Мама спрыгивает с Папы и исчезает. Папа вставляет торчащий, негнущийся член обратно в ширинку - какой он упрямый. Застёгивает штаны. Быстро уходит, передвигаясь на своих слегка подогнутых ногах. Каменная смотровая площадка в Альфаме пустеет.
Зрители, если они были, уже разошлись. Причём без всяких аплодисментов. Только сорока всё ещё сидит на сосне и ругается. Или она так прощается с Папой и Мамой?
До свиданья, Мама! До свидания, Папа!
Adeus!
До завтра!
Что-то вроде совета начинающим художникам
Изредка я встречаюсь с молодыми художниками здесь, в Берлине, где дописываю эту книжку.
Ребята приезжают из Москвы, Петербурга или Киева. Мы сидим в кафе, разговариваем.
Ещё раз или два видимся.
А потом они исчезают.
Необязательные встречи, обычно не имеющие никакого продолжения.
Они хотят на меня взглянуть, что-то получить, но, думаю, они сами не знают, что.
Нечто важное?
Но то, что важно для меня, необязательно важно для них.
Я не оправдываю их ожидания.
Может, это нормально?
У них свои планы, своя жизнь, и я в ней - лишь минутка. В свою очередь я тоже бываю разочарован.
Я не узнаю в молодых ничего молодого.
Ничего, что соответствует моему представлению о молодых художниках. Или нет, узнаю: глупость, торопливость, невнимание.
Они хотят услышать только то, что им надо, что подтверждает их настроения.
Но как раз этого я им дать не могу.
Однажды, давно, я присутствовал при встрече венского акциониста Отто Мюля с молодыми художниками.
В то утро Мюль вышел из австрийской тюрьмы после шестилетней отсидки - немалый срок.
А вечером он, знаменитый художник, явился в мастерскую своего ассистента, устроившего в честь освобождения Мюля вечеринку.
Пришли начинающие художники, только что окончившие Академию, желторотые.
Мюль вошёл в сопровождении эскорта амазонок.
Это были молодцеватые, атлетические женщины, бравирующие своей сексуальностью.
Они окружали бледного, одряхлевшего в тюрьме Мюля, как клоунские телохранители, цирковая воинская дружина.
Стоячие сиськи, загорелые лица, бицепсы…
Когда старому акционисту представляли молодёжь, рассаженную по стульям и присмиревшую, он сразу принял бойцовскую стойку.
Мюль даже не присел, не взял предложенный ему стакан.
Вместо этого он оценивающе всматривался в лица неоперившихся живописцев, перформансистов, инсталляторов.
Какие знаки он искал на нежной плоти?
Что понял, глядя в их смущённые глаза?
- Говно, - сказал Мюль. - Вы все - говно, ничтожества. Когда мы были молодыми, мы так не выглядели. Не были такими рохлями, такими слабаками. Говно.
И он презрительно отвернулся.
В ту минуту я решил, что Мюль ведёт себя как дешёвый авторитет.
Его женщины животики надорвали, наблюдая этот фарс, их возбуждали его оскорбления.
А мне стало противно.
Но сейчас я лучше понимаю Мюля.
Сейчас мне кажется, что в его выпендрёже была правота.
Иногда молодым стоит ткнуть в нос их несостоятельную молодость.
Старик, конечно, паясничал, но что-то он просёк: конфуз, испуг, замешательство.
Вот он и ударил по ним.
Сам я так выпендриваться не умею.
Но часто тоже поглядываю на артистическую молодёжь с отвращением.
Власть - назовём её "капитал" или, если угодно, "культура" - смогла посеять в сердцах молодёжи такой базар, такую запутанность, что прямо диву даёшься.
Прав Агамбен: никогда прежде не было на Земле такого глупого и послушного человечества.
"Гораздо легче понять, что происходило в гениальной голове Данте, чем в мозгах обычного человека сегодня".
В этом смысле почти вся нынешняя артистическая молодёжь - обычные человеки.
