***
Мыс Батоном пьяные шатаемся по Рабочему. Набухались у него и пошли гулять. Сегодня Седьмое ноября, праздник, но я не пошел на демонстрацию, забил. Пусть другие идут, я уже находился: с шестого класса – каждый год, и на Первое мая и на Октябрьские.
Холодно, людей на улице мало – все бухают, отмечают праздник.
На остановке на Рабочем Батон отходит за навес посцать, а ко мне подваливает мужик:
– Э, зёма, подскажи, где здесь сто восемьдесят первый дом?
– А ты что, не отсюда?
– А разве не понятно? Был бы местный – не спрашивал.
– Хули ты тогда делаешь на нашем районе, если не местный?
– Тебя не спросил, что мне делать. Ты что, указывать будешь?
– А если и укажу… Или, может, скажешь – основной?
Я бью мужику прямого, добавляю ногой. Он падает. Я цепляюсь за него, тоже лечу на асфальт. Переворачиваюсь – мужик на мне. Что-то обжигает живот. Он слезает с меня, в руках – нож.
– Может, хоть так до тебя дойдет. Хотя горба того могила исправит. Таких уродов, как ты, надо давить.
Мужик поворачивается и уходит с остановки. Я ору:
– Э, ну-ка стоять! Тебе пиздец!
Из-за навеса выходит Батон.
– Батон, меня пописали.
– Пиздишь.
– Посмотри, если не веришь.
– Ага, точно.
Мужика уже не видно. Живот горит. Я сую руку под куртку – кровь.
– Надо "скорую" вызвать, и в больницу тебя.
– Какую, бля, больницу? Лучше доведи до дома.
Батон помогает подняться, и мы с ним переходим дорогу. Дома мамаша сразу идет к Маневичам в первый подъезд – звонить, вызывать "скорую". Батька бухой спит на диване. Я ложусь на свою кровать. Больно, но терпеть можно, тем более что бухой.
Приезжает "скорая", мне бинтуют живот и везут в больницу, в хирургическое. В приемном покое выдают трусы-"семейники", облезлую пижаму и старые шлепанцы. Пижамные штаны короткие, я в них – как рахит.
Из приемного меня везут на коляске в операционную, там я перелезаю на стол.
Хирург – усатый, в больших очках – смотрит рану, говорит:
– Порез неглубокий, никаких внутренних органов не задето. Наложим швы, и через неделю будешь в лучшем виде.
Кроме хирурга, в операционной еще один дядька и три сестрички. Мне дают заморозку и закрывают живот простыней, чтоб я не видел, что они там будут делать. Я чувствую, как они колупаются в животе, но мне почти не больно, только когда сильно тянут. Когда все готово, меня отвозят на коляске в палату. Я перелезаю на кровать и вырубаюсь.
Просыпаюсь утром. Кроме меня, в палате семь мужиков, все еще спят на ржавых железных койках. Моя койка около окна. Трогаю живот – он залеплен пластырем и почти не болит. Зато жутко хочется сцать. Я встаю. Голова кружится – хватаюсь за кровать. Иду еле-еле, держусь за спинки. В животе горит. Открываю дверь. Коридор. Стол с лампой. Медсестра читает газету. У нее старое сморщенное лицо, губы накрашены фиолетовым.
– Где здесь туалет?
– В том конце коридора, последняя дверь.
Дохожу до туалета чуть живой: задыхаюсь, голова раскалывается – у меня еще и бодун – живот горит, и чуть не усцываюсь. Захожу в кабинку, стягиваю штаны с трусами, сцу. Вот, бля, облегчение!
Воняет сигаретами, говном и хлоркой. В унитазе плавает бычок – нормально, значит, здесь курят. Только где взять сигареты? Мои остались в куртке, а я ее сдал со всеми шмотками.
Иду назад в палату, ложусь на кровать и вырубаюсь.
Открываю глаза – меня трясет сосед, мужик с бородой.
– Вставай, парень, – завтрак разносят.
Старуха-санитарка снимает с тележки и ставит на тумбочки тарелки с рисовой размазней, льет в стаканы чай. Наливает и в стакан у меня на тумбочке.
– А кашу, паренек, тебе еще рано. Вот в обед дадим куриного бульончика, а сейчас пока потерпи.
