На шум и хулиганство, учиненные Петром Ивановичем, наконец, грузно переваливаясь, пришла супруга. В боровьей ее харе гнездилось мягкое недоумение и сонная непосредственность. Глаза смотрели тускло, но все же внимательно.
Поискав Петра Ивановича на кухне и найдя лишь ножницы с налипшими на них кусочками изоленты, супруга поспешила в коридор, оттуда, услышав шорохи, - в кладовку. Включив свет, она обнаружила объект своих изысканий, а именно Петра Ивановича, сидящим на коленях подле чего–то, что показалось ей мертвым младенцем, запеленатым в тряпье.
Узрев супругу, Петр Иванович взвизгнул, отложил КОКОН и убедительно зашептал, делая пассы руками:
- Вот ты, Люда, мне поверь, поверь, и так будет лучше для всех. И оставь ты свои фокусы с какашками - чай, не маленький я, чтоб не понять, что это как есть ИХ десант из твоего тела исходящий. А лучше, Люда, присядь, приляг вот тут, рядышком с КОКОНОМ, и отдай все мысли свои тем, кто вовне. Во имя добра и справедливости во всей вселенной. И сына приводи, младенца. Пусть сольется.
Возвысив голос до писка, Петр Иванович приподнялся даже, как ему показалось, на несколько миллиметров над землей и выкрикнул:
- Оне с миром пришли, Люда! Люда!
От этого монолога Люда, понятное дело, слегка ошалела и даже привиделось ей, будто Петр Иванович и не Петр Иванович вовсе, а какое–то промежуточное существо между тем, что здесь, и тем, что там. Впрочем, тотчас же образумившись опомнившись от столь позорных мыслей, она бобром глянула на незадачливого мужа и прошипела:
- Что, идиот, напился? Опять?
- У, чертова баба! - озверел Барышников и, бросившись на жену, охватил ее кочанную голову жилистыми ручками и с размаху приложил о стенку.
Сознательно он преследовал цель не убивать жену, а лишь вышибить из нее на некоторое время дух, чтобы пришельцы из кокона заняли его место. Круглая голова супруги отскочила от стены, будто теннисный мячик. Ноги ее подогнулись, и она тяжело завалилась набок. При этом глаза ее закатились, а нижняя челюсть противно отпала.
- Какая дрянь! Дрянь! - взвизгнули остатки человеческого внутри Петра Ивановича, но он с силой вдавил ткань кокона в живот себе, вытесняя из тела воздух, несущий эмоции и всяческие неприятности, и на некоторое время закрыл глаза, успокаиваясь, впуская внутрь как можно больше неземной благодати.
Убедившись в том, что супруга все еще жива, Петр Иванович раздел ее и, скатав ночную рубашку, вскорости соорудил из нее второй кокон, почти идентичный первому. Положив его на живот беспамятной жены, он наконец приступил к завершающей части своего плана по освобождению конкретно взятой социальной ячейки от гнета человеческого, слишком человеческого.
- Митя! - подвывал он стоя у входа в комнату сына. - Карлуша! Юра! - называть сына по имени, пока младенец находится в плену иллюзий, он не хотел, ибо это могло повредить ему. Поэтому он старательно выманивал существо из комнаты, подвывая на разные голоса и произнося различные мужские имена.
Надобно заметить, что левой рукою он крепко прижимал к телу кокон, который он смастерил для сына из старого своего исподнего, тапочек и выходной рубашки, а в правой руке держал садовые ножницы, для самозащиты. В комнате послышалась возня, дверь распахнулась, и на пороге возник великовозрастный сын Петра Ивановича, Семен Петрович. Роста он был невысокого, но ладно скроен, глаза имел лукавые, с прищуром, лоб кудлатый, заросший диким мехом, усы пшеничные и свое мнение по любому вопросу. Одевался неброско, но со вкусом.
- Будя, батя, - заявил он с места в карьер.
Петр Иванович тотчас же осознал с быстротою кванта, что сына спасти не удастся. Слишком сильно было демоническое существо внутри его души, что, укоренившись, не отпустило бы его ни за что.
