* * *
Один из блатных нашего отряда, Сеня. Срок - двенадцать лет. Отсижено девять. Татуированный с головы до пяток. Его изрисованные перстнями пальцы, казалось, не могут принимать никакой другой формы, кроме веера.
При ходьбе Сеня по блатному сутулился и прятал кулаки в рукава фуфайки. Если надо было повернуть голову, он поворачивал не шею, а все туловище.
Сеня был изломан, истеричен, жалостлив и часто более жесток, чем остальные зэки, когда речь шла о чужой человеческой жизни.
В отличие от многих, жил один. Как говорил сам, ни родины, флага. Передач не получал. Был похож на маленького злобного поросёнка. Старики пенсионеры его побаивались. Сеня любил повторять:
- Я человек не злопамятный - сделаю зло и забуду!
Он бил палкой обиженных, крича при этом. - Вы, гребни, должны уважать блатных! Я научу! Я блатной! Я живу этой жизнью! Это мое, а ваше - вонючие тряпки и стирка носков!
Сеня закентовался с новым смотрящим.
- Не нравится мне, Сеня, положение в отряде. Общему внимание никто не уделяет, мышиные движения какие то. Козлам жопы лижут…
Лёва отхлёбывает из кружки чифир и передаёт её Сене.
Тот соглашается.
- Ты прав, братка. Всё от того, что традиции воровские забывать стали. Сук не режут, к куму в кабинет как к себе домой шастают.
Разговор о понятиях происходит в проходе смотрящего. После чифира Сеня и Лёва играют в нарды, о чём-то долго говорят, гуляя в локалке.
* * *
Отбой в зоне - в двадцать два ноль-ноль. По выходным - в двадцать три.
Для зэков отбой - понятие относительное. Все арестанты давно усвоили старое зэковское правило - "В тюрьме отбоя нет". После десяти самая-то жизнь и начинается.
Гоша получает взятку и отбывает спать. Сеня включает телевизор и пенсионеры чинно заполняют телевизионку. Любимая передача с голыми бабами. Она идёт всю ночь. Мужики затаив дыхание и пуская слюни, наблюдают, как блондинка в халатике медсестры делает минет здоровенному негру.
Дракон стоит на атасе. Пенсионеры расползаются по своим шконарям далеко за полночь. Насмотревшись на голых сисястых тёлок - кричащих, сосущих, мычащих от удовольствия, деревенские мужики сопели и похрапывали в темноте. Снилось им что-то приятное - лес, речка, жопастые, сисястые доярки с кринками парного молока в руках.
Я давно уже заметил, что за колючей проволокой почему то всегда снятся яркие и и удивительно логичные сны. Наверное поэтому просыпаться в тюрьме всегда тяжелее, чем на воле.
Только Сеня полночи ворочался на своём продавленном матраце. Скрипел зубами, стонали пружины, навевая тоску и печаль на ночного дневального.
Моя бабушка говорила в детстве, если человек скрипит зубами у него глисты.
Утром телевизионку оккупирует Асредин. Он рисует плакат по заданию замполита. Чтобы не лезли с советами, всех выгнал.
Пенсионеры сидят на шконках. Обсуждают ночной сексуальный ликбез. Ждут отрядника.
Старший лейтенант Гордеев появляется в сопровождении начальницы спецчасти майора внутренней службы Эльзы Ракитской.
Спецчасть - это не так тревожно, как оперативная или режимная часть. Там ведают документами и делами, кому сколько сидеть, кого освободить. Белые воротнички системы ГУИН. Канцелярия. Бюрократы.
И хотя никто не встает, все заметно подтягиваются и моментально наступает тишина.
- Граждане осужденные! - Строго говорит отрядник.
- Красные педерасты! - Внезапно доносится из телевизионки раскатистый бас.
Отрядник немеет. Эльза краснеет под слоем штукатурки.
- Расстрелять из танков собственный парламент! Страна мерзавцев и подонков! Бедная Россия!
Вова Асредин был интеллигентный человек, в прошлом актёр. Его интеллигентность не имела ничего общего с добропорядочностью. На свободе он пил, гулял, изменял жене и как настоящий русский человек ругал коммунистическую партию и правительство. Сел по лохматой статье, то есть за изнасилование. Долгое время его любовницей была жена секретаря парткома театра. Потом она приревновала его к молоденькой гардеробщице. Написала заявление в прокуратуру. Вова сел. Всем говорил, что страдает за политику.
