Илона смотрит ему вслед. Из руки ее выпадает трубка. Опустив плечи, она бредет к двери, поднимает кулек и начинает баюкать его, прижав к груди.
Илона. Не думай плохо об этом человеке… Он - твой отец.
Занавес.
Карусель
Утром последнего дня Илюша проснулся рано, потянулся ручками к солнышку, что ярко светило сквозь искрящийся тюль, радостно засмеялся и крикнул громко, торжествующе. Крикнул солнышку и прозрачному весеннему воздуху за окном, и голубям, что ворковали под крышей, и родителям за стеной:
- Доброе утро!
Потянулся всем телом и встал с кровати. Упруго оттолкнулся ногами и начал подпрыгивать на теплом паркете, стараясь рукой достать до люстры. Ведь пришел день великого приключения!
- Антон, - послышалось из–за двери, - Антоша, Может, не надо?.. Может, хоть этого оставишь? Я тебя прошу… ну, вспомни, что ты обещал!
Мамкин голос. Мамка волнуется, потому что любит его. Не понимает, что так полагается. Потому что Папка так сказал. А слова Папкины - закон.
Дверь спальни приоткрылась, и вот уже в щель просунулась голова Чижика. Веселые глаза собаки вмиг разглядели Илюшу. Кремезным лбом ткнулся Чижик в дверь и бросился к мальчику, притворно рыча, мол, съем, немедленно съем. Не съешь, хороший ты мой пес!
Илюша присел на корточки, поймал непокорную кудлатую собачью голову в руки и сжал крепко–крепко, стиснул, потом поднял ладошками мохнатую морду и заглянул глубоко в глаза. Там, на дне полного любви колодца, разглядел он свое отражение.
Пес заскулил, бешено завертел хвостом, припал на передние лапы отставив зад, вырвался из детских рук и начал скакать вокруг Илюши, радуясь тому, что хозяин рядом и любит его и никогда, никогда не оставит.
Распахнулась дверь, и ввалился отец. Нахмурился, пристально глядя на Илюшу. Подошел поближе и вдруг со смехом подхватил сына на руки и закружил по комнате!
- Смотри, смотри - какой большой! - искренне восхищался он. - Вж-ж! Полетели, мальчик мой, полетели!
Илюша залился смехом и растопырив руки зажужжал, представляя себя самолетом–истребителем, что роняет бомбы на вражеские города. В–ж–ж! Бух!
- Ай, молодец! - заливался отец! Ну, молодец. Полетели на кухню!
Наконец–то! Папка помнит. Он не послушался маму. Значит, сегодня и впрямь тот самый день! Сердце Илюши замерло радостно, отчаянно, он аж взвизгнул от заполнившего его чувства предвкушения.
Все еще изображая истребитель в сильных и любящих отцовских руках, Илюша влетел на кухню. Между ног отца лаем заливался Чижик. Мама стояла у плиты, одетая в красный халат, такая молодая, такая красивая, такая печальная…
- Антон… - только и произнесла она…
Отец хохотнул, крякнул, вкопанно остановился, ноги расставил в упор и с силой ударил Илюшу головой об пол, как гвоздь в доску вбил. Вмиг у Илюши все почернело перед глазами, а внутри головы раздался треск, будто лопнули разом сто тысяч гробов. Вязко опустилась тьма. Сквозь поры ускользающей жизни слышал он растянутые слова отца:
- Ну же, Илона! Быстро! Молоток! Илона, он же умрет сейчас, Господи! Молоток!!!