А ведь художник должен быть странным.
Власти удался тот смертоносный проект, о котором говорил Жак Каматт: "Сначала они уничтожили свободные человеческие сообщества, а потом - воображение, способное представить себе такие сообщества".
Сейчас в мире тонны образов - и ноль воображения.
Интернет прикончил воображение.
Того, кто верит Канье Уэсту, болтающему о культурном сопротивлении, или любой другой знаменитости, засветившейся на экранчиках в Москве или Нью-Йорке, нужно ударить кошачьей лапой по башке - авось это приведёт его в чувство.
Того, кто слушает Бориса Гройса или какого-нибудь Глеба Морева, нужно бить по ушам стишком Всеволода Некрасова: "Не бойся Бойса, бойся Бори Гройса". Это - серьёзный стишок. А "Морев" происходит не от "моря", а от "помер".
Всякий малец должен уяснить, что есть только два - совершенно несовместимых! - модуса существования в культуре: 1) аккомодация, приспособление, конформизм, унижение, соглашательство, примиренчество, примыкание к консенсусу, ничтожество, угодничество, пресмыкательство, жополизание, сервилизм, распластанность, заискивание, прислужничество и 2) выход из системы.
Но кажется, такая ясность всё реже нисходит на юных.
При всём том - я верю в молодость.
Что значит верить? Это - любить.
Я верю и люблю Шаламова. Я верю Агамбену. Я люблю Хлебникова. Я верю Вагинову. Я люблю Цветаеву. Они - опытные, они - седые, они - мёртвые, но они - молодость, грядущая молодость. Я надеюсь, что и во мне есть её крупица. И это не имеет ничего общего с понтами Отто Мюля. Это - поэзия.
Поэтому я попытаюсь дать пару советов молодым художникам. Заодно это будут и советы самому себе. Я ничем не лучше молодых и неопытных. Я - седой дурак. Поэтому мне самому очень нужны мудрые советы, доброе руководство. Об этом я сейчас и хлопочу.
Итак, вот.
Любому начинающему художнику я советую найти себе путеводную фигуру в прошлом. Как Вергилий у Данте: мёртвый старший поэт, который ведёт живого младшего через круги Ада. Мы ведь, как точно сказал Пазолини, пребываем в Аду.
Эта фигура, этот спутник, должен стоять как можно дальше от всего современного. Вне шума времени.
Что это значит? А вот: несвоевременность, анахронизм. Шум времени сейчас - оглушающий. Это не только информация. Это и история искусства, понятая как история победителей. Это и революция, и поллюция, и секс, и с чаем кекс…
Только фантастическая удалённость от идеек и норм сегодняшнего дня может взрастить настоящего весёлого артиста. Только дистанция, побег, вознесение…
Лишь те несвоевременные единицы, которые противостояли своему собственному времени, способны ввести юных в благодатные долины творчества.
Кто же они?
Неизвестные и известные гении.
Я, конечно, могу назвать имена - Гай Валерий Катулл, Франсуа Вийон, Уильям Блейк, Александр Пушкин, Франц Кафка, Пауль Клее, Вольс, Уоллес Берман, Джек Смит, Генри Дарджер… Есть и другие - Мелвилл, Малевич, Мандельштам, Божидар, Улитин, Леон Богданов… Их всех, вроде бы, мало что объединяет. Но связь есть, и фундаментальная: все они понимали искусство как чуждую компромиссам форму жизни, как тайную тёмную тропку. Как собственную линию бегства, выражаясь языком Делёза. Но не "собственную" в смысле капризной индивидуальности, а собственную в смысле абсолютной для себя необходимости!
Но главное - не имена, не фигуры. Главное: в каждом из них был элемент твёрдой, черепахопанциревой неуступчивости. Элемент неподчиняемости. Элемент детского упрямства. Элемент самостоянья. Они были неуправляемы в глубине своей. Этот кристалл неуправляемости и есть поэзия, искусство, артистизм, жизнь. Этот элемент, этот кристалл нужно искать, конечно, не в истории победителей, а в истории побеждённых. Не среди знаменитых имён и фигур, а среди теней, отголосков, образов.