- Требуется срочное вмешательство, - буднично заявил Петр Иванович и, зажмурившись, ткнул в направлении сына ножницами.
Раздался неприличный почти звук, потом вопль, после ножницы сами выпрыгнули из кулачка Петра Ивановича. Открыв глаза, он увидел, что Сеня скачет по комнате своей, спотыкается о мебель, ревет, при этом ножницы торчат у него из живота, словно какой непонятный орган, выросший вдруг из солнечного сплетения.
- Ах ты старый пидор! - орал Сеня, но подходить к отцу боялся и безумствовал больше у дальней стены, опрокидывая на себя книги и фарфоровые статуэтки.
"Какой, право, дегенерат", - подумал Петр Иванович и неспешно принялся наступать на сына, делая руками успокаивающие движения. Таким образом через некоторое время неистовый, но порядком ослабевший от боли и потери крови Сеня оказался загнанным в угол, между шкафом и своей кроваткой. Белая ветшалая майка его почернела от крови. Лицо же, обычно столь полнокровное, наоборот, приобрело черты, придающие сходство с мертвецом более приличествующие мертвецу.
- Ути, ути! - ворковал Петр Иванович. Он прикидывал, сможет ли он задушить дюжего сына одним движением.
Сеня, подобно умирающему лосю, привалился в полубеспамятстве к стене и набычился, выставив голову вперед. Глядел он исподлобья, дико вращал глазами. Изо рта тонкой струйкой текла кровь. "Что за чудо, когда же ты сдохнешь?" - грезил об освобождении сына Петр Иванович. Взгляд его метнулся под ноги. Он почти было споткнулся о спортивный снаряд - пудовую гирю сына.
- Ага! - взвизгнул он победно, схватил гирю за ушко двумя руками и широким размахом запустил ею в сына. Гиря угодила прямо в лоб с глухим, мягким и коварным звуком. Сеня опал на паркет, испортив подштанники.
- О как! - Петр Иванович хохотнул баском и, скакнув к сыну, вырвал наконец вожделенные ножницы из его живота. Раскрыл их и снова вонзил под пупок одним из лезвий. После, поднажав, принялся резать плоть, кроить ее наподобие ткани. Дело продвигалось туго, но маниакальная одержимость Барышникова и его уверенность в своей правоте возымели имели успех - вскорости живот Семена Петровича был распахан до грудины. Петр Иванович нахмурился и некоторое время тупо смотрел на удивительное по своей сложности расположение трубок и трубочек, что пестрело перед его глазами. Распознать присутствие эфирного существа в этом лабиринте было нелегко. Решившись, он погрузил руки чуть ли не по локоть в брюшную полость и принялся вычерпывать внутренние органы и кишки, бросая их горстями через плечо.
- Мерзость, мерзость! - довольно шептал он. По комнате распространился отчетливый запах дерьма.
Через некоторое время дело было закончено. Сеня был очищен от внутренностей, на место которых Петр Иванович вложил кокон. Теперь, пусть и посмертно, тело сыновнее будет занято существом из высших сфер, жильцом куда более вечным, нежели предвечный дух.
Он бережно утрамбовал ворох белья в брюшине сына, после поднялся с колен, отряхнулся подобно собаке и, заскорузлый весь от крови, побрел на кухню готовить чай.
Полтора часа спустя голый и обваренный весь кипятком, с кожей, струпьями слезающей с лица, звонил он в дверь своего соседа, вознамерившись убедить последнего помочь ему, Петру Ивановичу, вырвать соседовой дочери сердце и прикрепить на его место моторчик от заводной машинки. Лишь взглянув на Петра Ивановича в дверной глазок, сосед потерял сознание. Много лет спустя нежась с припадочной от осознания скорого небытия любовницей под одеялом, он признался, что ему привиделось, будто за спиною Петра Ивановича распростерлись два черных невероятных крыла, которыми он приветливо помахивал.
После незадавшегося визита к соседу Петр Иванович вернулся домой и незамедлительно проследовал на балкон. Там он неспешно забрался на табуретку, расправил крылья и воспарил над утренним городом. Его тело ринулось вниз с высоты девятого этажа и поломанной куклой замерло на шершавом асфальте.
