Я пришел к этому выводу, когда объявили последний псалом. До чего же длинная служба, прямо рекорд; уже без двух минут час. Служители начали обходить прихожан; один из них поднялся по ступеням трансепта и направился к нам, и столь почтительным был его взгляд, что я еще раз убедился - мы здесь на особом положении.
На обратном пути я снова оказался третьим лишним, и на сей раз Мариан не присоединилась ко мне: она сразу прошла в голову нашей маленькой процессии, словно обдумала это заранее. Я плелся сзади и, словно турист, глазел по сторонам - пусть не думают, что мне скучно. Но, как вскоре выяснилось, я шел не последним: в дверях церкви поболтать со священником, который был само подобострастие, задержался Тримингем. Интересно, не без возмущения думал я, что это все с ним носятся, как с писаной торбой; но вот он поравнялся со мной и очень дружелюбно - я не мог этого не признать - произнес:
- Кажется, нас не успели познакомить. Меня зовут Тримингем.
Я плохо разбирался в условностях света и не знал, должен ли в ответ назвать свое имя; я не оценил его скромности и даже подумал: неужели он считает, что я не знаю, как его зовут? Да им здесь все уши прожужжали.
- Здравствуйте, Тримингем, - сдержанно ответил я, и за моим тоном скрывалось: "Вы Тримингем и не забывайте об этом".
- Если хотите, можете называть меня Хью, - предложил он. - За те же деньги.
- Но вас зовут Тримингем, так? - возразил я. - Вы сами только что сказали. - На всякий случай, и чтобы подпустить немного желчи, я поспешно добавил: - То есть, мистер Тримингем.
- Вы были правы в первый раз, - сказал он.
Не в силах сдержать любопытства, я посмотрел на его исковерканное лицо, на шрам, слезящийся застывший глаз, развороченный рот, словно они могли подсказать разгадку. А вдруг он просто издевается надо мной? Я спросил:
- А разве не всех взрослых называют мистерами?
- Нет, - ответил он. - Например, докторов или профессоров не называют.
Похоже, он втирал мне очки.
- Но к ним так и обращаются: доктор, профессор, - заметил я. - Это же у них... такой титул.
- Что ж... - Он помялся. - Титул есть и у меня.
Тут до меня наконец-то дошло - это был поистине гром среди ясного неба. Медленно, с трудом выдавливая слова, я произнес:
- Вы виконт Тримингем?
Он кивнул.
Я хотел разобраться до конца.
- Девятый виконт Тримингем?
- Да, - ответил он.
Это открытие лишило меня дара речи, но когда я оправился от шока, первым делом меня захлестнула обида. Почему мне не сказали? Я мог еще и не так вляпаться! Но тут же пришла ясная мысль: да я сам обязан был догадаться! Ведь это лежало на поверхности, бросалось в глаза. Увы, я был таким. Дважды два - четыре - это казалось слишком просто, обычно у меня получалось пять.
- Может быть, мне называть вас милорд? - вымолвил я наконец.
- Ну, что вы, - отказался он. - Уж никак не в обычном разговоре. Если вы обратитесь ко мне с письменным прошением, еще куда ни шло... А так Тримингем - вполне нормально, если Хью вас не устраивает.
Подобный либерализм сразил меня наповал. Некий сомнительный Тримингем, сложившийся в моем воображении, даже не "мистер", полностью растворился, и его место занял девятый виконт, который, как я почему-то считал, славой в девять раз превосходил первого. Я никогда не встречал лорда, да и не надеялся встретить. Внешность его не имела ровно никакого значения: прежде всего он был лорд, а уже потом - да, да, потом - человек с лицом, руками и ногами.
- А как зовут вас? - спросил он.
- Колстон, - промямлил я.
- Мистер Колстон?
Это был легкий, но все-таки удар; я вспыхнул.
- Вообще-то мое имя - Лео.
- Тогда я перейду на "ты", если не возражаешь, и буду звать тебя Лео.
Я что-то пробурчал в ответ. Боюсь, он заметил происшедшую со мной перемену: служитель церкви и священник держались куда достойней, чем я.