Одним словом, юным нужно найти в толще истории, среди перепаханных борозд и меж, безымянных гробов и меднозвонких памятников любимую живую тень, которая уведёт их от жлобства и нищеты сегодняшнего кукования. Куда? К воображаемым союзам и наречиям!
Это и есть мандельштамовская "тоска по мировой культуре". Культуру нельзя любить в её мнимой целокупности, в её анфиладной парадности, в её музейно-библиотечной упорядоченности. Это - халтура, химера, халява. Юному поэту обязательно требуется нащупать среди статуй, бюстов и памятников "в светлой перчатке холодную руку", встретить дружеский, заговорщицкий взгляд, чтобы двигаться по тёмной тропке в замостье. Да: шум стихотворства и колокол братства - вместо шума времени и церемониала официальной истории.
Нужно верить, нужно любить кого-то прекрасного, чтобы жизнь не стала кошмаром.
Нужно бродить по миру с Котом в сапогах - уж он-то не подведёт, не обманет…
И не стоит пугаться ошибок. Ошибок боятся только кураторы и дизайнеры. Философы же учат: вся жизнь - ошибка.
Самое интересное - шаг после ошибки!
Знаменитые люди и детская японская игра кантё
Здесь, в Берлине, мы частенько посещали одно кафе по соседству - "Нахамия и Генрих", в Неокёльне.
Вообще говоря, подавляющее большинство берлинских баров и кафе - халтура. Это не бары, не кафе, а проектики молодых людей, художников или дизайнеров. В этих заведениях сидят приятели и деловые партнёры хозяев. Это как бы их офисы, где они обсуждают свои делишки и рыскают в Интернете. Атмосфера в этих местах суетливая, обслуживание - капризное, напитки и еда - пижонские, но дурно приготовленные, сиденья - неудобные. Когда-то в кафе встречались заговорщики, любовники и воры, а сейчас - юные карьеристы, беседующие о своих зубных врачах.
Таков, впрочем, весь молодёжный бизнес - и не только в Берлине. И это не просто бизнес - это нынешняя культура.
Берлин - мизерная гедонистическая фабрика юных рабов культуры.
Но кафе "Нахамия и Генрих" нам нравилось. Там было просторно и тихо, сумрачно, музыка негромкая, эспрессо - как в Италии. И люди там тоже сидели не противные - не очень деловитые, не слишком преуспевшие. Не бунтари и не поэты, но и не закоренелые менеджеры.
Поэтому-то мы и решили пригласить туда Оксану Шалыгину, жену и соратницу известного российского художника Петра Павленского. Оксана прилетела в Берлин для публичных выступлений, хотя нас она на эти мероприятия не позвала. Сам Пётр Павленский приехать не смог: он находился в предварительном заключении в Москве после своей художественной акции - поджога парадной двери в здании КГБ-ФСБ на Лубянской площади. Акция оказалась успешной - фотографии её были во всех крупных газетах.
Это было наше первое свидание с Оксаной, хотя заочно мы уже друг друга знали. Года два назад Пётр и Оксана опубликовали в Петербурге нашу лубочную повесть "Бомбастика". Творение это попало им в руки более или менее случайно: Денис Серенко - моряк и художник, которому мы послали набор повести - передал её Оксане, и она выразила желание повесть издать. Ждать нам пришлось долго, но в конце концов книга была напечатана, и публикаторы распространяли её бесплатно - так они нам сообщили.
Мы в их издательские дела не вмешивались. Они сами придумали оформление книжки, приняли решение о тираже. Мы были благодарны им за публикацию "Бомбастики" - искать профессиональных издателей для нас пытка. Правда, когда мы увидели готовый типографский продукт, то были смертельно разочарованы - "Бомбастика" выглядела стерильно, напечатана была спустя рукава, с ошибками, без воображения. Я подумал, что издатели загубили нашу книжку.
