– Вы, Владимир Ильич, все говорите правильно, – издалека зашел Троцкий. – Я не очень боюсь, что в массе вернувшихся белогвардейцев будут и те, кто станет откровенно нам вредить. Главное не в этом. Вот вы говорите: нам дорога каждая пара рабочих рук. Кто спорит! Но дело-то в том, что все те, кто собрался там, в Константинополе, – это армия. Подавляющее большинство из них последние семь лет занимались только тем, что воевали. Они уже не умеют ничего иного делать. Но в Красную армию, которая конечно же нуждается в пополнении, мы их взять не можем. В разнорабочие – а в них в любой разрушенной стране наибольшая нужда – они не пойдут. И не потому, что не захотят. Нет, они просто не смогут! Нетрудно догадаться, что недовольство нынешней жизнью приведет многих из них в ряды внутренних врагов советской власти.
– Соглашусь с вами, если вы имеете в виду офицеров. Но армия в основном состоит из солдат, казаков, в недавнем прошлом это бывшие рабочие, крестьяне-хлеборобы, – обычно энергичный, торопливый в речи Ленин сейчас говорил задумчиво, размышлял. – Генералов, офицеров, различных военных чиновников в армии, как я понимаю, процент небольшой. Не больше десяти процентов. Хорошо, поговорим о них! В большинстве своем они тоже уже настолько устали от войны, что вряд ли снова захотят взять в руки оружие. А тех немногих, кто попытается нам вредить, вычислим и обезвредим. А кого не вычислим, он и сам, убедившись в бессмысленности борьбы с нами, откажется от нее и в конечном счете найдет себя в мирной жизни. А что касается солдат, казаков, у каждого из них есть своя довоенная профессия на фабрике ли, на поле.
– А молодежь? Едва встав на ноги, она пошла воевать. Ничего другого не умеет. К кому она примкнет? – спросил Троцкий.
– Рабоче-крестьянская молодежь придет на поле или на завод. Их приведет генетическая память, заложенная еще дедами-прадедами. И конечно же семейный уклад. То есть я хочу сказать: не нужно никого бояться. Мы крепнем и сумеем найти общий язык почти со всеми, кто вернется.
Кольцов с восхищением слушал дуэль этих двух людей. Каждый из них был по-своему прав и убедителен. И все же доводы Ленина казались Кольцову более простыми и более понятными.
На стене за спиной членов президиума висела большая карта России. Павел взглянул на нее и словно впервые так явственно ощутил эти бескрайние и в большей своей части малолюдные пространства. Огромная крестьянская страна! А осваивать ее некому!
Как по-разному думали эти два человека. Ленин мыслил масштабно, не упуская при этом человека, его нужды. И говорил об этом доходчиво и убедительно.
Ленина поддержало большинство участников пленума. Почти все согласились, что нужно сделать все возможное и невозможное, чтобы разбросанные по белу свету русские люди перебороли страх и вернулись домой, к мирной жизни. А вот как этого добиться? Эти вопросы в той или иной мере относились ко всем и к каждому в отдельности. Но больше всего они относились к нему, Кольцову, потому что он был больше всех посвящен в тонкости этой сложной пропагандистской дуэли, которая развернулась в эти дни между Врангелем и Советской Россией. И так уж случилось, что он оказался среди тех немногих, кто мог и был обязан хоть в какой-то мере повлиять на исход дальнейших событий.
С пленума Кольцов вернулся на Лубянку вместе с Дзержинским.
– Какие впечатления? – спросил Дзержинский.
– Бой гладиаторов, – улыбнулся Кольцов. – Я не думал, что Владимир Ильич такой задиристый полемист.
– Этот бой он выиграл вчистую, – Дзержинский коротко взглянул на Кольцова. – А мы с вами его вчистую проигрываем.
Герсон принес им чай с неизменными баранками.
– Я вот все думаю: армия Врангеля держится там, на чужбине, не за счет патриотизма и не за счет мечты о реванше. Кровавые крымские события, о которых им время от времени напоминает белогвардейский агитпроп, держат их там. Страх! Там, на чужбине, у них пусть плохая, но жизнь, возвращение на Родину грозит кровавой расправой. По крайней мере им внушают это.