Я беру стакан. Чай чуть теплый – я такой ненавижу.
Сосед, который разбудил меня, жует кашу. Он поворачивается ко мне и спрашивает:
– Что с тобой случилось, парень?
– Порезали.
– А кто, за что?
– Так, мужик на остановке. Я вообще плохо помню – пьяный был. Меня пальцем ткни – упал бы. На хуй еще надо было ножом?
– Все понятно. Вставать не пробовал?
– Пробовал. В туалет ходил.
– Значит, еще легко отделался.
– А ты с чем лежишь?
– Язва. Думают-гадают – делать операцию или не делать. Сегодня еще праздник, обхода не будет, так что – отдыхай, сил набирайся. Разве что укол какой вколют или таблетку дадут.
Перед обедом приходит молодая медсестра с процедурного делать уколы. Я поворачиваюсь на живот, стягиваю с жопы штаны и трусы. Она колет хлопком – зажимает иголку между пальцев и хлопает по жопе – иголка пролазит вовнутрь, а она приставляет шприц и загоняет лекарство. Почти не больно.
В обед мне дают куриного бульона. Говно, конечно, а не еда, но в животе уже давно урчит с голодухи, и я его выпиваю. Потом – тихий час. Мужики все лежат с книжками.
Бородатый спрашивает:
– А у тебя что, книжки нет?
– Не-а.
– Тогда держи. – Он берет со своей тумбочки и сует мне книгу: Эрнест Хемингуэй, "Острова в океане". – Почитай вот, а то просто так лежать – охуеешь.
Я начинаю читать, странице на третьей вырубаюсь.
После тихого часа приходит мамаша. Поверх пальто на ней белый халат. Она приносит гранатовый сок в маленьких бутылках, как пепси-кола, и литровую банку куриного бульона. Он не такой жидкий, как больничный, но все равно гадость.
– Ну и напугал ты нас, Сережа. А виной всему – пьянство твое это, уличное времяпровождение. Когда твой друг привел тебя вчера – ты весь в крови, пьяный, языком чуть шевелишь, – я думала, у меня инфаркт случится. Ты меня так скоро в гроб загонишь. А если бы он тебя насмерть? Ты о нас подумал, что с нами было бы? Единственный сын, называется, надежда и опора…
Она плачет, вытаскивает из сумки мятый платок, трет глаза.
– Надо в милицию подать заявление. Сам ты еще не сможешь дойти, так я бумаги принесла – напиши, как все было, а я отнесу.
– Ты что? Какое заявление?
– Как "какое"? Он же тебя порезал ножом, он тебя убить мог.
– И ты думаешь – менты его найдут? Я его сам не разглядел толком, тем более не запомнил. Кинь ты дурное.
Мамаша смотрит по сторонам.
– А я вот тебе сока гранатового принесла, попьешь. От него рана быстрее заживет. Врач сказал, что порез неглубокий, внутренние органы не повреждены, несколько дней полежишь – и домой.
Я киваю.
– А сигарет не догадалась принести?
– А я уж думала – сейчас тебе не до сигарет будет, курить хоть здесь бросишь.
Она кривится, потом достает из сумки две пачки "Столичных" и два коробка спичек.
– Ну, я пошла, наверно. Завтра еще приду.
Я стою в коридоре – врач сказал, что сидеть пока нельзя: можно только лежать и стоять. Несколько мужиков доколупываются до молодой санитарки Гали – она шваброй моет пол. Ничего такая: черненькая, карие глаза и родинка под носом.
– Хорошо мой пол, Галина, – говорит лысый дядька из другой палаты. – А то все главврачу расскажу, он тебе вставит по первое число.
– Что он ей вставит, а, Колян? – спрашивает другой мужик, и все рогочут.
– А мне ты ничего помыть не хочешь? – под калывается Володя. Он с нашей палаты, работает водилой на автобусе, на двадцать третьем маршруте – "Облбольница – Тубдиспансер".
Галя всех нас ненавидит, но ничего не говорит, только морщится и кривит губы. Она, видно, уже привыкла, что все мужики хотят ее отодрать.
Она переходит на другой конец коридора, и Володя говорит:
– Вот бы ее завести в туалет, и раком.
