- Ну… встаньте, черт возьми. Это уже ни в какие ворота, - Авдеев сдержал импульсивное желание присесть рядом с Миногиным и приобнять его за плечи. - Чего уж… ехал долго… Да посмотрю я ваши номера, идемте же… Право же, какая–то околесица.
- Вот именно! - Миногин вскочил на ноги, отряхнул мятые брюки и широко улыбнулся. - Это вы точно подметили, Владимир Степанович! Вся наша жизнь - сплошная околесная околесица. А журналы, что там… кружок художественной самодеятельности, пф! - он презрительно махнул рукой в неопределенном направлении и засеменил в сторону лестницы.
Авдеев последовал за ним. Глаза его автоматически подмечали, в сколь запущенном состоянии находились лестничные пролеты. Давно немытые ступени, грязная паутина по углам, облезшая неприятно–розовая краска на стенах. "Что я тут делаю?" - вопрошал он себя. Ему не давали покоя журналы на столе и та маленькая неточность в словах Миногина, которую он вроде и заприметил, но никак не мог ухватить.
Не важно. И пусть! Это даже интересно.
Окончательно решив для себя относиться к происходящему как к забавному приключению, он испытал немалое облегчение.
- С горкой? - донеслось до него.
Он непонимающе уставился на Миногина.
- Я говорю, с горкой вам наливать, коньячку–то?
- Хм… Нет, вообще не нужно. Я за рулем, - выдавил из себя Авдеев, оглядываясь.
Задумавшись, он и не заметил, как они поднялись на второй этаж. Лестница вывела их в самый центр узкого плохо освещенного коридора, по обе стороны которого располагались многочисленные двери. В коридоре отчетливо пахло тухлым мясом.
- Вот, извольте направо, - изогнулся Миногин, делая приглашающие пассы руками.
Авдеев послушно пошел вслед за провожатым, стараясь не дышать. Этаж будто вымер. В гулкой тишине Авдеев отчетливо слышал биение своего сердца и шумное дыхание Миногина.
- Вы не пожалеете, Владимир Степанович, уж поверьте, - тараторил портье, - у нас здесь как в "Амбассадоре"! Да что там "Амбассадор"! Бери выше! Вот, собственно, пришли.
Он остановился подле узкой двери, грубо выкрашенной коричневой краской. На двери черным маркером было намалевано: "Люкс".
- Люксация! - верещал Миногин. Он театральным жестом выудил из заднего кармана штанов тяжелый ключ и вставил его в замочную скважину. Ключ скрипел, шел туго, видимо, дверь давно не открывали.
- А мы и баньку истопим, а как же, для высоких гостей! - приветливо хрипел Миногин, сражаясь с замочной скважиной.
Наконец, с утробным скрежетом дверь открылась. Из номера пахнуло мертвечиной. Миногин ужом юркнул в дверной проем, повозился во тьме несколько секунд, щелкнул выключателем, и комнату залил желтый свет.
- Оп–ля! - заорал Миногин, - милости прошу, Владимир Степанович!
Ошеломленный Авдеев медленно, на резиновых ногах, зашел в небольшой тамбур, сделал несколько шагов и оказался в комнате…
…В углу которой располагался допотопный диван с просевшей спинкой. Рядом валялись два изорванных пуфика. В противоположном углу, установленный на некогда полированную деревянную тумбу, стоял огромный черно–белый телевизор отечественного производства. По центру комнаты находился прямоугольный стол на четырех длинных и тонких ногах. На столе был пузатый стеклянный графин, наполовину заполненный зеленоватой жидкостью, возле графина, перевернутый вверх дном, пылился граненый стакан. У стола стояли два стула: один - офисного образца, с порванной обивкой под кожу; второй - деревянный, вовсе без обивки. На спинке деревянного стула крупно было выведено нецензурное слово. Стены были оклеены ядовито–желтыми обоями в цветочек. На потолок в ржавых потеках было страшно смотреть.