– Но возвращаются же, – сказал Дзержинский.
– Возвращаются те, кто вконец отчаялся, кто уже пережил свой страх. Есть такое состояние у человека. Я его испытал в Севастопольской крепости, когда был приговорен к расстрелу. Так и те, кто, вопреки всему, возвращается: чем такая жизнь, лучше уж смерть. Мне недавно один полковник сказал, что он вернулся сюда умирать. Хочет быть похороненным в родной земле.
Они еще долго разговаривали за чаем о разном. Но время от времени возвращались все к тому единственному вопросу, который уже который день мучил Кольцова: что бы такое придумать, изобрести, какие слова найти, чтобы белогвардейцы поверили им, чтобы они избавились бы от страха и дружными рядами вернулись домой?
Прощаясь, уже в прихожей, Павел краем глаза заметил лежащую на тумбочке тоненькую книжонку, точнее, брошюрку. Поначалу он даже подумал, что это творение белогвардейского агитпропа. На это указывала и фамилия автора: Слащев-Крымский. Правда, не совсем обычным было для белогвардейского агитпропа название книжечки: "Требую суда общества и гласности" с не менее значительным подзаголовком – "Оборона и сдача Крыма".
– Простите, Феликс Эдмундович! Что это? – он указал взглядом на книжицу: – Изучаете бывшего противника?
– Прислали из ИНО для ознакомления.
– Прочли?
– Просмотрел. Ничего интересного. Слащев разругался с Врангелем, обвиняет его в бездарности и доказывает, что каховско-крымские события могли пойти совсем по-другому, если бы Врангель не окружил себя подхалимами. Обычная история после поражения: все ищут виновников… Возьмите, если вам не жалко времени!
Кольцову не было жалко времени на Слащева. В шутку он считал себя его "крестным отцом". Если бы тогда, под Каховкой, в Корсунском монастыре, он не пожалел его, какие-то события на завершающей стадии войны могли и в самом деле пойти иначе. При всем том, что свой поступок он и сам оценил потом как сумасшедший.
Слащев был не просто враг, он был "кровавый генерал", "генерал-вешатель". Не было в Симферополе ни одного телеграфного столба, на котором бы его подчиненные по его приказу не повесили подпольщика, партизана или красного командира.
Почему Кольцов поступил тогда так, он не мог объяснить и сам. Возможно, несколько позже он отдал бы его в руки Розалии Землячки, и на этом кровавая биография Слащева была бы закончена. Но тогда? Тогда Кольцов был влюблен, но война разлучила его с любимой. Все чувства еще были свежи, он жил ими. И вдруг, среди этой кровавой грязи, среди боев и смертей, он столкнулся с такой же безумной, всепоглощающей любовью, ради которой человек добровольно шел на смерть. Кольцов понял его, и по достоинству оценил его поступок. В те минуты Слащев не был для него генералом, противником, а всего лишь таким же, как и он, несчастным влюбленным, готовым ради любви пойти на все, даже на смерть.
Он, Кольцов, спасал тогда не генерала Слащева, он спасал любовь.
Сунув книжонку в карман своей кожанки, Кольцов ушел домой.
Москва уже спала. Лишь кое-где еще теплились в темноте окна. Улицы все еще не освещались, и, если бы не звездное небо, темень была бы кромешная и идти пришлось бы едва ли не на ощупь.
Но в такой ничем не отвлекающей темноте хорошо думается. Вышагивая по булыжнику мостовой, он вспоминал свою неожиданную встречу с Таней, несколько упоительных вечеров во Флёри-ан-Бьер и затем печальное расставание в Париже… И тоже вечер.
"Почему-то все печальное происходит вечером, – сказала как-то Таня. – Каждый вечер – это маленькое умирание дня. Он, как конец жизни. Сегодняшней. Завтра будет новый день и новая, завтрашняя жизнь". Он помнил не только эти ее слова, но и печальное выражение лица, с каким она их произносила.