За секунду перед тем как пал занавес, Илюша словно со стороны увидел, как зверски орудует отец молотком, превращая голову его в мягкий неправильной формы комок, как завывает у газовой плиты мать, скорчившись, схватившись за живот, как истошно лает Чижик, как красные брызги летят на стены, на потолок, растекаясь причудливыми узорами. Потом Илюша исчез, как исчезают те вещи, события и люди, чей срок истек. Почувствовав остро, зверино сыновнюю смерть, отец выпустил из рук молоток, прижал окровавленные руки к лицу и мягко осел назад, привалившись к стене. Он не понимал, отчего всякий раз, когда он убивал своего сына, ему было так неловко, противно и пусто, будто Илюша вообще мог умереть. Диким казалось ему и то, что через несколько часов жена, что ныне сидела рядом с ним, некрасиво расставив ноги, прямо в луже крови будет смеясь вгрызаться крепкими зубами в сочную плоть, рвать мясо руками и давиться Илюшиной печенью. Порочным видел он и скорое возвращение сына, что постучится в дверь их супружеской спальни ровно через три дня усохшим, желтым, девяностолетним, и в течение следующих трех лет будет молодеть, превращаясь в крепкого мальчугана, чтобы пасть от родительского молотка по истечении срока.
- Жизнь подбрасывает нам сюрпризы, Антон… - сквозь ветер собственных мыслей услышал он голос жены. - Порой…порой мы должны смириться…
Он покосился в сторону жены, чтоотстраненно наблюдал, как она дергала его за рукав, то и дело облизывая губы, перевел взгляд на Илюшу, возле которого суетился Чижик, нетерпеливо виляя хвостом, на окровавленные ножки стола, на кафельные стены, забрызганные алым… Тяжело поднялся на ноги и не глядя на жену прошептал:
- Как же мы превратились в это?..
Шансон
День угасал. За окном шумел кронами деревьев парк Победы. Птицы весело щебетали на своем, понятном только им, особом весеннем языке, радуясь прохладе, что сменила жаркий день. Николай Иванович, потянув за дужку, снял очки и привычным движением потер переносицу. Вокруг глаз его лучисто расположились морщинки. Старик прищурился, откинулся в видавшем виды кресле и вдруг заулыбался. Он отложил очки в сторону, хлопнул широкими ладонями по столешнице и крякнул довольно. После встал, подошел к окну и с улыбкой оглядел парк.
"Господи! - пронеслось в голове, - до чего же красиво!"
С высоты девятого этажа парк, раскинувшийся перед его глазами как на ладони, представлялся морем бушующих красок. Зеленые кроны деревьев колыхались, словно волны. В их сочной зелени ярко выделялись белые, желтые, красные цветы. Будто какой шаловливый художник брызнул красками на зеленый холст. Над деревьями носились, играя в небесную чехарду, неугомонные птицы. В центре парка небом, пролившимся на землю, голубело круглое озеро.
Взгляд Николая Ивановича потускнел, глаза затуманились. Непонятным было выражение лица его - он и радовался и горевал одновременно.
- Велика….велика сила Божья! - прошептал он, отходя от окна. Тряхнул головой и вдруг хохотнул баском.
- Аля! - крикнул задорно.
Через секунду двери кабинета отворились, и вошла полная женщина средних лет. На лице ее, круглом, дышащем той красотой, что присуща лишь русским женщинам, цвела улыбка.
- Звали, Николай Иванович? - на удивление молодым голосом спросила она.
- А что, Аличка, если мы на сегодня объявим конец рабочего дня? Посетителей, чай, не предвидится боле?
- Нет, Николай Иванович. Кормильцев звонил в три, сказал, что, к сожалению, прийти не сможет, но я вам говорила. А так…разве что аврал какой…
- Вот пусть Никитич с авралами и справляется, - отрезал Скобский, - на то он здесь и работает… выездным… хм-м… - он помедлил, - хмм….фельдшером, черт возьми!
Слово развеселило его, и он снова хохотнул.
- Значится так, Аличка. Мы с вами сейчас же, немедленно, соберемся и отправимся в парк. Вы поглядите, красота какая!
Женщина улыбнулась еще шире, на щеках ее заиграл румянец.
- Вы, что, на свидание меня тащите, доктор?
- А то! И приставать начну! Я вас, между прочим, давно хотел отбить у мужа. Он вас не ценит. В парк гулять не водит!
- Это точно, - она рассмеялась, - все больше на печи сидит да калачи кушает. Лентяй он у меня, Николай Иванович.