В этом не было ничего необычного. В России все неординарные люди часто заканчивают либо алкоголизмом, либо тюрьмой.
Положение спасает Влас. Витя Влас, ещё тот крендель. Окончил тот же институт, что и я, только парой лет раньше. Кажется я припоминаю его лицо в институтских коридорах.
- Гражданин майор. - Вклинивается он в разговор. - А что слышно за амнистию? Ведь не может быть, что бы в стране победившей демократии в знак победы над последним убежищем коммунистов не был принят акт о прощении.
Изольда начинает ему что-то долго и путано объяснять.
Из телевизионки медленно, как парусник Крузенштерна выплывает Асредин. Он в старых провисших на коленях трениках и серой майке, из под которой выглядывает живот, поросший кустиками седых волос. Асредин величественно бросает:
- Начальник! Меня не кантовать до ужина.
Замечает начальника спецчасти.
- Целую ручки, Изольда Карловна. Извините, что не в буквальном смысле!
Отряднику неловко. Он тушуется. Хватает Ракитскую за рукав, уводит к себе в кабинет.
Душман говорит Власу. - Вот ты мастер языком трындеть! Чисто наш замполит! Когда его шальной пулей убило, после этого язык ещё два дня во рту болтался.
* * *
Прошёл уже год как я пришёл этапом. Я и сам не заметил, как прижился и обжился на зоне. Обзавёлся полезными связями на швейке, в библиотеке, в бане. Оброс кентами и собеседниками.
Один из собеседников - Асредин.
В нём погиб великий артист. Даже внешне он был похож на Шаляпина.
Рослый, вальяжный, крупное значительное лицо - все соответствовало породе. И голос. Бархатный баритон.
- Встречали ли вы женщин актрис? - Часто вопрошал он своего собеседника.
- А молодых женщин актрис?.. А молодых женщин актрис летом? Нет?!.. Тогда смею вам заметить, вы не видели ничего.
Первые пять лет в лагере он пер, как трактор по бездорожью. Показывал характер, отстаивая права зэков. Ругался с администрацией, писал жалобы надзорным прокурорам, отказывался от работы, сидел в БУРах и шизняках.
Согласно характеристики, вложенной в личное дело, вёл себя агрессивно, характеризовался крайне негативно и примыкал к группе лиц отрицательной направленности.
Потом Асредин устал.
В камере ШИЗО его посетила дева Мария и сообщила, что человечество будет развиваться не путём революций, а при помощи развития возможностей человеческого тела.
Володя Асредин проникся духом учения Порфирия Иванова. Отказалсяот алкоголя и конопли. Стал ставить над собой опыты, доказывая, что человек может сам избавиться от болезней, закалить своё тело и укрепить дух.
Экс-отрицала побрил голову, а в его глазах, появился странный блеск.
Со временем он превратился просто в пожилого усталого человека.
По утрам Асредин босиком выходил в локалку и переступая на стылом снегу покрасневшими, как у гуся лапами, тянул к небу длинные руки.
Проходивших мимо локалки контролёров и козлов он норовил благословить широким крестным знамением.
Иногда под настроение он рассказывал о своей прошлой жизни.
Он был отменным рассказчиком - рассказывал так, словно читал книгу. Про шикарных женщин, южное ночное море, про рестораны, в которых обедал и ужинал.
Барак в тот момент заполнялся персонажами из другой, нереально шикарной жизни.
Зэкам нравились рассказы о красивой жизни - машинах, миллионах, красивых и состоятельных любовницах. Они переносились в мир красочных грез, в тот мир, который можно было увидеть только во снах.
Говорили, что Асредин "погнал беса", но в лагере его уважали. Почему? За что? За ум, за манеры, за душок. За ту жизнь, о которой большинство из каторжан не могли даже мечтать.
Он был интересен братве ещё и тем, что у него всегда были папиросы.
Папироса, именно папироса, а не сигарета нужны для того, чтобы забить косяк. Косяк это марихуана, или конопля. Ещё её называли дрянь, анаша, драп. Для того, чтобы "забить" или "приколотить" косяк, использовалась обычная табачная папироса, лучше всего, "Беломор".
Где и как он их доставал, являлось секретом. Но Асредин менял их на сигареты в пропорции один к двум. К концу моего срока соотношение изменилось от одного к трём.
Вечером перед отбоем мы сидим с Асредином в углу локалки на корточках. Асредин достаёт из рукава папиросу. Прикуривает. Долго тянет в себя дым вместе с воздухом. Блаженно закатывает глаза. Передаёт папиросу мне.