Вот и со Слащевым он встретился вечером. Он хорошо его запомнил, этот туманный вечер где-то там, под Каховкой. Корсунский монастырь, храмовые свечи. И их нелегкий разговор. Слащев был крайне взволнован и напряжен, но внешне выглядел почти совершенно спокойно, если бы только его волнение не выдавала легкая дрожь в руках. Он добровольно пришел во вражеский лагерь, чтобы обменять свою жизнь на только еще зарождавшуюся.
Запомнился их уход. Мягкий шелест опавших листьев. Две нелепые фигуры: одна – в грубом парусиновом плаще с укутанной башлыком головой и другая – в лоснящейся кожаной куртке и в широких генеральских штанах. Поначалу они идут порознь, отчужденно, на небольшом расстоянии друг от друга. Потом они взялись за руки и стали убыстрять шаги. И, наконец, побежали. И исчезли в наползающем с Днепра тумане. Тренькнули виноградные лягушки. Потом простучали, удаляясь, конские копыта. И все: напоенная туманной влагой холодная тишина.
"Интересно, вспомнил бы его Слащев? Оценил бы тот недавний безрассудный поступок? – подумал Кольцов. – Встретиться бы! Интересная была бы встреча!".
И новая внезапная мысль словно обожгла Кольцова: вот оно, то искомое, которого мы никак не могли нащупать! Что если Слащева или одного из известных всему белому лагерю генералов уговорить вернуться в Советскую Россию? Само по себе это еще ничего не дает. Но если по-человечески встретить, создать нормальные условия для жизни, трудоустроить – и ничего больше. Остальное сделает время. Торопливые слухи довольно быстро разнесут эту новость по всем округам и весям. Достигнут они и Турции. Да если еще к этому прибавить от этого персонажа какое-то обращение… или письмо…
Нет-нет! Не нужно никаких писем, никаких обращений. Все сделают слухи. Они в этом случае убедительнее любых печатных слов.
Кольцов не заметил, когда он остановился. Он стоял посредине пустынной темной улицы и торопливо переваривал только что пришедшую в голову мысль. Поначалу она выглядела как некий бред, фантазия. Кто из крупных военачальников согласится поехать сейчас в Россию? На первый взгляд никто. Ни Врангель, ни Кутепов, ни Витковский. Никто из них не поверит, что его возвращение домой обойдется без допросов, пыток, суда. А уж тем более Слащев. "Кровавый генерал". Его расстреляют или повесят Землячка или Бела Кун, едва только он ступит на советскую землю.
Ну а если ради дела помиловать одного? Может ли пойти государство на великодушный поступок, чтобы сотни тысяч изгнанников сумели побороть свой страх и решились вернуться домой?
Вопросы, вопросы. Коварные, головоломные, неразрешимые. Для него, Кольцова, они неразрешимые. Но ведь есть еще Дзержинский. Он человек рациональный. Он поймет его. Надо только внятно изложить ему эту идею. Сегодня же. Сейчас. Вдруг поддержит?
Кольцов хотел было тут же вернуться на Лубянку, но понял, что Дзержинский, вероятнее всего, уже уехал домой. И мысль эта, так греющая его сейчас, пусть отстоится. Возможно, к утру он и сам увидит все ее изъяны?
Дома его встретил Бушкин. Он ждал.
– Где вы все ходите. Уже два раза кипятил чай, – буркнул он.
– Не нужно чая. Спать! – коротко сказал Кольцов и, быстро раздевшись, укутался в одеяло. Попытался уснуть. Но эта пришедшая к нему мысль снова и снова возвращалась к нему, не давала уснуть.
Кого бы послать в Турцию? Красильников там, но он не годится для этой сверхделикатной миссии. Надо не только наедине встретиться с нужным им человеком, но еще и умело провести переговоры. Риск огромный, почти смертельный.