Но более всего Авдеева поразила огромная картина, что висела слева от него. На засиженном мухами холсте был изображен голый изможденный старик, сидящий на стуле. Его правая нога была привязана к ножке стула - левую, отрезанную по колено, он протягивал вперед. Вокруг старика, взявшись за руки, стояли жирные краснощекие младенцы, каждый - вдвое больше его. Старик приветливо улыбался. Стараясь не показывать эмоции, Авдеев повернулся и медленно вышел из номера.
В коридоре ждал веселый Миногин. За спиной у портье, в неверном полусвете, Авдеев разглядел крупного мужчину в поварском колпаке, с мясистым, жестоким лицом.
- Ну как? - пискнул Миногин. - Высший класс? Париж?
Авдеев начал пятиться назад.
"Ведь надо что–то сказать, - лихорадочно думал он, - как–то успокоить… А там в машину и ходу, в милицию, в больницу, к черту на кулички!
Где–то за тридевять земель зазвонил телефон.
И вдруг его осенило. Прежде, чем он успел взять себя в руки, слова сами вылетели изо рта.
- Телефон! - прохрипел он, пятясь все быстрее, - вы же говорили, что он не работает… А мобильные здесь не ловят. Верно?
Миногин и его зловещий спутник остались на месте. Расстояние межу ними и Авдеевым быстро увеличивалось.
- Разумеется, Владимир Степанович, так я и сказал, - надменно произнес портье, - вы сомневаетесь в моих словах?
- Нет, разумеется, - теперь он почти бежал задом, - но как, скажите на милость, вам мог звонить Проскурня с неделю тому?
Миногин пожал плечами:
- На самом деле, как? Черт его знает - как! Впрочем, я поясню. Видите ли, ваш главный редактор вовсе не Проскурня, а Прошргрнрагрня, и вам бы следовало прислушиваться к истинной семантике слов, Владимир Жертвович! - портье шагнул в сторону, и его молчаливый спутник ринулся вперед, передвигаясь нечеловечески быстрыми, рваными прыжками от тени к тени.
Авдеев взвизгнул и, повернувшись, со всех ног ринулся к лестнице. Он почти добежал, когда огромная лапа ухватила его за волосы и оторвала от земли, как щенка.
- Не до смерти, Леша! - услышал он, корчась в воздухе.
С утробным хрипом повар швырнул его головой о стену.
Авдееву послышался громкий треск, и стало темно.
Из тьмы пришло осознание своего "я". Он существовал. Он дышал, чувствовал боль и страх. Он слышал - глухой рокот низких голосов, подобных далекому грому, звон, металлическое лязганье, хруст. Он был обездвижен, но чувствовал свое тело - разбитое, изломанное и мокрое. Он был наг.
Он умирал.
Авдеев попробовал пошевелить руками, но они, казалось, были приклеены к поверхности, на которой он лежал. Попытка вызвала сильнейшую боль в предплечьях. Он закричал, но из горла вырвалось хриплое карканье. Не контролируя себя, он дернулся изо всех сил, почувствовал, как торс его отрывается от шершавой и влажной поверхности, но руки остались на месте.
"Они меня привязали, - промелькнула первая сознательная мысль. - Миногин… и этот повар–дегенерат. Они меня привязали, избили и… И что?"
Звуки вокруг него сформировались в гомон веселых голосов, смех, звон бокалов и… будто стук вилок о тарелки. Он попытался открыть глаза, с трудом разлепив веки, словно залитые клеем. И тотчас же зажмурился от яркого света. Полежал, снова приоткрыл глаза и с ужасом и недоверием уставился на то, что находилось в нескольких метрах от него.
Лишь спустя некоторое время он осознал, что омерзительное переплетение щупалец и клешней было светильником. Лампой, искусно сделанной из металлических конструкций. Он смотрел на низкий каменный потолок, по центру которого слепила глаза богомерзкая люстра.
Инстинктивно Авдеев попытался прикрыть глаза рукой и снова не смог ее поднять. Он медленно повернул голову. И увидел их.