– Ага, раскатал губу, так она тебе и даст, – хохочет лысый.
Из женской палаты выходит баба, садится в свободное кресло. Все мужики зырят на нее. Володя машет нам рукой – типа, отойдите, дайте побазарить. Мы разбредаемся по палатам. Я ложусь на кровать и смотрю в потолок.
Володя приходит минут через пять.
– Ну, как? – спрашивают мужики.
– Ну ее в жопу. Дурная – и все тут.
– Что она тебе сказала?
– Типа – ей это не надо. Дурная, бля. А то взял бы у медсестры ключ от ванны, завел…
– И раком, и следующая остановка – Кожвендиспансер! – говорит бородатый.
Мы ржем.
После ужина лежу в палате, читать лень. Бородатый базарит:
– У меня брат – он тринадцать лет на Севере прожил – знаете, из чего кресло сделал? Из моржовых хуев.
– Пиздишь, – говорит Володя.
– Все как есть говорю. Оно потому и говорят – "хуй моржовый", что со всех зверей только у моржа костяной хуй, и больше ни у кого.
– А я раз пошел с мужиками на охоту, на медведицу, – говорит мужик на угловой кровати, через проход. – Медведица – она та же баба, когда на задние лапы встанет: и цыцки у нее, и пизденка…
– Слушайте анекдот! – говорит Володя. – Идет Вини-Пух по лесу, видит – баба голая лежит и за горает. Он между ног идет, подходит к пизде. Ага – ежик! "Ежик, а почему ты так воняешь? Ты что, сдох?"
Под утро в палату привозят пацана – ему сделали аппендицит. После завтрака он уже на ногах, мы с ним курим в туалете мои "Столичные". Пацан коротко стриженный, круглолицый, любит давить лыбу – смахивает на Йогана. Бабам такие нравятся. Западло будет, если он кого-нибудь раскрутит в больнице, а я нет.
Я спрашиваю:
– Ты учишься где или работаешь?
– Я, это самое, со спецучилища.
– А за что?
– Так, отъебошили с пацанами одного гондона. До хуя на себя брал. А ты сам с Могилева?
– Да.
– А я с Бобруйска. В Могилеве у меня родичи. На Шмидта живут. Знаешь?
– Ага.
– Надо с сестричками попиздеть насчет спирта – у них его до хуя. Ебануть надо – сам понимаешь. Там насчет этого дела – не очень…
– А тебя привезли без охраны?
– Не, как это, на хуй, без охраны? На воронке, бля, и два вертухая ебучих. Привезли и уебали. Они ж вертухая в палате не посадят.
– Значит, никто тебя не пасет, можешь уйти, если захочешь?
– Ну, могу, а на хуй это надо? Это ж – побег, хуе-мое, а мне, бля, полгода оттянуть – и пиздец.
На тихом часу пацана нет. Я выхожу посцать – он сидит около поста и базарит с сестричкой, что-то ей втирает, лыбится.
После ужина подходит ко мне.
– Пошли ебанем.
– Где?
– В подвале. Где еще? Подваливай сейчас к лифтам.
Я жду его на площадке у лифтов. Там толкутся несколько человек – пришли к кому-то, а время неприемное, в палату не пускают. Один дядька с авоськой говорит мне:
– Парень, если не трудно – сходи позови Круглову из тридцать второй.
Я прусь назад по коридору, стучу в тридцать вторую, приоткрываю дверь и кричу:
– Круглова, на выход.
Смотреть, кто эта Круглова – старая баба или молодая девка, – некогда: надо скорей назад к лифтам, а то пацан пойдет без меня.
Он уже ждет, карман оттопырился. Мужик с авоськой спрашивает:
– Позвал?
– Ага. Сейчас идет.
Заходим с пацаном в лифт, он жмет на кнопку "О" – подвал. Лифт медленно едет вниз, тормозит. Двери раздвигаются, мы выходим. Кругом трубы. Воняет тухлятиной. Я спрашиваю:
– А что здесь такое в подвале, ты знаешь?
– Хуй его знает. А тебе что, не по хую?
Он вытаскивает из кармана колбу спирта – грамм двести – и три нарезанных кусочка хлеба из столовой.
