Они достигли половины лестницы, и Ржевусский вдруг понял, что просто не в состоянии подниматься выше. Задержавшись, он трусливо оглянулся на камергера, который не решился взойти даже на третью ступень, в то время как король словно бы обретал второе дыхание. Он взбирался все выше и выше, и, что самое странное, голос его при этом становился тверже и убедительнее.
– Они называли меня "шведскими ножнами под затупленным мечом Польши". Они клеймили меня "Коронованным Ничто"; оскорбляли, низвергая до "тени Стефана Батория на затоптанном немощными ногами Сигизмунда III троне Речи Посполитой"… Но я всегда был и все еще остаюсь королем. И Польша еще не раз вспомнит Владислава IV. Она вечно, слышите, вечно будет помнить своего короля Владислава! – прорычал он и, забывшись, пошатнулся…
Камергер испуганно вскрикнул. Ржевусский заслонился руками и в ужасе оцепенел. Однако, покачавшись на предпоследней ступени, поколебавшись между жизнью и смертью, Владислав IV все же устоял и еще более решительно сделал свой последний шаг. А точнее – буквально вскарабкался на площадку, у края которой возвышалась гладкая, отполированная ветрами и веками стела.
Упершись в нее руками, король несколько минут стоял неподвижно. Снизу он казался язычником, припавшим к телу святого камня.
"Я взошел сюда. Все-таки я взошел. Я совершил его, это свое последнее восхождение на Скалу Волхвов. Они вновь открылись мне, эти каменные линии на ладони судьбы. Кровавые линии на кровавой ладони…".
Князю казалось, что король твердит слова молитвы. Он оглянулся на камергера и со страхом подумал о том, что через несколько минут король захочет спуститься, а спускаться по этой крутизне было намного сложнее, чем подниматься. Ротмистр понятия не имел, как это должно будет происходить в данном случае, но спокойно мог предсказать, что к тому времени король Владислав окажется в еще более тяжелом состоянии.
– Позови четырех драгун из охраны! – негромко приказал он камергеру. – Отбирай самых крепких. И пусть захватят с собой палатку.
Сам король уже никакого внимания на эти приготовления не обращал. Он открыл глаза и уставился на кроваво-малиновую стелу – с ее багряными жилами, лиловыми кругами, россыпями ярко-красных, гранатовых и коричнево-золотистых камешков, каждый из которых отражал в себе лучи предзакатного солнца. А все вместе они являлись таинственным отражением всего того мироздания, которое было сокрыто небесами.
Владислав вспомнил молву о том, что, поднимаясь сюда, волхвы язычников предавались различным предсказаниям и видениям, открывавшим перед ними огненное прошлое и столь же непредсказуемое будущее Польши. Сегодня, как и в прошлый раз, он вновь сумел убедиться, что это не вымысел, а святая правда.
Отблески каменных созвездий стелы неожиданно слились воедино и вспыхнули языками пламени, словно бы огромная степь вдруг озарилась тысячами костров. И он созерцал эту усеянную кострами степь как бы с высоты, и видел, как прямо через костры, по подожженной степи, неслись полки крылатых польских гусар. И как они столкнулись с первыми туменами [18] татарской конницы. И дрожала земля. И пылало небо. И десятки тысяч сабель порождали молнии.
Король вдруг обнаружил себя на огромном холме, у шатра, в окружении большой свиты генералов. Острием своего клинка он указывал направления ударов, отправляя в бой полки пехоты и конницы… И первый входил в покоренные города, ясно видя при этом разрушенные крепостные башни и мечети. Где именно это происходило: в Крыму или в Турции – особого значения сейчас не имело. Важно, что перед ним разворачивались события той вожделенной "великой, победоносной войны", благодаря которой должна была окончательно осуществиться мечта всех польских королей, стремившихся к созданию "великой Польши от моря до моря". Война, которая навсегда должна была избавить Европу от мусульманского ятагана и восславить его, польского короля Владислава IV, в веках точно так же, как в свое время Грюнвальдская битва восславила короля Владислава Ягайло и Великого литовского князя Витовта.