- Вот то–то и оно, Аличка, - Скобский вздохнул, - человек молод лишь пока находится в движении. Мы похожи на акул, даром, что у них кровь холодная. И молодость, и жизнь объединены находятся в постоянном движении. Жизненная сила есть интерес к жизни. А коль угасает этот интерес, тут и старость подоспевает. И смерть… - на секунду он запнулся. - Так что, ноги в руки, и в парк! Прогуляемся вокруг озера, потом я вас домой провожу и сдам вашему Обломову.
- Есть, мой капитан! - Алина картинно отдала честь, - разрешите собираться?
- Вольно! - пробурчал Скобский.
Повернувшись на носках, по–солдатски чеканя шаг, женщина вышла из кабинета. Николай Иванович невольно проводил ее крупную, но все еще сохранившую женскую красоту фигуру восхищенным взглядом. "А что! - пронеслась в голове задорная весенняя мысль, - стар кобель, да скор! Заверну с Алиной Георгиевной романчик, стало быть!"
Не торопясь убрал он со стола бумаги, сложил все в стопку и, прихватив пиджак, направился к дверям. На излете весны, когда лето еще не вступило в свои законные права, но уж кажет нос из–под каждого куста, вечерами на Руси в воздухе носится сладкий, сиреневый аромат, манящий, обещающий. Вся природа радуется созиданию. Рождению новой жизни.
Полутемными аллеями Николай Иванович прогуливался со своей спутницей, все ближе подбираясь к озеру, что посреди парка. Поневоле чувствовал он себя первооткрывателем в диких лесах. На ум приходили книжки, прочитанные в далеком детстве.
Алина Георгиевна, деликатно взяв его под локоть, шла по правую сторону, наслаждаясь весной. Искоса поглядывая на своего спутника, она не раз ловила себя на мысли, что весенний вечер и особый сладко–пряный аромат будто духи разбрызганные в воздухе, разгладили докторские морщины, выправили согнутую годами спину. Нет, не шестьдесят восемь лет Николаю Ивановичу и не старик он. Этим вечером рядом с нею шел молодой статный муж, и сама она чувствовала себя девчонкой.
- А знаете, Аличка, - заговорил Скобский после долгого молчания, - ведь до революции на месте этого парка был лес. Потом, в восемнадцатом, пришла война…пушки. Лес бомбили…тут много людей полегло и с той и с другой стороны. Сгорело все…пустошь… Но природу не обманешь. На табличке при входе написано, что парк основали в честь победы над фашистскими захватчиками, но я вам скажу, что уже в тридцатые годы здесь росли молодые деревья. Природу так просто не убьешь…ни бомбами, ни гранатами. Природа всегда найдет путь.
Внезапно деревья расступились перед ними, и они оказались на небольшой полянке, поросшей сочной зеленой травой. В центре полянки голубым мазком расположилось круглое озерко. Подле берега покачивалась привязаная к шесту маленькая детская лодочка, выполненная в виде белого лебедя. Краска с нее облупилась, и лебедь казался скорее серым, но в лучах заходящего солнца смотрелся романтично и таинственно, будто бы и впрямь живого лебедя вмиг превратили в лодку чары волшебника.
На секунду пара остановилась, завороженная этой почти мистической картиной. Лучи угасающего солнца чуть пробивались сквозь ветви деревьев, вода озера приобрела синий оттенок, шептала, манила…
- Николай Иванович! - нарушила молчание Алина, - ведь это… Это же потрясающе!
- Да… - согласился Скобский, - я, Аличка, поднимался в свое время на Эверест… Так вот, вынужден заметить, что картина, открывающаяся с вершины мира, меркнет по сравнению с видом, что нынче перед нами. Все здесь дышит красотой… и покоем…
Непроизвольно Алина Георгиевна взяла его за руку. Ладонь Скобского была сухой и горячей. Он стиснул ее руку в своей. Взглянув в лицо Скобского, Алина Георгиевна была поражена, столь красивым показался ей в это мгновение пожилой доктор.
- Мы не вершители судеб, - прошептал Николай Иванович, - мы лишь зрители. Из задних рядов обозреваем мир, сидя на галерке, ругаем то, что имеем, отпущенное нам вместо того, чтобы им восхищаться тем, что имеем, умирая, проклинаем себя…
- Ну что вы, Николай Иванович! Взбодритесь!