– Ну, давай шахнем.
Он отпивает первый и передает колбу мне. Я заглатываю – чуть не прет назад, термоядерное. Из глаз льются слезы. Я кривлю морду, хватаю кусок хлеба, зажевываю.
– Хули ты хочешь, бля? Чистый спирт – это тебе не хуй собачий. Зато щас ебнет по мозгам.
Мне уже ебнуло. В животе стало тепло, и рана почти не болит.
– Сколько ты уже в спецухе?
– В этой – три месяца, до этого три месяца в другой, а всего, бля, год дали.
– Раньше не выпустят?
– Хуй там.
– Что, кого-то доебал?
– Ну вроде того. Не так, как основные, само собой. У нас все пацаны – босяки, середняки и основные. Босяку нельзя ебнуть середняка или основного, только отмахиваться можно. А середняк основного ебнуть не может. Я, бля, покуда середняк. Ну, что, еще ебанем?
– Давай.
Он выпивает половину остатка, ломает хлеб пополам, нюхает свой кусок, жует. Я беру колбу, допиваю. Сейчас идет мягче.
– Еще, бля, пару дней, шов немного подживет – и надо поебать кого-нибудь, сестричку, бля…
– За это можешь не переживать. Раз на спирт бабу раскрутил, то и на это раскрутишь.
– Не, спирт я спиздил. Она пожадилась, сука. Слушай анекдот. Спрашивают, короче, у мужика: "Что ты любишь делать само больше?" Мужик говорит: "Ебаться". – "А что еще?" – "Курить. Как залезу к бабе в пизду – одни губы торчат". – "А губы зачем?" – "Курить".
Пацан рогочет, я тоже. Он спрашивает:
– Ну что – пиздуем назад в палату?
– Ага.
Он ставит колбу на пол и жмет на кнопку лифта.
В палате мне вообще хорошо: лежу, балдею, даже подрочить хочется, стояк – первый раз за всю больницу. Только при мужиках, само собой, не буду, а в туалет переться лень.
Заходит дежурная медсестра:
– Григорович, срочно к главному.
Пацан поднимается, обувает тапки и идет к дверям – шатается.
– Это ж надо, – шипит медсестра, – Украсть спирт и так набраться.
Лучше б он спирт сразу стырил, не просил бы у сестры. Не знали б, на кого подумать. А раз просил, то на него и подумали – на кого ж еще?
Григорович приходит минут через пятнадцать.
– Все, выписывают меня на хуй. Сказали, утром позвонят, чтоб прислали, бля, конвой.
Он наклоняется к моему уху и шепчет:
– Только я ждать не буду, я утром сам уебу.
– Ты ж говорил – полгода осталось…
– Аи, ебал я в рот. В пизду эту спецуху.
– И куда ты пойдешь?
– Сначала к родичам на Шмидта – пожру, переоденусь, а там видно будет.
Ночью просыпаюсь от криков в коридоре. Володя – самый любопытный – встает, натягивает штаны и выходит из палаты.
– Вот кому надо везде свой пятак всунуть, – бурчит бородатый.
Володя возвращается.
– Опупеть надо – я такого еще не видел. Бабу старую привезли. Что у нее там – не знаю. Мо жет, рак жопы. Говном воняет на весь коридор, а медсестры… это… Ну, тошнят, короче.
– Пиздишь, – говорит бородатый.
– Не веришь – сходи сам посмотри.
– Ага, разогнался.
Только засыпаю – снова крики. Какой-то мужик так орет, как если б его без наркоза резали. Заглядывает дежурная сестра.
– Ребятки, не пугайтесь, там одного привезли с операции – аппендицит. Он из психбольницы, с Печерска. В коридоре положат, привяжут к кровати, и санитар с ним будет сидеть, караулить его все время.
Псих опять ревет на весь коридор.
Я закрываю глаза, но долго не могу заснуть. Живот ноет, но вставать, просить у сестры таблетку лень.
Утром выхожу в туалет. В коридоре около поста – кровать. Рядом сидит на стуле здоровый амбал в белом халате, с книжкой. Сам шизик спит. У него малая голова и черная щетина на морде. Пострижен налысо, а морда худая, как у дистрофика.