Интервью
- …несомненно гений. Быть может, один из самых одаренных представителей рода человеческого двадцатого столетия.
- Но как же так, Алексей Ильич? В вашей книге вы не раз используете весьма нелицеприятные эпитеты в адрес Йозефа Гофмана!
- Позвольте встречный вопрос. Имеет ли характер человека отношение к значимости его интеллектуального наследия? Можно ли расценивать творчество Пушкина, монументальность Эйнштейна, невероятный, да что там, мистический дар Николы Теслы сквозь призму индивидуальных черт характера, присущих этим удивительным людям?
- Согласен, нельзя. Но все же в широких массах имя Йозефа Казимира Гофмана не столь известно, сколь, скажем, имя великого русского композитора Рахманинова…
- Полноте, Андрей! Я готов простить вам упоительнейшую в своем невежестве фразу, но, поверьте мне, наши слушатели никоим образом не должны быть введены в заблуждение. Рахманинов… Третий концерт Рахманинова был посвящен именно Гофману. К слову, сам Гофман никогда не исполнял Рахманинова, оставаясь верным своему неизменному принципу: не играть произведения своих современников. По сути, репертуар маэстро был достаточно узок - в основном, он ограничивался творчеством композиторов первой половины 19‑го столетия, от Бетховена до Листа.
- В чем же… гхм, уникальность Гофмана, его кардинальное отличие от других исполнителей того времени?
- Вы ищете громкие факты, Андрей. Что ж, и это простительно, учитывая характер вашей радиопередачи. Извольте. Йозеф Гофман начал свой творческий путь в Европе в возрасте 10 лет. В 1887 маэстро дебютировал в США с концертом в Метрополитен–опере, где блестяще исполнил Первый концерт Бетховена, а также ошеломил публику, импровизируя на любые темы, задаваемые зрителями! Гений импровизации! Музыкальный провидец! Единственный частный ученик Антона Рубинштейна… К слову, после исполнения им второго концерта Рубинштейна, последний заметил, что ему нечему больше учить Гофмана, и отказался от дальнейших уроков.
- Нашим слушателям будет интересно узнать, что Йозеф Гофман преуспел не только в исполнительстве…
- О да! В частности, в 1924 году он принял предложение возглавить только что основанный Институт музыки Кертиса в Филадельфии и руководил им вплоть до 1938 года. За это время Институт вышел на мировой уровень преподавания. Гофману принадлежат десятки патентов на различные усовершенствования в механизме фортепиано, им написано более сотни эссе, в частности две книги, до сих пор являющиеся великолепным пособием для молодых пианистов.
- Я слышал, авторству Гофмана приписывают изобретение "дворников" для автомобилей…
- Отчего же приписывают? Гофман и есть первооткрыватель этого полезного и нужного приспособления.
- Алексей Ильич! Спасибо огромное! Уверен, наша беседа показалась интересной широкому кругу слушателей. Напоминаю, с нами в студии Алексей Ильич Князев, известный музыковед, писатель и популяризатор культуры фортепианной музыки в рамках промоутерской программы для своей новой книги "Йозеф Гофман - уроки гения". И на прощание, так сказать, хе–хе, на посошок. Алексей Ильич! Что бы вы, с учетом ваших титанических, не побоюсь этого слова, познаний, могли бы посоветовать нашим слушателям?
- Право… титанических. Я простой школяр. Что ж, извольте. Открывать для себя мир сквозь призму фортепианной музыки вас не научит никто. Только сердце. Прислушайтесь к своему сердцу! Будьте добры, отзывчивы. Будьте честны! Не сдавайтесь! Помните, как у Каверина: "Бороться и искать! Найти и…
- (хором) не сдаваться!" Да… это был девиз пионеров…
- Еще раз, благодарю вас от имени наших радиослушателей. С вами Андрей Мольский, ведущий передачи "Музыкальная гармония" на радио "Культура". А теперь, после короткой рекламной паузы, вашему вниманию будет предложена Пятая симфония Людвига Ван Бетховена в исполнении Оркестра Миннесоты под управлением Осмо Ванска…
- Фууф! - Князев шутливо отер лоб, - загоняли вы меня, Андрюша… К тому же эти вопросы… Вы же прекрасный пианист, мне ли не знать. Откуда такое невежество в темах, прямо скажем, элементарных?