Он лежал на длинном деревянном столе, вытянувшись вдоль доски. Прямо перед ним стояли чудовища. Гораздо выше человеческого роста, жирные, лоснящиеся, антропоморфные существа, что походили на огромных младенцев. Они зубасто улыбались, так широко, что казалось, вот–вот улыбки разрежут их лица надвое. Они пускали слюни.
Рядом с ними находились люди. В ярком свете ужасной люстры Авдеев узнал Миногина и мужчину, что встретился ему на шоссе, существо с черным ртом, и гориллоподобного повара - этот стоял в сторонке, сжимая в руках тесак. Чуть поодаль… Нет, он ошибся, этого не может быть!
Но это могло. И было. Слева от существ, в костюме и при галстуке, стоял, подбоченившись, главный редактор "Морского вестника" Леонид Петрович Проскурня. Из–за его спины выглядывал Михаил Невадович Скарабич, корректор и каннибал.
Авдеев почувствовал, что теряет сознание. Замычав, он рванулся еще раз, взвыл от болии, поглядев вниз, узрел себя.
Они раздели его. И прибили к столу толстыми болтами.
- Смотри–ка, очнулся наш Жертвович! - запищал Миногин, угодливо кланяясь. - Все для Высоких Гостей!
- Добже… Добже… - проскрипело одно из существ. Оно облизнулось, на миг явив гнилой жирный язык, и сомовьими тупыми глазами уставилось на Авдеева.
- Пан… пришшшел самммм? - прошелестел второй монстр.
- Это да… То есть так точно, - быстро закивал Миногин. - Мы только указали товарищу, то есть… пану, ну вот, путь, направление, что ли, но он сам, и номер проинспектировал, и был представлен лику Младых на картине, все как полагается, - он вытер лоб.
- Я бы хотел добавить, - подпрыгивая от нетерпения пискнул Скарабич, - что Еда с двумя высшими образованиями, кандидат филологических наук и мой друг! Он картинно всхлипнул и утер нос. Проскурня цыкнул на него, и Скарабич уставился в пол.
- Товарищи! - главред торжественно простер правую руку вперед, - в этот торжественный день, от имени Консорциума Ревнителей Веры, равно как и от редколлегии "Морского вестника", я хотел бы выразить глубочайшую признательность нашим друзьям, покровителям и спонсорам из великой империи Крыс, поблагодарить их за снисходительность к нашим ошибкам, долготерпение и бесконечную доброту, щедрость и понимание. Мы, дети Олиума, тля у ног Предвечного, ваши рабы и последователи, поем вам хвалу! - он упал на колени перед чудовищами.
- Кушайте, господа, милости просим, - подобострастно изогнулся Миногин.
- ДОБЖЕ!!! БАРДЗО ДОООБЖЕ!!! - заревел первый монстр. Он хрюкнул и неестественным движением перетек к столу, протянул жирные лапы, и с чудовищной силой ухватившись за левую кисть Авдеева, с хрустом вырвал ее из сустава, раззявил огромную черную пасть и, отправив ужасный трофей в смрадную темноту, принялся с упоением жевать, громко разгрызая кости.
Авдеев почувствовал звериную, невыносимую боль, открыл рот, чтобы закричать, но в это время второй монстр, очутившийся возле него, схватил его за нижнюю челюсть и повернув, оторвал ее с лоскутом кожи с шеи.
- Во имя братского сотрудничества между подземным городом Олиумом и Повелителями Крыс! - взревело существо, размахивая челюстью.
- И вечного процветания наших народов! - в тон ему ответил Проскурня.
В кровавом тумане черный мир, окружающий Авдеева, тускнел, выцветал. Ему было холодно, но холод этот он воспринимал опосредованно, равно как и боль. Словно все происходило не с ним, и мало его касалось. Он понимал, что через секунду умрет, истечет кровью еще до того как омерзительные твари сожрут его тело, но и это теперь казалось ему не важным.
Волны смерти нежно укачивали его. Он вздрогнул лишь раз. Всхлипнул.
И затих, убаюканный водами тихой гавани.
Воробьиная песня
Желтыми улицами умирающего города бродил он, лишенный смысла существования, Егор Васильевич Горобцов, пекарь в отставке, и выл тихонько, загребая носками рыжих ботинок гниющие листья.