Сейчас монарху чудилась та "война всей его жизни", которую он так и не выиграл. Все войны, задуманные когда-либо королями, были ими выиграны или проиграны. Но помнит ли мир хотя бы одну великую войну, которая была бы задумана королем великой державы, но которую ему так и не дали ни выиграть, ни проиграть?
Кажется, это была война, которую Владислав IV так и не сумел заслужить у своей сумбурной, предательски изменчивой судьбы. Война, после которой уже никто не осмелился бы назвать его ни "тенью Стефана Батория", ни "тенью Владислава Ягайло"… Ибо все последующие короли Польши были бы всего лишь жалкой тенью короля Владислава IV Великого.
Он чувствовал, что умирает, а, следовательно, навсегда проиграл ту войну, которую так и не начинал. Самое страшное его поражение в этой жизни в том и заключается, что он так и не сумел выступить в свой главный поход.
Призраки исчезли. Тысячи костров угасли. Обессиленный этим вещим видением, король обнаружил перед собой лишь небольшую гранитную стелу – холодную, вечную, отрешенную от этого бренного мира.
Оседая у подножия, Владислав все еще налегал на нее широко расставленными руками, словно пытался удержать, воздавая при этом молитвы и умоляя вновь возродить захватывающее видение своей несбывшейся мечты…
– Я не взошел на нее, о Господи! Я так и не взошел на Скалу Волхвов, на этот "трон Стефана Батория", трон Вечности… Ибо взойти на него – значит не просто подняться по ступеням. Взойти на "трон короля Стефана" я мог, только вернувшись из того, великого похода, на который так и не решился. Прости мне, Польша. Я так и не сумел возродить в тебе дух Грюнвальда, так и не сумел раздвинуть твои границы, возродив "великую Польшу от моря до моря". Я оказался недостойным твоего величия, Польша! Так прости же мне. Уже хотя бы потому прости, что нет мне перед святостью и величием твоим никакого прощения…
Он не слышал, как, испуганный его падением, князь Ржевусский послал наверх нескольких дюжих драгунов и сам тоже, забыв о страхе высоты, рванулся к "трону Батория". Не слышал, как где-то вдалеке, на краю все еще освещенных солнцем небес, прогремел первый весенний гром…
– И все же – я не тень Стефана Батория! – возопил он, припадая спиной к стеле и вознося руки к небесам. – Я не тень великих королей Польши. Я сам – великий король ее!
С огромным трудом Владислава IV удалось снести вниз. Ржевусский тут же, под страхом смерти, приказал всем, кто присутствовал при этом восхождении, забыть, что по дороге из Кракова в Варшаву король наведывался к "трону Стефана Батория". Забыть все, что они здесь видели и слышали. Понятно, что король умирал, но Польша-то, Польша оставалась жить! Ибо не короли делали Польшу великой, но Польша делала великими своих королей.
Да, одному из них явно не повезло: он так и не сумел разжечь пламя новой великой войны. Но, может быть, именно в этом и заключается счастье Польши? Может, этим Владислав IV и войдет в историю своей отчизны, только этим заслужит признательность потомков?
43
Королева подошла к окошечку и, отодвинув занавеску, молча наблюдала, как слуга Кшань, эта гориллоподобная громадина, медленно отрывает от земли валун за валуном и скатывает их вниз, по склону склепа, на дне которого покоится каменный гроб. Она прекрасно помнила рассказ поручика – теперь уже ротмистра – Кржижевского о том, что каждый день, утром и вечером, этот спасенный графом от виселицы убийца покаянно сбрасывает камни вниз, к гробу. Тридцать три камня, скатывающихся по вымощенному булыжником крутому склону на тридцать три шага. И так каждый день…
Королева услышала эту историю довольно давно, однако делала вид, что ничего не знает о ней, как и о занятии кучера Кшаня. Ей казалось, что стоит заговорить с графом де Брежи об этой мрачной пытке во дворе посольства, как что-то в их отношениях сразу же изменится. Что-то очень важное. Существуют тайны, которые способны тяготеть над людьми десятилетиями, но которых лучше не касаться.