- Алексей Ильич! Ну что вы, в самом деле! Публике нравится, когда ведущий несколько туповат. Кому интересно слушать заумь?
- Ох ты! И впрямь. Век живи, век учись!
- Алексей Ильич… Ну а если … честь по чести, не для эфира. Что вы думаете о Гофмане? Я же все–таки, как вы изволили заметить, некоторым образом пианист… пусть и в прошлом.
Князев улыбнулся задорно, по–мальчишески.
- Андрюша, я вам на этот вопрос ответить ну никак не смогу. И упаси вас Бог, прислушиваться к мнению человека, который даст вам про него четкую отповедь. Потому как, вне зависимости от моего личного отношения к Гофману, его величина, используя математические термины, и поныне неизвестна. Мы не вправе осуждать гениев - они вращаются вокруг совсем других орбит…
Мольский зачарованно глядел на старого критика.
- Алексей Ильич… - он запнулся на секунду, - порой… порой мне кажется, что вы и сами… гений.
- Чепуха! - Князев хохотнул и потрепал Мольского по плечу, - какой же я гений, Андрюша? Я… как вы меня назвали… популяризатор… А проще говоря, - падальщик. Питаюсь чужими талантами… Я лентяй прежде всего, что, впрочем, характерно и для вас, друг мой. Ведь вы были подающим надежды пианистом. Могли бы покорить Метрополитен–оперу подобно Гофману. А ушли в радиоведущие…
Они помолчали. Лучи заходящего солнца, падая через распахнутые настежь окна, придавали студии призрачный вид. Радиоаппаратура приобрела черты неземных, футуристических механизмов, диски, живописно разбросанные вокруг, казались древними халдейскими табличками с записанными на них неведомыми заклинаниями.
Мольский прервал молчание, решительно хлопнув ладонью по столу.
- Что такое? - вскинулся Князев, подслеповато щурясь.
Мольский замялся. На его молодом лице появилось отрешенное выражение. В свете угасающего дня Князеву вдруг почудилось, что Мольский диковато улыбается, обнажая причудливые, витиеватые клыки.
- Да тут, - кашлянул он… - словом, вот, дельце одно наклюнулось, по вашей, так сказать, специализации…
- Та–ак… - заинтересованно произнес Князев, - оч–чень рад слышать… И?.. В его голосе теперь слышалось плохо скрываемое нетерпение.
Мольский хихикнул. Оглянувшись воровато, он вскочил и принялся семенить по студии, делая руками круговые движения, будто искал что–то в воздухе.
Князев нахмурился.
- Прекратите балаган, Андрей! - низким басом произнес он. - Где девчонка?
Мольский рыкнул и еще быстрее забегал по студии. То и дело он подпрыгивал и при этом клацал зубами в воздухе.
- Я вам, Алексей Ильич, ответственно заявляю, - бурчал на ходу он, - дельце маленькое, яйца выеденного не стоит! Под тяжелым взглядом Князева он замер на месте и вдруг, упав на пол, выгнулся в сильнейшей конвульсии. На лице его отобразилась сложная гамма чувств - от ненависти до всепоглощающей любви.
- Андрюша, я не шучу, - пророкотал Князев, - где моська?
- В шкафууу! - взвыл Мольский.
- А слон?
- Да на столе же, Ильич, чтоб вам повылазило!
Князев отвел глаза от Мольского, и последний тотчас же потерял сознание.
Алексей Ильич принялся озабоченно шарить по столу, повизгивая от нетерпения. Глаза его при этом сделались белыми и туманными, как у слепого. Наконец, он нашарил некий предмет, неразличимый почти в сгустившейся темноте, и ликующе заголосил:
- Слооон! Слооон, едить твою!
В руке его был зажат молоток с красной ручкой.
Вскочив с кресла, Князев подбежал к неказистому шкафу, что стоял подле него, и рывком отпер дверцы. Шкаф был пуст. В дальнем углу, съежившись от страха, дрожа всем телом, на корточках сидел дородный карлик. При виде распаренного приплясывающего музыкального критика он затрясся еще сильнее и вжался в угол.