Теперь нужно сказать два слова о том, что я думаю о творчестве Петра Павленского - и думал ещё до встречи с Оксаной Шалыгиной. В двух словах: это творчество мне предельно чуждо и гадко. Я видел фото акций Павленского в журнале "Шпигель" и в газете "Гардиан", и пришёл к выводу, что это - вещи героического, страдающего дельца, чьё тело и душа принадлежат дигитальной пустыне и масс-медиальному солнцу. Картинки этих акций напомнили мне кадры голливудских фильмов на библейские темы - лживые имиджи, туфта. Душок, исходящий от его активистского искусства, был мне несносен - что может быть тошнотворнее псевдоклассицистической популистской эстетизации революционного жеста? Пётр Павленский - герой, несомненно, но, как сказал Прудон, герои - самые презренные существа после тиранов.
Павленский - великий литургический бас в церковном хоре прогрессивного художественного экуменизма. Его евхаристии пугают меня, как в детстве путали попы и учителя физкультуры.
Я вообще терпеть не могу так называемые перформансы и акции. Вопреки тому, что обо мне писали всякие канальи и остолопы, я акционистом не был, перформансами не занимался. Я скандалил, устраивал выходки, кого-то оскорблял, дурачился, атаковал, влипал в драки, совершал ошибки и глупости, падал, играл и заигрывался - но пошлейший жанр современного искусства под тоскливой кличкой "перформанс" меня никогда не привлекал. И я презираю всех перформансистов от Аллана Капроу и Марины Абрамович до Артёма Лоскутова и Елены Ковылиной.
Но одно дело не любить искусство Петра Павленского и его подруги Оксаны, а другое - встретиться и поговорить с живыми существами, с тварями из плоти и крови, которые это искусство делают. Я думаю, что всегда существует зазор, трещина между деятельностью человека и им самим. Так вот: в эту трещину, в эту щель и следует заглянуть с улыбкой, просунуть дружескую руку. Там, в этой щели, может прятаться странный ребёнок, любопытное и игривое дитя, которое живёт в каждом из нас, пока мы его не убили.
Вот мы и встретились в кафе "Нахамия и Генрих" с Оксаной. Встретились, чтобы посмотреть друг на друга, посидеть, поговорить, а может, и пробиться к чему-то важному, настоящему. Последнее, конечно, не часто получается.
Не получилось и на сей раз. Всё, чего Оксана хотела, - это узнать наше мнение о деятельности Павленского, показать фотографии его акций, услышать "продуктивную" критику, которую можно намотать на ус. Ещё она записала в блокнот новые имена - художников, философов, режиссёров - которые мы называли и которые тоже могли пригодиться для их проектов. Информация, информация… В общем, она пришла, чтобы почерпнуть полезное, нужное - намётки и зацепки для продолжения их героической карьеры, их жертвенного продвижения. Художники - хищные навигаторы, нацеленные на потенциальный материал при любых обстоятельствах. Им всегда хочется выведать что-нибудь новенькое, свеженькое, чтобы кинуть это топливо в топку производства. А вот меняться, испытывать метаморфозы, стать чем-то другим они не хотят - это ведь страшно.
Так что встреча у нас вышла недобрая, взрывоопасная. Я не скрывал своего недружелюбного взгляда на искусство Павленского, и ясно дал понять: не люблю, не ценю. Не верю я его артистическим жестам, позам, высказываниям, а что касается тюрьмы, то ведь, как сказал Жан Жене, добровольно в неё садятся только дураки! В тюрьму влипают, в ней оказываются, в тюрьме страдают, в ней перемогаются, из тюрьмы рвутся и при возможности бегут, тюрьму ненавидят всеми фибрами, в тюрьме пишут книги, чтобы не быть в тюрьме… Но Павленский устроил из тюрьмы искусство - какая блевотина!