- Я вижу ты тоже из гнилой интеллигенции, как говорил, Владимир Ильич. Институт закончил. А сейчас на твою теоретическую институтскую надстройку ляжет житейский тюремный опыт. Это хорошо. В тюрьме тоже есть чему поучиться.
Я тяну в себя дым. Это мой первый наркоманский опыт.
* * *
Душман - в переводе с арабского - бандит.
У нас в отряде Душманом звали Серёгу Бревнова. Он не был бандитом. Наоборот - профессиональным героем. Прошёл Афган. Любимая песня, которую он готов был слушать бесконечно, "Афганский синдром". Говорил, что написал её близкий друг, Олег Гонцов. Циничный Дуля называл песню "похмельный синдром".
По психушкам и лагерям сколько нас?
Пусть напишуть когда-нибудь правду, только без прикрас.
Кто поймет кроме нас самих наших душ излом?
Мы чужие среди своих. Афганский синдром.
Душман рвался Чечню, но сначала надо было освободиться. Кто-то сказал ему, что в Чечне воюют штрафники и Бревнов писал бесконечные письма министру обороны, с просьбами о том, чтобы его отправили в штрафную роту. Бдительная оперчасть перехватывала письма и аккуратно подшивала к личному делу.
Душман не любил рассказывать о боях, хотя иногда под настроение рассказывал об Афганистане. Как было страшно! Какие там женщины! Какое солнце!
Он имел медаль "за отвагу" и ранение в голову, на почве которого у него периодически ехала крыша. Однажды, прямо в бараке влепил оплеуху оперу капитану Парамонову, который перетянул его дубинкой.
Капитан это сделал не со зла. Он в принципе был неплохим, понимающим парнем, но в тот день с утра поругался с женой, потом его вздрючил начальник колонии и Парамона, что называется понесло.
Получив затрещину от Душмана, Парамонов на мгновение опешил, потом сгруппировался и как барс прыгнул на воина - интернационалиста. Рыча как голодные звери они сошлись в жёстком клинче. Потом упали на пол и под восторженные крики сидельцев покатились по полу барака, нанося друг другу удары. Вот тогда, не служивший и не воевавший преступный мир увидел, что такое русская рукопашная.
Во время спарринга мы совершенно искренне болели за министерство обороны Российской Федерации в лице отставного гвардии сержанта Бревнова.
Через несколько минут их растащил прибежавший с вахты наряд, вызванный бдительным Гошей.
Парамонов поднялся с пола, потрогал пальцем подбитую губу и достал сигарету. Сказал:
- А ты ничего, Душман! Дохлый, а цепкий. Были бы все такие как ты, не пришлось бы из Афгана драпать!
Серёгу Бревнова увели в штрафной изолятор.
Ночью капитан Парамонов пришёл к нему в камеру. Душман лежал на спине на нарах и закинув руки за голову смотрел в потолок. В зарешеченное окно заглядывал месяц. Неяркий свет тусклой лампочки освещал его лицо. Блестели глаза.
Парамонов присел за железный стол, провёл по нему ладонью, смахивая крошки. Потом поставил на стол бутылку водки и долго чиркал зажигалкой, пытаясь прикурить.
Бревнов не шелохнулся, не повернул даже головы.
- Ну! Чего разлёгся? Кружку давай.
Душман встал. Принёс алюминиевую кружку.
- У меня одна.
- Ладно, сойдёт… Давай выпьем… солдат…
Каждый сделал по глотку. Парамонов выдохнул и сунул в рот новую сигарету.
Потом затянулся глубоко, сказал:
- Я ведь тоже готовился за речку. Учебка в Чирчике…но перед самым выпуском подхватил желтуху. Ну, а после госпиталя там же и дослуживал…инструктором. Так что у меня вроде, как долг, перед теми, кто воевал. Ну а ты, как сюда попал?
- Как попал?!. - Переспросил Душман. Почесал колено.
- Да обыкновенно, как все. Водка. Драка. У него нож. Я на войне людей убивал, правых и виноватых. Меня ни ножом, ни кровью не испугаешь.
Парамон налил снова.
- И что, убивать было не страшно?
Душман задумался.
- Страшно было только первый раз.
Тогда мы ночью оседлали перевал. Ждали караван с оружием. Видим ведут гружёных ослов. Мы по ним - огонь. А из разорванных мешков сыпятся красные яблоки. Бабаи везли их на рынок.
Мы подошли и видим эти яблоки, красные, как капли крови. И люди вокруг лежат. Стонут. Жалко их было.