- Моська! - прошептал Князев и умиленно пустил слюну. - Котик! Цыпа!
Карлик неуверенно заурчал.
Князев, делая руками приглашающие жесты, отошел в сторонку. Все еще несколько смущенный, карлик вышел наконец из шкафа. Даже в полумраке студии жуткие бугры на его голове были отчетливо видны. Сама голова казалась мягкой, будто сделанной из некоего мясного желе. Карлик широко улыбнулся, отчего лицо его словно раскололось надвое, и, раззявив черную невероятных размеров пасть, присел, одновременно подняв левую сосискообразную лапу над головой, а правую, со сросшимися пальцами, протянув в сторону Князева ладонью вверх. Пожилой музыкальный критик раболепно вложил в ладонь молоток и стал на колени, опустив голову.
- Прими милость Азраила! - реванул карлик с заметным акцентом уроженца Санкт-Петербурга и, размахнувшись, опустил молоток на голову Князева, но в последний момент остановился в каком–то миллиметре от макушки старика.
- Исконно! Ис конно! - прошептал Князев. Из глаз его брызнули слезы.
Карлик деликатно положил молоток рядом с Князевым. После приподнял его голову омерзительной лапой, так, что глаза Князева оказались на одном уровне с гниющим его лицом. На месте носа в мягкую плоть был грубо вставлен "клеящий карандаш" с дегенеративной надписью: "Сухо, лепило, бес расварители".
- Мне уже можно его жрать или надо подождать пока вы уйдете? - буднично осведомился он. При этом клеящий карандаш хлюпающее ходил в отверстии. Вместо ответа Князев изловчился и оттолкнул карлика от себя. В глазах его страх и почтение уступили место ненависти.
- Ты, блядь! Почему в студии не убрано? - отрывисто каркал он, тыча пальцем в сторону беспомощного Мольского. - Почему посторонние на объекте?
Карлик взлаял и, встав на четвереньки, бросился к Мольскому. Жирная его туша навалилась на ведущего. В темноте раздались жуткие булькающие звуки. Князев устало поднялся с колен, отряхнулся и побрел к выходу.
Остановившись перед дверью, он было повернулся в сторону дальнего угла студии, где булькающие звуки сменили отвратительное чавканье и урчание, но передумал. Тихонько вышел из студии и прикрыл за собой дверь. На третьем этаже он споткнулся о ведро, полное черной воды, в которой плавала гниющая тряпка. Немного воды выплеснулось на пол, но ведро не перевернулось несмотря на то, что толчок был весьма внушительным. Князев присел над ведром, погрузил руки в холодную вонючую воду, вытащил тряпку, отжал ее и вытер лужу. При этом он вспомнил, что большую часть своих произведений Йозеф Гофман написал под псевдонимом Мишель Дворский. Это показалось Князеву противоестественным.
Он сидел на корточках в темноте, перед ведром, и, вглядываясь в мерзкую черную жижу, вдыхал с упоением запах своей жизни.
Дар
Владимир Ефимович Столин, лукавый функционер среднего возраста и незапоминающейся внешности, будучи по неотложным, но малоприятным делам в Котовске, решил перед отъездом постричься. Глядя на свое отражение в мутном, загаженном гостиничном зеркале, он то и дело цокал языком и картинно пожимал плечами:
- Надо же, зарос! Лохматый, как сенбернар!
До автобуса оставалось еще несколько часов. Накинув пальто, Владимир Ефимович вышел из номера, захлопнул за собой дверь и лишь потом вспомнил, что ключ он оставил на тумбочке у кровати. Подергав ручку, он хмыкнул, пожал плечами и направился к лестнице.
Небольшой холл на первом этаже был абсолютно пуст. В углу, у стойки портье, примостилась унылого вида кадка с засохшим фикусом. В противоположном темном углу стояли напольные часы, выполненные в виде английской башни Биг-Бен. Часы совершенно не вязались с казенным интерьером фойе и вызвали у Столина некоторое раздражение беспокойного толка.