- А? - Скобский встрепенулся. - Да, верно… Старость, Аличка! Иногда она и на меня заявляет свои права. Я ведь никогда не сдавался. Три высших образования, пятьсот прыжков с парашютом, тогда за прыжок давали по пятьдесят, сто рублей, а зарплата инженера была, сами помните… Две ходки… я это иначе назвать не могу… Две ходки в Афганистан, мне сказали - я поехал. Из первой вернулся сам, из второй привезли через три месяца на носилках. В восемьдесят девятом… - лицо пофессора посерело, - когда уходил на пенсию по ранению, думал ли я, Аличка, мог ли себе представить, во что превратится эта страна? Господи, я же военный врач! Мне людей спасать положено, а у меня… подпольный кабинет какой–то!
- Ну что вы, Николай Иванович, - прошептала пораженная женщина, - почему подпольный кабинет?.. Зачем вы так?
Скобский не отвечал. Лицо его приобрело диковатое выражение, один глаз выпучился, другой же, напротив, пропал совсем в глазнице. Он часто и мелко дышал.
- Лоточник. - наконец процедил он сквозь зубы с ненавистью.
- П-простите?..
- Лоточник, - внятно повторил Скобский и хихикнул, - лотоист… - он задумался на секунду.
- Лотник?
Алине Георгиевне стало душно. Вдруг подумалось ей, что Скобский сжимает ее руку слишком сильно и что о прогулке этой никто не знает, и что дома в холодильнике полная кастрюля борща.
- Ну как его назвать еще? - прошипел Николай Иванович, - мужик, бля, который лото крутит. Мужик крутит лото, и мы с тобой, Аля, угадали пять номеров из шести. Потому что только с тобой. Потому что без тебя ни хера мне это не нужно. Если мужик сказал правду про лото, то ТЫ… Он резко оттолкнул женщину от себя так, что она, споткнувшись, упала на землю и села, с ужасом глядя на возвышающегося над ней Скобского. - И ТЫ! Покажешь мне ТО! Покажешь мне ТО? - Николай Иванович скабрезно оскалился и шагнул к Алине Георгиевне. Вскрикнув, женщина попыталась уползти, но руки скользили в мокрой траве. Повернувшись к Скобскому спиной, она тотчас же почувствовала его руки, стальными тисками ухватившие ее за лодыжки и потянувшие назад. Миг спустя тяжелое и горячее тело накрыло ее. Она вскрикнула еще один раз и затихла, когда сильные ладони прижали ее голову к земле, лишая возможности дышать. Ужом она билась извивалась под Скобским, но силы были неравны. Железной хваткой держал ее Николай Иванович, все глубже вдавливая лицо ее в траву. Тьма пришла быстро и беспощадно.
Почувствовав, что тело под ним обмякло, Скобский еще некоторое время полежал без движения, наслаждаясь податливыми очертаниями женской плоти. После встал, отряхнулся и, от нетерпения подвывая, принялся искать в траве.
- Лотоишник? - сипел он натужно. - Лотожик? То???
Наконец, пальцы его наткнулись на искомое. С воплем ринулся он на землю и схватил двумя руками тяжелый замшелый камень. Потянул, с трудом приподнял над землей. Под камнем расположились слизни, вяло копошащиеся во влажной земле. Поднявшись на ноги, Скобский подошел к лежащей ничком Алине Георгиевне, примерился и с силой опустил камень ей на голову. Раздался влажный хруст.
- По–по–по! - буркнул Николай Иванович. Приподнял камень и с размаху опустил его на изменившую свои очертания голову снова. И снова.