"Пропащий я человек! - визжал он мысленно, - неумеха! Не сложилась у меня жизнь. Ведь и осталось–то всего ничего, а что я сделал? Что, спрашивается?"
Он думал о тоннах белого хлеба, что выпек для жирных, личинкообразных жителей города, о миллионах сдобных булок, поглощенных жадными, жестокими детьми, о бубликах, в спелую мякоть которых так часто вгрызались черные зубы его жены.
- А ведь я мог бы стать художником! Я неплохо писал!
Мысли его от работы метнулись к делам домашним. Привиделись ему гантели, что пылились вот уж четверть века в кладовке, порастая грибом, и страшная, неполноценная дочь его, которую, к счастью, жена так и не произвела на свет. При мысли о жене голова Егора Васильевича и вовсе пошла кругом. На протяжении более чем двадцати пяти лет каждую ночь, ровно в три часа семнадцать минут, просыпался он, мучимый раздирающим душу желанием - выдернуть из–под храпящей жены подушку и сильно прижать ее к мягкому лицу. Желание это с годами превратилось в навязчивую мысль, мысль, в свою очередь, стала мечтой.
- Господи! - крикнул он тихонько, боясь реакции окружающих его отвратительных людей. - Боже!
Он и не ждал ответа. В течение всей своей жизни Егор Васильевич научился ценить в Боге молчание.
В поисках удивительного мысль его зацепилась в отчаянии за светлый образ Варьюшки, бережно лелеемый, окутанный любовной дымкой.
- Одна ты у меня осталась! - всхлипнул он и наподдал ненавистно по скользкой листве. - Любовь моя! Моя греза!
Вспомнились ему дивные тихие вечера в Основске, проведенные с любимой Варьюшкой. Вспомнились и ласки под луной и тихие песни, что пела она, и полные медом губы ее, и груди ее, упругие, тяжелые, налитые женственностью, и кожа ее, как бархат…
…С трудом он признался себе, что никакой Варьюшки в его жизни и в помине не было. Зачем тогда жить? Неистово топтаться на месте, терзать себя несбыточным, извергая из себя ежедневно кусочек бытия вместе с экскрементами. Время не обманешь - время на исходе, и нет той панацеи, что может исцелить.
Громко икнув, старик бросился было под машину, но смалодушничал и отпрянул от проезжей части. Мысль о том, что грузовик не раздавит его, но покалечит, оставит лежать жукоподобно, с внутренностями, разбросанными по асфальту, ужасала. Отчего–то стало заведомо стыдно и перед женой, которая обязательно тотчас же появится из ниоткуда и распечет его за неосторожность.
Стеная, Егор Васильевич решил отложить самоубийство на завтра, а то и на выходные. Мысль о самоубийстве придала ему, впрочем, неслыханной смелости. Обнаглев, он шагнул к обочине и фамильярно принялся размахивать ручкой перед автомобилями, то ли прощаясь, то ли голосуя.
Не прошло и минуты, как перед его носом затормозила видавшая виды "Волга".
Растерявшись на секунду от необходимости разговаривать с посторонним человеком, Егор Васильевич все же собрался и, приоткрыв пассажирскую дверь, брякнул:
- Свези–ка меня домой за пятнашку!
Водителя, мужчину битого, странная эта фраза отчего–то нисколько не удивила. Кивнув, он жестом предложил старику сесть.
Егор Васильевич по–бабьи втиснулся в салон, звучно захлопнул за собой дверцу и обратил взор на улицу. В тот же миг его посетило осознание того, что на протяжении последних нескольких секунд он ровным счетом ни о чем не думал, а следовательно, ни о чем не переживал.
- Вот бы так вечно! - восхитился он. - Вечно бы тормозить "Волги" и приказывать им везти себя домой! Это и есть рай!