Может, поручить это Сазонову? После Фролова и Серегина он управлял филиалом "Банкирского дома Жданова". Сазонова Кольцов немного знал по Харькову. Потом его по рекомендации Фролова внедрили в филиал "Банкирского дома Жданова" в Константинополе. Сазонов принял банк почти обанкротившимся, и он даже сумел его слегка реанимировать. Но с крушением армии Врангеля он снова пришел в упадок, и, кажется, уже навсегда. Сазонов дважды просился, чтобы ему разрешили вернуться домой, в Россию. Но его продолжали держать в Турции, в надежде, что Константинополь вскоре перейдет в руки Мустафы Кемаля, с которым советская власть поддерживала тесные дружеские связи, и тогда "Банкирский дом Жданова" получил бы новую жизнь. А пока Сазонов был там, в Константинополе, кем-то вроде сторожа. Советских денег еще никто в глаза не видел, да их еще и не было, не говоря уже о том, что они никого не интересовали. Спрос был на английские фунты, американские доллары и французские франки. Турецкие лиры были для иностранцев чем-то вроде фантиков.
Но, насколько Кольцов знал, Сазонова не позволят вовлечь в эту рискованную игру. И не потому, что считали его ценным работником. Дорожили самим банком. В скором времени он может понадобиться Советской России. И, кажется, Жданов даже собирался сменить Сазонова на более сильного финансиста. Возможно, уже даже сменил. Надо будет узнать.
Бушкина? Он способен наломать много дров, но вряд ли справится с таким сложным заданием. Здесь нужен был человек, который смог бы на равных поговорить с тем же Врангелем, Кутеповым или Слащевым.
Кого же? Вероятно, такие люди есть в ИНО ВЧК. Их хорошо знает Феликс Эдмундович. Может, он кого-то назовет, если, конечно, его согреет эта авантюрная кольцовская идея.
Через два дня Дзержинский сказал Кольцову, что саму идею в СНК одобрили. Лишь Троцкий в нее не поверил и назвал ее "пустыми хлопотами".
– А вы? Как вы к этой затее отнеслись?
– Я же сказал: СНК одобрил. Я, как вы, вероятно, знаете, являюсь членом СНК. Разногласия произошли из-за вашей кандидатуры.
– И что же?
– С болью в сердце я отстоял вашу кандидатуру. Хотя и понимаю, что для вас это огромный риск. Для всех остальных – смертельный. Просто я почему-то верю в вашу счастливую звезду.
– Я так понимаю: одобрение получено?
Глава четвертая
Много раз в жизни Кольцову приходилось куда-то уезжать и, соответственно, каждый раз собираться в дорогу. Но в этот раз сборы были весьма необычные. Они полностью подчинялись легенде, с которой он отравлялся в Турцию.
Сама биография почти не расходилась с его подлинной. Его двойник, как и он, вырос в Севастополе на Корабелке. В армии с начала Первой мировой. Контужен. По этой причине уволен из армии, но бежал из Совдепии и находится в Турции на положении беженца.
Еще два дня ушло на изучение путеводителей по Константинополю и подробных карт, и уже вскоре он знал, где какая улица, какие на ней достопримечательности, как и на чем туда добраться. Изучил в подробностях полуостров Галлиполи и его окрестности. С него, а точнее с Новой Некрасовки, он собирался начать. Надеялся каким-то образом сблизиться с Кутеповым или, на крайность, с Витковским. Оба годились для дела, за которое он собирался взяться.
Потом Кольцову давали советы
Дзержинский сказал, что при необходимости, если случится Кольцову быть в Константинополе, он может прибегнуть к помощи или совету управляющего "Банкирским домом Жданова". Правда, по последним сведениям, Сазонова по каким-то причинам отозвали из Константинополя, и он кружными путями возвращается в Москву. Константинопольский филиал "Банкирского дома Жданова" пока остался без хозяина, но уже в ближайшие дни из Парижа туда выедет рекомендуемый Ждановым сотрудник. Дзержинский посоветовал Кольцову в случае крайней необходимости обращаться к нему.
– К кому? Кто он? Как его звать? – удивленно, но весело спросил Кольцов. Да и дела константинопольского филиала, насколько было известно Кольцову, уже давно лишь искусственно поддерживались на плаву в надежде, что, когда к власти в Турции придет Мустафа Кемаль, этот банк еще очень даже может послужить новой Советской России.