Через некоторое время, удовлетворившись, он откинул камень в сторону и, усевшись на спину покойницы, погрузил ладони в красно–белое месиво из костей, мозговой ткани и плоти. Некоторое время он упоенно лепил, чувство податливого материала под руками захватило его, и он впал в полузабытье. Впрочем, вскоре он встрепенулся, облизал пальцы с налипшими на них кусочками мозга, что показались ему излишне солеными, и встал, отметив неприятное покалывание в области поясницы. Ухватив тело за руки, Скобский потащил его к озеру. После приподнял Алину Георгиевну за подмышки и тяжело перевалил ее через борт лодочки, изготовленной в виде лебедя. Поохав для острастки, Скобский принялся отвязывать ее…
В лучах гниющего лилового вечера, на берегу мертвого озера, сидел старый военный врач. Глядя на покачивающуюся в воде лодку с нелепой грудой тряпья на борту, Скобский удовлетворенно напевал: "А белый лебедь на пруду… качает павшую звезду…"
Вокруг звенели цикады.
Кокон
В глянцевом мире фальшивых зеркал не было места мечтателю и гедонисту Петру Ивановичу Барышникову. Маленький, с вертлявой курьей головой на длинной морщинистой шее, но со спокойным и даже надменным животом, Петр Иванович не мнил себе иного существования, справедливо считая себя участником извечной эзотерической войны, что происходит во все времена и во всех измерениях. О сорока пяти годах Петр Иванович уже дважды лечился от алкоголизма, но несмотря на запрет врачей постоянно тянулся к чарочке, полагая, что желание это навеяно ему извне, высшими силами.
- Все не так просто, Люда, - не раз заявлял он жене, - это не физиологическое и даже не психологическое. Тут дело тонкое… И заковыристо улыбался.
Жена и великовозрастный сын втайне считали Петра Ивановича сумасшедшим и надеялись, что он скоро повесится.
В среду, когда солнышко только–только показалось над землей и воздух был наполнен напоен упоительной прохладой, Петр Иванович наконец и в самом деле спятил.
Предшествовали этому два значительных события.
Ранним утром среды Перед рассветом, проснувшись только и нежась в постельке, Петр Иванович взглянул на сонную супругу, чей монументальный зад вздымался подобно Уэльским холмам, над гладью простыни, и внезапно понял, что ягодицы жены есть не что иное, как овеществленный макрокосмический портал, способный в мгновение ока переносить существ из внешних сфер в материальный мир, пусть и под личиной испражнений. Этот удивительный факт заставил полувоздушного уже от вечной войны Петра Ивановича вскочить с кроватки и незамедлительно поспешить к входной двери. Возвышенное в нем требовало немедленной разрядки.
Не прошло и получаса, как Петр Иванович, в домашних шлепанцах на босу ногу и полосатенькой пижамке, стучался в двери сумрачной и замкнутой в себе пивной, что на углу Эдемской. Двери были не заперты, но Петр Иванович предпочитал, чтобы его впустили, открыв их изнутри. Он полагал, что это даст ему моральное право употребить четверть, как если бы ему эту четверть навязали высшие силы.
Тут случилось второе обстоятельство, которое навсегда сдвинуло точку сборки Петра Ивановича и превратило его в блаженненького.
На стук его, и на беду, в дверях пивной овеянный утренним бризом, могучий и хмельной, показался немытый мужчина лет шестидесяти пяти, в кожаном фартуке и с бородой, подчеркивающей изломанную линию вычурного рта. Под мышкой мужичина этот, веселый и сумеречный, как оказалось потом, сантехник–идеалист Клятов, держал нечто, на первый взгляд, напоминающее огромный тараканий кокон.
- Извольте! - сипанул он, исходя никотином прямо в острый нос Петра Ивановича.
- Что ты, что ты! - заверещал Барышников, прикованный взглядом к кокону.
Тотчас же уставший от баталий в высших сферах рассудок его помрачился и он с точностью наконец осознал, что ему следует делать.
Повернувшись как на шарнирах, Петр Иванович поспешил домой, к супруге. Ужом проскользнул в коридорчик, снял с вешалки заскорузлое пальто и сложил из него крепкий валик. После обмотал валик хорошенько бечевой, что раздобыл на кухне, и синей изолентой советского образца. Покряхтывая, он побежал в кладовку и припрятал новопроизведенный кокон в темном уголке. После чего прислонился к стене лбом и некоторое время глубоко дышал, проникаясь духом пришельцев извне.