- А Мариан зовет тебя Лео? - внезапно спросил он. - Я заметил, что по дороге в церковь вы разговаривали.
- Да, да, конечно, - затараторил я. - А я ее - Мариан, она сама так велела. Потрясающая девушка, правда?
- По-моему, правда, - согласился он.
- Про себя я зову ее сногсшибательной. Лучше не бывает. Что там, просто нет слов, - неловко заключил я. - Все бы для нее сделал.
- Что, например?
Тут я учуял ловушку; кажется, меня понесло, захвастался. Что уж такого серьезного я могу для нее сделать? Все-таки какие-то возможности у мальчишки есть. Я сказал:
- Ну, если на нее нападет большая собака, я ее прогоню; могу выполнить какое-нибудь поручение - что-то отнести, передать.
- Что ж, вполне может пригодиться, - подбодрил меня лорд Тримингем. - Очень мило с твоей стороны. Кстати, можешь сейчас ей кое-что передать?
- О чем речь, конечно! Что надо сказать?
- Скажи, что у меня ее молитвенник. Она забыла его в церкви.
Я всегда был рад пробежаться и теперь ринулся вперед. Мариан шла с мужчиной, одним из приехавших вчера. Я стал крутиться перед ними.
- Извините, Мариан, - заговорил я, надеясь, что не влезаю в их разговор. - Хью просил передать, что у него ваш молитвенник. Вы оставили его в церкви.
- Какая же я растяпа! Всегда все забываю. Поблагодари его, хорошо?
Я понесся назад к лорду Тримингему и передал слова Мариан.
- Больше она ничего не сказала? - спросил он, по-моему, разочарованно. Наверное, как и я, он полагал, что она тотчас сама подойдет за молитвенником.
Перед парадной дверью мы увидели высокий двухколесный экипаж. Колеса были выкрашены в черный и желтый цвет; очень тонкие спицы обтягивал каучук. Возле лошади стоял грум.
- Знаешь, у кого такой шикарный выезд? - спросил лорд Тримингем. Кажется, от разочарования из-за молитвенника не осталось и следа.
Я ответил, что не знаю.
- У Франклина, доктора Франклина. Не нужно называть его мистером. Он не хирург.
Я не совсем понял шутку, но на всякий случай засмеялся. Вообще, лорд Тримингем мне очень понравился, хотя я еще не разобрался, какой именно - виконт или человек.
- Доктора всегда являются к обеду, это одно из их правил, - сообщил он.
Набравшись храбрости, я спросил:
- А как вы узнали, что это доктор Франклин?
Лорд Тримингем чуть заметно пожал плечами.
- Я всех здесь знаю, - ответил он.
- Ну, да, ведь все здесь принадлежит вам, правда же? - спросил я. А потом выдал заранее выношенную фразу: - Вы гость в своем собственном доме!
Он улыбнулся.
- И очень этому рад, - сказал он с живостью.
После обеда, когда я совсем уже собрался дать стрекача, меня позвала миссис Модсли. Приближаться к ней сквозь исходивший из ее глаз черный луч всегда было нелегко, и, наверное, со стороны казалось, что иду я с неохотой.
- Маркус нездоров, - сказала она, - и доктор считает, что ему нужно день-другой полежать в постели. По его словам, это едва ли инфекция, но мы все-таки решили переселить тебя в другую комнату. Сейчас как раз относят твои вещи. В комнату напротив, через коридор - дверь с зеленым сукном. Показать тебе, где она?
- Что вы, не надо, - встревожился я. - Дверь с зеленым сукном я знаю.
- И не заходи к Маркусу! - крикнула она вслед, когда я уже несся прочь.
Но скоро я замедлил шаги. Интересно, а я буду в комнате один? Вдруг сейчас открою дверь и увижу - там кто-то есть, и незваный гость ему совсем не нужен? Вдруг это кто-нибудь из приехавших вчера взрослых, и он занял больше отведенной ему части кровати? Может, он не любит, чтобы на него смотрели, когда он переодевается?