Лысый выходит из своей палаты, кивает на шизика и говорит мне:
– Его, видно, будут колоть все время, чтоб спал. Нет на их Гитлера – горели бы за всю хуйню.
В палате Григорович готовится отваливать – надел больничную робу, взял с вешалки халат для улицы – темно-синий, фланелевый. Он спрашивает меня:
– Слышь, может, у тебя носки есть? А то так как-то, бля, несолидно.
Мне мамаша принесла две пары чистых носков, и я даю ему одну.
– Ну, давай.
– Давай.
Он скручивает халат, сует под пижаму, чтоб не видела сестра на посту, и выходит из палаты – типа, в туалет.
***
Вечером на кресле сидит новая баба – молодая, лет семнадцать-восемнадцать. Я подхожу и прислоняюсь рядом к стене. На морду она не очень – горбоносая, прыщавая, – но побазарить все равно можно. Мало ли что?
– Привет. Что, новенькая?
– Да, вроде того.
– Сегодня положили?
– Ага.
– А откуда ты вообще, с какого района?
– Ну, допустим, с Ветров.
– А почему "допустим"?
– А это что, допрос?
– Нет, так просто. Интересно.
– А не засунул бы ты свой интерес знаешь куда?
Шизик просыпается и начинает реветь. Рядом с ним – уже другой амбал, не тот, что был утром. Он подходит к посту и что-то говорит сестре.
– Что это было? – спрашивает баба.
– Так, пацан из дурдома. Проснулся вот.
– И что, он так просто здесь лежит?
– А ты что, раньше его не видела?
– Ну я же не знала, что он с дурдома.
– А откуда, по-твоему? Лежит на коридоре, с ним амбал этот.
– А ты здесь давно?
– Три дня.
– И что с тобой такое?
– Так, пописали. А у тебя?
– Аппендицит.
– Что, резать будут?
– Нет. Просто приступ. Таблетки дают, уколы.
– А-а-а.
– Ну, спасибо за разговор, я пошла в палату.
Я тоже прусь в палату, ложусь на кровать. Делать нечего. Читать надоело – читал эту книгу на тихом часу: мужики страниц сто тянули рыбину – сорвалась.
Утром насчет Григоровича подняли хай – когда заметили, что свалил. Приехал конвой, – а его нет. Ну и что они сделают? Побегали, покричали и заткнулись.
Перед обедом на его кровать положили нового пацана. У него язва, будут резать. Он все время лежит и слушает плеер. Я спрашиваю:
– Что ты слушаешь?
– Группа "Кино". Смотрел кино "Асса"?
– Да, смотрел.
– Они там последнюю песню пели.
– Помню, ничего такая песня.
– Здесь ее нет, но есть другие, тоже классные. Хочешь послушать?
– Да.
Он дает мне плеер – добитую поцарапанную "Электронику". Я одеваю на голову наушники, жму на кнопку. Пацан правильно сказал – песни классные.
Я прокручиваю кассету три раза, пока не садятся батарейки. Пацан лежит на своей койке и смотрит в потолок.
– Э, слушай, у тебя еще батарейки есть?
– Не-а. Это последние были. Что, понравилось?
– Ага.
– Могу дать переписать.
– У меня нет магнитофона, не на чем слушать.
– А-а-а.
Несколько мужиков лежат на койках и читают, остальных в палате нет. На потолке горят обмазанные побелкой лампы. В окне светится второй корпус больницы.
Утром на обходе врач говорит мне, что завтра выпишут.
После завтрака иду в процедурный на укол – сейчас я уже ходячий, надо везде самому. Ложусь на кушетку, и медсестра делает укол – ногу сводит противная судорога.
В палате одеваю халат для улицы и спрашиваю у пацана с плеером:
– Пойдешь на улицу?
– Не-а. Я лучше тут посижу, почитаю.
У него на тумбочке – целая стопка книг. Он лежит и с утра до вечера читает.
Посреди двора – фонтан. Труба ржавая, штукатурка обсыпалась. Работает он или нет – не шаю, сейчас все равно бы не включали. Я обхожу вокруг него и прусь к воротам. Выйду в город – не буду ж я здесь по двору ходить кругами, как старики какие-нибудь и рахиты.