Знаешь, что мы сделали? Добили всех. И людей, и ослов. А потом ушли. А эти яблоки никто даже не поднял. Ни одного яблока никто не взял. Я их сейчас во сне вижу. Как капли крови.
Парамонов курил. Молча слушал. А Душмана несло. Видно слишком долго держал в себе сокровенное.
- Был у нас в полку старлей, Худаев. Хороший был мужик, и служил нормально. Потом прошёл слух, что он пропал без вести. Забегали особисты, дескать ушел с оружием к "духам". Потом его фотографию в городке видел, бородатый, в чалме, с автоматом Калашникова в руках и обвешанный запасными рожками. Позывной - Казбек.
Говорят, что у него был свой отряд. Будто из наших перебежчиков и пленных. Драл наших, как Тузик грелку. Мог свободно вклиниться в эфир, пристроиться в колонне и идти до Кабула или Джелалабада под видом спецназа. Выдавал себя за советника из царандоя, проникал на территорию частей. Из Хайратона пять машин с боеприпасами вывез в Баглан. Многие странные случаи на него списывали. Как бы то ни было, но после его ухода в восемьдесят втором году проваливалась операция за операцией, поля наши минные что были, что нет.
В восемьдесят четвертом его вычислили и зажали за Джелалабадом. Молотили кишлачок часа три и с воздуха, и пару "саушек" подтянули. Пошли чесать: ноль! Испарились "духи"! Куда? Выяснилось потом, через "зеленых" прошли с пленными моджахедами какие-то наши спецназовцы. Пароль назвали, грузовик реквизировали, всех обматерили, да еще проводника прихватили, командира взвода, он их якобы знал. А потом Казбек пропал куда то. Как испарился. Может убили. А может за границу ушёл.
Я это к чему рассказываю? Думаю всё время. А может быть он и прав был, это лейтенант? Если и погиб, то как мужчина. С оружием. А не сдох, как мы. От тоски!
- Да брось ты о плохом, Душман. - Морщился Парамонов, разливая остатки водки и роняя пепел на китель. - Я помню, мы в учебке однажды поймали скорпиона. Хотели проверить, убивают они себя когда видят, что выхода нет, или нет. Облили вокруг него бензином. Подожгли. Хотели посмотреть, как с собой покончит. А он посидел в кольце огня. Дождался пока прогорит и ушёл. Поймали следующего. Тот тоже самое. И не подумал себя убивать. Сгорел. Наверное до последнего надеялся вырваться. Вот так и человек, надеется до последнего. Понял? Вот и ты надейся. Надо!
Ладно, переночуешь здесь. Сигареты я тебе оставлю. А утром, перед подъёмом выпущу. Давай солдат!
Клацнула дверь. Парамонов ушёл.
Утром Серёга Бревнов вернулся в отряд. С этого дня Парамонов его не замечал.
Нормальные, а если точнее, более или менее адекватные среди мусоров тоже встречались. Но реальность была такова, нацепил погоны, стал частью системы - значит, всё сделанное тобой - законно.
Парамонов был большой придумщик.
Зимними вечерами, когда рано темнело, Парамон любил накинуть поверх кителя с погонами зэковскую телогреечку и проскочить в угол локалки, где, на корточках, в полукруге укуривались дурью. Обожал он такие игры.
Парамону таким образом неоднократно удавалось раскуриться на халяву и подслушать много интересного.
Так однажды он узнал, что возможно является близким родственником осужденного Руслана Таирова.
Таиров сделал глубокую затяжку и подлечивая папиросу слюной, выдохнул:
- Парамон, я его мама ипал, такой гяндон. Вчера у меня шмаль отобрал.
Русик происходил из старинного казикумухского ханского рода. Всё в нём было породистым, руки, жесты. Зэковский бушлат он носил, как смокинг и даже в арестантской робе походил на лорда. Это внушало уважение. Кроме того, говорил с акцентом, как Сталин. Это вызывало трепет. А главное - приходился очень дальним родственником старшему куму капитану Гиреханову, который тоже происходил из какого то крошечного дагестанского племени.
Гиреханов был мастером спорта по боксу и потому пользовался среди офицеров зоны непререкаемым авторитетом. Даже несмотря на то, что его считали чуркой.
Благодаря покровительству старшего кума, Русик в лагере не боялся никого.
Включая хозяина, полковника Бастора Юрия Оскаровича, который появлялся как ясное солнце. Всем рулила оперчасть.