Я замер у двери и постучал по мягкому сукну; стук вышел приглушенный. Ответа не было, я открыл дверь. И с одного взгляда понял - страхи мои напрасны.
Комната оказалась маленькой, почти каморкой; кровать узкая, максимум на одного человека. Все мои вещи - туалетные принадлежности, красная коробка - были уже здесь, только все лежало на непривычных местах и непривычно выглядело; да и чувствовал я себя непривычно. Походил на цыпочках, словно примеряя новую личину. Просторнее она, чем старая, или теснее, я не сумел определить, но чувствовал: мне уготована новая роль.
Тут я вспомнил слова Маркуса насчет одежды, и весело и с оглядкой - все в новой комнате я делал с оглядкой - начал раздеваться. Потом, облачившись в лесно-зеленый костюм Робина Гуда, выскочил из комнаты - предчувствие неминуемого приключения будоражило и щекотало нервы. Я позаботился об осторожности, словно бандит, желающий остаться незамеченным, и был абсолютно уверен, что никто не видел, как я выходил из дома.
ГЛАВА 7
Термометр показывал восемьдесят четыре: неплохо, но я не сомневался, что дальше будет лучше.
Со дня моего приезда в Брэндем-Холл не выпало ни единой капли дождя. Я был влюблен в жару, боготворил ее, как новообращенный - новую религию. Мы вступили в сговор, и я наполовину верил, что ради меня она способна совершить чудо.
Только год назад я с набожной преданностью повторял печальное заклинание моей матери: "Надеюсь, жа pa долго не продлится". Теперь я даже представить себе не мог, что не так давно погибал от жары и не чаял, когда она спадет.
Мои чувства как-то незаметно претерпели перемену. Раньше новизна удовлетворяла меня и в малых дозах, а теперь я жаждал чего-нибудь покрупнее, мелкие ставки уже не котировались. Мне постоянно хотелось душевного воспарения, какое я испытал, услыхав от Тримингема, что он носит титул виконта. Чтобы не выпадать из общей картины, каковую являл собой Брэндем-Холл, я должен возвысить свой статус, действовать с размахом.
Возможно, подобные желания дремали во мне давно, и знаки Зодиака просто были их последним проявлением. Но изменилось вот что: раньше я твердо знал свое место. Моя личная жизнь в школе - это было одно, а грезы, которыми я распалял воображение, - совсем другое. Можно сказать, смысл грез в том и заключался, что они были недосягаемы, нереальны. Я был школьник и принимал школьную жизнь такой, какая она есть, учился усердно, хотя и без излишнего рвения. Уровень рядового школьника был моим уровнем: в каждодневной жизни я и не мыслил забираться куда-то выше. Потом появился дневник, гонения; я воззвал к сверхъестественным силам, и помощь пришла - тут мое очень земное представление о действительности слегка поколебалось. Черной магией промышляет много дилетантов - как все они, я любил думать, что наделен какой-то особой силой. Но уверенности не было; и вот сейчас мне предстала роскошная жизнь семейства Модсли, а сверху на нее напласталась слава Тримингемов, и все это здесь, на земле: в итоге моя уравновешенная система - реальная жизнь и идеализм - здорово закачалась. Сам того не сознавая, я шел по радуге от действительности к мечте.
Теперь я стал своим среди знаков Зодиака, со школой Саутдаун-Хилл покончено; значит, все мои чувства, мое поведение должны отражать эту перемену. Мечта слилась с реальностью, прежнюю жизнь я отбрасывал, будто шелуху.
И средой, в которой изменилось мое мироощущение, стала жара. Освобождающая сила, действующая по своим законам, - такой я ее раньше не знал. От жары менялась природа самых обыденных предметов. Стены, деревья, сама земля, по которой ступаешь - вместо прохладного все оказывалось теплым на ощупь. А ведь осязание более всех чувств меняет наше отношение к окружающему. Любимые горячие блюда и напитки сейчас отвергались именно потому, что они горячие. Без льда таяло масло. Жара изменяла или усиливала все запахи, мало того, у нее был собственный запах - я называл его садовым, он объединял ароматы многих цветов, и исходившее от земли благовоние, и еще что-то особенное, необъяснимое. Звуков стало меньше, они приходили откуда-то издалека, словно природа берегла силы. Жара переплавляла чувства, разум, сердце, тело. Ты ощущал себя другим человеком. Нет, становился другим.