Машина тем временем бодро неслась по городу. Проносились мимо увитые гнилым плющом дома и прохожие, невообразимо жирные, медлительные люди, что глядели на свои животы. Худые, облезлые дворняги метались вдоль тротуара. Из подворотен за ними наблюдали откормленные мокрые коты, свирепо скалящие пасти. Вот голубь пролетел, держа в клюве крысу. Высоко в небе парили комары. Надвигалась вечность.
- Сумрачно мне! - басом заявил вдруг шофер, не отрывая взгляда от дороги.
Егор Васильевич вздрогнул, словно его ударили обухом, и повернулся к водителю.
"Какой удивительный человек!" - невольно восхитился он. Удивительным показалось ему выражение глаз пожилого водителя - коварное, в чем–то неуловимо жестокое и в то же время прозрачно–пустое, наполненное водами лет.
"Как бы заговорить с ним?" Сама по себе мысль о том, чтобы завести разговор с незнакомцем, казалась абсурдной. Вот уже сколько лет, как Егор Васильевич говорил только с женой. Немногочисленные друзья его с годами рассосались, семьями поглощенные, на работе же он привык обходиться короткими рублеными фразами: "Хлеб есть! Даешь муку! Печь номер пять!" В общественных местах, в основном, выражал свои пожелания мычанием. Общество вообще не располагало к вербальности. Обезличивание во имя благоденствия. Ментальная стерилизация во благо физиологического процветания.
- Обезличивание! - пискнул Егор Васильевич, сам удивляясь своей невиданной смелости.
- Совершенно верно! - буркнул шофер, ловко маневрируя посередине пустой совершенно дороги. - Стерилизация!
- То–то и оно, - согласился Егор Васильевич.
Помолчали.
- Я вот о чем думаю, - сказал шофер. - Ведь истинной целью существования любой цивилизации является не что иное, как выращивание кладбищенских садов. К сожалению, социальная сублимация не позволяет индивидууму открыто признаться себе, что суть его, как ментальная, эзотерическая, так и сугубо материальная, заключается лишь в том, чтобы удобрить своим гниющим мясом землю. Неплохо было бы землю эту отдавать под хвойные леса. Планета задыхается, воздуха скоро на всех не хватит, а человек все грезит Золотым веком. Какая–то затянувшаяся пубертатность.
- Или под клубнику! - поддакнул Егор Васильевич. Шофер свирепо зыркнул на него белым глазом, и Егор Васильевич устыдился.
- Можно и под клубнику, - заявил шофер некоторое время спустя. Оно ведь без разницы - клубника тоже полезный куст.
Шофер зверски, с визгом, затормозил на перекрестке. Голова Егора Васильевича мотнулась вперед, и он чуть было не ударился лбом.
- Взять, к примеру, меня, - миролюбиво продолжил шофер, делая пассы руками, - всю жизнь за баранкой. Я в этой "Волге", чтоб ее, и сплю порой. Домой прийти не могу - жена гонит. Иди, говорит, обратно, в свой вонючий гараж, спи с собаками. А давеча совсем обнаглела. Прихожу домой, а она, в чем мать родила, на кухне… - он понизил голос, - на четвереньках… И сзади… пристроился… Я ей было… А он мне, здоровый, скажу вам, бугай… Иди говорит, дед, на хер, не зли меня…
Шофер воинственно плюнул на лобовое стекло.
- А что я? Что я? Растение, одним словом. Но без понимания. В растении хоть правда есть, а в человеке - лицемерие.
Слушая исповедь мудрого шофера, Егор Васильевич обнаружил в себе растущее сопротивление. Словно проволокой обмотали его душу и подключили к ней ток. Гудело все внутри живота, булькало в голове.
"Что–то должно произойти", - мелькнула в голове шальная мысль.
- Позвольте… - обратился он к шоферу. - Еще пять минут назад… я бы, пожалуй, и согласился… но, жизнь порой преподносит нам… немыслимые, я бы даже сказал, удивительные… несоответствия… приятного даже толка…
Шофер дико вильнул к бордюру, на полном ходу еще, с третьей передачи ударил по тормозам, отчего машину развернуло поперек дороги, и вперился в Егора Васильевича ненавидящим взглядом.