Впрочем, дела константинопольского филиала банка Жданова мало заботили Кольцова, поскольку его дела никак не пересекались с делами банка. Поэтому и знакомство с новым банкиром может не состояться кроме разве что какой-то чрезвычайной ситуации, о которой Кольцову даже думать не хотелось.
Через полтора дня Кольцов был уже в Одессе. Его встречали недавний знакомый Артем Перухин, которой в свое время сопровождал в Харьков дьякона Ивана Игнатьевича, и степенный седовласый смуглолицый пограничник в добротной, чуть не до пят, похожей на шинель кожанке.
– Деремешко! – представился он. – Начальник округа.
Они прошли через здание вокзала на площадь, уселись в автомобиль.
– Поедем, товарищ, в гостиницу. Помоетесь с дороги, отдохнете, на город посмотрите. А завтра подумаем, что и как, – мягким, убаюкивающим голосом изложил Деремешко ближайшую программу пребывания Кольцова в Одессе.
– Извините, как вас?
– Иван Аврамович.
– Вы что же, Иван Аврамович, решили, что меня сюда на экскурсию направили? Одесские достопримечательности посмотреть или на поправку здоровья?
– Зачем вас сюда направили, я знаю. Но не будем торопиться.
– Будем.
– Это я понимаю, – все так же лениво сказал Деремешко. – Но суть дела в другом.
– В чем? – подгонял Кольцов неторопливую речь хозяина погранокруга.
Они ехали по беленькой аккуратной улице города, на которой не было просто прохожих. Были только продавцы и покупатели.
– Это, между прочим, Дерибасовская! Слыхали про такую? Московскую Тверскую меньше знают. Хто на Дерибасовской не бывал, тот света не видал. Это одесситы. У их вопрос обязательно с каким-то вывертом. Веселый народ.
– Так в чем все-таки суть? – напомнил Кольцов начатый разговор.
– А, ну да! Отправить вас по назначению пока не могу. Нету тех хлопцев, шо должни вас переправить. Позавчера ждал. А их, видишь ли, и сегодня еще нет
– Ну, а если они и вовсе не прибудут? Может, с ними что-то приключилось?
– Все может быть, – согласился Деремешко. – У их работа рисковая. Не придут еще завтра-послезавтра, тогда и будем как-то это дело решать.
– У меня нет времени ждать.
– Понимаю. А у меня нет никаких других возможностей тебя переправить.
– Так, может, мне вернуться? У меня и там, в Москве, дел по горло.
– Не надо суетиться. Давай поторгуемся. Еще сутки ждем, а потом будем думать. Мне тоже неинтересно вас канителить.
– Ну, сутки, это еще куда ни шло! Сутки можно.
Гостиница называлась "Лондонской". Из окна номера было видно море и несколько стоящих на рейде и на причалах грузовых кораблей.
Артема Деремешко отпустил, а сам, усаживаясь к столу, сказал:
– Вы тоже присядьте, товарищ Кольцов. Обсудим еще одно важное дело.
– Важное? – улыбнулся Кольцов.
– Сами рассудите, важное чи нет. У меня тут дожидается отправки в Константинополь гражданочка с сыном. А мне от Фрунзе звонили, просили уладить это дело. А дело, значится, такое. У гражданочки муж по фамилии Бородин. Белогвардеец, подполковник. Был в лагере в Галлиполи, но заболел. Видать, что-то серьезное. Врангель об ем побеспокоился, переправил его в госпиталь в Константинополь.
– Это, конечно, интересно. Но при чем тут я? И какое отношение ко мне имеет эта гражданочка с сыном? – довольно сухо остановил это длинное повествование Кольцов.
– Вот! – поднял палец Деремешко. – Михаил Васильевич Фрунзе просил переправить ее с сыном в Константинополь. Ну, до мужа.
– Ничего не понимаю. Вам поручили – вы и занимайтесь.
– Какой вы нетерплячий. Слухайте дальше. Фрунзе позвонил по этому вопросу товарищу Дзержинскому. Он не возражает. Говорит: "На усмотрение Кольцова". На ваше то есть усмотрение.
– Но при чем тут я? Что, нельзя легально? Пароходы-то ходят?
– Легально нежелательно.