Машинально я огляделся в поисках Маркуса. Но Маркуса не было. Придется проводить день одному: остальные, кавалеры ордена Зодиака, витали где-то в высших сферах. Искать их я не стану. Былой боязни уже нет - если подойду, они встретят меня приветливо; но я буду им мешать. К тому же мне очень, очень хотелось побыть одному.
Как лучше постичь жару, вот в чем вопрос: как лучше почувствовать ее силу, слиться с нею? В послеобеденное время мы с Маркусом обычно слонялись по усадьбе - нас привлекали ее отдаленные ответвления. Но сегодня я этим не ограничусь. Кроме дороги для экипажа я знал только одну - дорогу к реке. Ее я и выбрал.
Даже по сравнению со вчерашним днем заливной луг еще больше подсох. Ржавые лужицы вдоль насыпной дорожки помелели, сквозь сероватую дымку поблескивали ивы. А вдруг на реке я снова встречу фермера? Но его не было, не было вообще никого, никто не кричал, не смеялся, не плескался, и тишина эта, как и в первый раз, испугала меня - наверное, мыслью об утопленниках. Я взобрался на черный эшафот - горячо, как на сковородке, - и глянул вниз на зеркало, расколовшееся после прыжка фермера. Сейчас оно снова было безупречным; в нем плыло потемневшее отражение неба.
Я перебрался через шлюз и пошел по тропке между высокими, в мой рост, камышами. Скоро встретился второй шлюз, поменьше, но с двумя шлюзовыми воротами вместо одних. Перебравшись и через него, я оказался в поле. Оно было недавно убрано; на земле лежали валки скошенных колосьев, рядом стояли готовые снопы. Их очертания слегка отличались от уилтширских - лишнее подтверждение тому, что я попал в другой мир.
Впервые я пожалел, что на ногах у меня полуботинки - жнивье кололо лодыжки. Но эти жесткие и резкие уколы особой боли не причиняли. В дальнем углу поля показались ворота, и я, внимательно глядя под ноги, пошел к ним.
За забором начиналась изрытая глубокими колеями дорога. В некоторых местах узкие рытвины запеклись от жары, и, когда я ступал в них (мне казалось, что так надо), ногу с трудом удавалось вытащить. А вдруг я застряну, буду здесь корчиться и извиваться, словно попавший в ловушку горностай, - когда-то придет помощь!
За полями дорога упиралась в холм и, казалось, исчезала - во всяком случае, на серо-зеленом склоне ее видно не было. Но вскоре я обнаружил, что она поворачивает налево и, петляя между полезащитными полосами, доходит до двора фермы и дома. Там дорога прерывалась.
Для мальчишки моего поколения ферма означала приключение. Она символизировала романтику, как индейский вигвам. Здесь столько неожиданного: и злая овчарка - попробуй-ка не испугайся ее, и скирда сена, с которой можно съехать, а не можешь - значит, трус.
Вокруг не было ни души.
Я отворил ворота и вошел. Прямо передо мной стояла большая скирда, вдоль нее маняще поднималась лестница. Я втянул голову в плечи и, мягко ступая и оглядываясь по сторонам, начал осмотр местности. Скирда была старая, половину сена уже срезали. Но съехать с нее все равно можно, еще как! Особым желанием прокатиться я не горел, но деваться некуда - так можно и уважение к себе потерять. Мне вдруг почудилось, что на меня смотрит вся школа, я ощутил легкий озноб. Захотелось с этим катанием поскорее разделаться, и я упустил из виду, что опытные в этом деле люди никогда не забывали об одной практической предосторожности, ничуть не унизительной: подстелить солому, чтобы смягчить падение. Соломы вокруг было навалом, но я пренебрег ею, слишком торопился.