Однако Оксана оказалась поистине деловитой, усердной, старательной особой - и готова была выслушать, учесть, запомнить, принять к сведению, переварить всё-всё-всё, даже самое неприятное из мной сказанного. Она была чрезвычайно работоспособным и терпеливым менеджером.
Что касается кафе, в котором мы сидели, Оксана его вообще не заметила, не удостоила вниманием. А когда маленькая черноволосая официантка подошла к нашему столику, чтобы взять заказ, Оксана повела себя с ней крайне высокомерно. Конечно, можно наплевать на вежливость, но мне не понравилось, как Оксана отослала эту девушку. Я не люблю, когда хамят обслуживающему персоналу, считаю это жлобством. И я видел, что официантка была неприятно поражена таким надменным обращением, отошла обиженная.
Мы, кстати, с этой девушкой как-то пытались подружиться. Она нам нравилась. Однажды мы подарили ей нашу самиздатовскую книгу-лубок "Лотта кашалота терракота рикотта болото" - изображения голых девушек с полузаумными словами-стихотворениями. Подарок она приняла, но поползновения к дружбе не увенчались успехом - ни мы, ни книга наша не пришлись ей по вкусу. Девушка держалась с нами подчёркнуто строго, сурово. Но мы привыкли к тому, что люди считают нас странными, подозрительными, а наши рисунки - порнографическими, уродливыми. Мы даже рады подобной реакции. Ведь мы - низовые, малокультурные, мы - примитивные маргиналы, а не почитаемые и любимые художники.
Между прочим, Оксана тоже невысоко оценила наши рисунки - сказала, что это порно. Но книгу в подарок приняла - авось пригодится!
Словом, чем больше мы с ней сидели, тем меньше друг другу нравились. И это, конечно, правильно. Слишком разные мы были создания, и стремились совсем к разному: она с Петром - к своему звёздному часу, к пьедесталу, к героическим славословиям, к международному, по возможности, признанию, к газетной шумихе, к уважению, к восторженному обожанию… Ну а к чему мы-то стремились?.. Да подальше от всего этого, прочь - по своей ниточке зыбкой, по линии бегства, лишь бы не сбиться с неё, удержаться на ногах, не свалиться, сохранить ясную голову…
Чем больше беседовали мы с Оксаной, тем быстрее разбегались в разные стороны - со скоростью и рёвом гоночных машин… Пустота нарастала, вакуум… Слова вдруг превратились в мусор и осталось лишь взаимное отталкивание… Господи, как страшно иногда сидеть с амбициозными, целеустремлёнными людьми, как тщетно совместное прозябание… И вот уже весь разговор, всё сидение потеряли смысл и значение: бай-бай, разъехались!
Так, без сожаления, распрощались мы - навсегда, я думаю. Спустя несколько дней в короткой электронной записке из Москвы Оксана поблагодарила нас за встречу и желала всего хорошего.
Вам тоже всего наилучшего, Пётр и Оксана!
После этой встречи мы долго не посещали кафе "Нахамия и Генрих" - не было желания. Но однажды, в промозглые сумерки, всё-таки зашли - выпить кофе, поглядеть на людей. Наш излюбленный столик у окна был свободен, с жёлтым цветком в стакане. И опять подошла к нам знакомая маленькая официантка. Но странно, странно: на этот раз удивительно она была приветлива, ласкова, заглянула нам сердечно в глаза. Мы удивились: отчего такое радушие, неожиданная перемена? Неужели соскучилась? Или она всё-таки оценила нашу непристойную книгу-картинку - хоть с опозданием, да оценила?
И мы ей тоже улыбнулись, и спросили, как дела, хорошо ли она поживает.
На это девушка говорит:
- А помните, вы у нас были с блондинкой, у неё стрижка короткая, одета в чёрное, с компьютером?
Мы, конечно, сообразили - речь об Оксане.