Дикий прыжок по воздуху, почти полет, оказался восхитительным: меня обдало волной прохлады; я, конечно, почитатель жары, но временами отдохнуть от нее тоже не грех - тут все логично. Я уже собрался прокатиться еще несколько раз, как вдруг бац! - колено мое столкнулось с чем-то твердым. Это, как потом выяснилось, был чурбан для колки дров, он стоял под стогом, укрытый соломой; но в ту секунду мне было не до размышлений, я застонал - из длинной ссадины ниже колена засочилась кровь. Блеснула мысль о судьбе Дженкинса и Строуда. Что у меня: перелом ноги или сотрясение мозга?
Не знаю, что бы я предпринял, но решать мне не пришлось. Через двор широкими шагами шел фермер, в каждой руке - ведро с водой. Я узнал его - это был Тед Берджес с реки, но он явно не узнал меня.
- Какого дьявола... - начал он, и в его рыжевато-карих глазах заискрились недобрые огоньки. - Ты как, черт тебя дери, сюда попал? Вот сейчас выпорю тебя, на всю жизнь запомнишь.
Как ни странно, я ничуть на него не обиделся: именно так, по моему мнению, и должен был разговаривать сердитый фермер; пожалуй, выскажись он менее грубо, я был бы разочарован. Но мне стало до жути страшно - из закатанных рукавов его рубахи торчали руки, которые мне очень хорошо запомнились, и я знал: он в состоянии выполнить угрозу.
- А я вас знаю! - выдохнул я, в надежде отвести его гнев. - Мы... мы встречались!
- Где? - недоверчиво спросил он. - Где?
- У реки, - ответил я. - Вы там купались... а я пришел с остальными.
- А-а! - воскликнул он; его голос и отношение ко мне полностью изменилось. - Значит, вы из Холла.
Я кивнул с достоинством, на какое был способен в моем положении - я полулежал, скрючив спину, стебли соломы щекотали мне шею, и чувствовал себя невероятно маленьким, да и выглядел, без сомнения, таковым. Главная физическая опасность миновала, и сразу вернулась острая боль в колене. Я легонько коснулся места ушиба и поморщился.
- Пожалуй, надо перевязать, - сказал он. - Идемте. Сами идти можете?
Он подал руку и потянул меня. Колено болело и отказывалось гнуться; я заковылял.
- Счастье, что сегодня воскресенье, - заметил он. - А то меня здесь нипочем бы не было. Я поил лошадей и вдруг слышу: крик.
- Разве я кричал? - удрученно поинтересовался я.
- Было дело. Но многие на вашем месте ревели бы белугой.
Я оценил комплимент, и мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное.
- А я видел, как вы ныряли, - нашелся я. - Очень здорово.
Мои слова ему и вправду понравились; потом он проговорил:
- Не сердитесь, если я сказал пару ласковых. Такой уж я человек, а тут еще четырехногие дьяволы житья не дают.
Я и не подумал презирать его за то, что он изменил тон, как только узнал, откуда я: это казалось мне естественным, верным и правильным; я и сам изменил тон, когда понял, что Тримингем - виконт. Мои иерархические построения стали моей моралью, я сознательно воспринимал людей в зависимости от их положения.
Мы вошли в дом - жалкое жилище, - и дверь привела нас прямо в кухню.
- Больше всего я живу здесь, - объявил он, как бы оправдываясь. - Есть фермеры, которые только командуют, а я все делаю сам. Садитесь, сейчас найдем что-нибудь для перевязки.
Я сел и только тогда понял, как сильно расшиб колено.
Он вернулся с бутылкой карболки и какими-то тряпками. Потом вытащил из раковины белый эмалированный кувшин и промыл ссадину, уже переставшую кровоточить.
- Повезло вам, - заметил он, - что бриджи с гетрами целы остались. А то плакал бы ваш зеленый костюмчик.
Я почувствовал облегчение - действительно повезло.