– Что там происходит, Брежи? – не удержалась она в этот раз. – Чем ваш слуга развлекается?
– Вас удивляет занятие этого бездельника? – мрачно спросил граф, появившись за спиной у королевы.
– Причем удивляет довольно давно. А вас, господин посол, нет? Странно.
– Вы знали, что каждый день этот человек таким вот образом дает волю своим мышцам? – искренне удивился де Брежи. – Почему же до сих пор не поинтересовались, почему он это делает?
– Не поинтересовалась у вас, – парировала королева. – И вообще, спросить вы хотели не об этом. Но, прежде чем задавать этот свой вопрос, вы обязаны были объяснить, в чем же заключается смысл сего странного ритуала.
– Если бы я мог знать, что вас это интересует, – пожал плечами де Брежи.
– …А значит, – проигнорировала его замечание королева, – должны были бы сказать, что "этот спасенный мною висельник тешит взор своим покаянным собиранием и разбрасыванием камней, искупая таким образом убийство некой девственницы, за которое давно должен быть вздернут". Не станете же вы доказывать, что меня неправильно просветили по поводу этой загадки?
– Не стану, – со вздохом процедил французский посол.
– Итак, тридцать три камня на тридцать три шага… Которые затем следует вынести наверх. Ежедневно утром и вечером. Никогда бы не подумала, что вы настолько изощренный палач.
– Видит Бог, я делал все возможное, чтобы история с Кшанем так и осталась для вас неизвестной. Кто тот негодяй, который поведал ее? – не зло, но раздосадованно, поинтересовался граф.
– И как же долго будет длиться это наказание? – вновь проигнорировала его непростительное любопытство Мария-Людовика Гонзага.
– Три года.
Королева уже была одета и собиралась возвращаться из сотворенного ее возлюбленным графом де Брежи "храма распятий" в холодное сумрачное утро Варшавы, как из воссозданного теплом двух каминов рая. Но как же не хотелось покидать эту тайную обитель ее греха и покаяния!
– Помилование, конечно, невозможно?
Де Брежи пожал плечами.
– Вы жестокий человек. Впрочем, по отношению к убийце…
– Казнь-то не я придумал.
– Не вы?! – снова воспылала сугубо женским любопытством королева. – Это уже интригует. Кто же тогда?
– Эти тридцать три камня, которые скатываются к каменному гробу. Как и три года молчания… Все это – фантазия известного вам Коронного Карлика.
– Тогда понятно. То-то я сомневалась: дескать, не похоже, чтобы граф де Брежи мог прибегать к подобным наказаниям! – Но, произнеся эти слова, королева вдруг нервно ухватилась за рукав утепленной мехом кожаной куртки графа. – То есть хотите сказать, что Вуйцеховский тоже знает о Кшане? А, следовательно, обо всем, что здесь.
– Ну, будем надеяться, что не обо всем.
– Не увиливайте от правдивого ответа, граф!
– Но, что Кшань для него не загадка – это уж точно. Коронный Карлик понимал, что мне нужен абсолютно преданный кучер, а значит, слуга. Он помог спасти этого кретина от виселицы. Но поставил условие… Уже известное вам. По его замыслу, наказание Кшаня должно носить некий библейский, мистический налет.
Вздох, которым королева наградила де Брежи, мог означать все что угодно. В том числе и вздох облегчения. В свое время, выслушав рассказ поручика Кржижевского о пытках тридцатью тремя камнями, Мария-Людовика начала воспринимать графа совершенно по-иному, как затаившегося изверга. Но если в эту историю посвящен Коронный Карлик… Все, что ни делал господин Вуйцеховский, неминуемо должно было облекаться в форму поучительной библейской ветхозаветности.
– Я бы поверила вашему оправданию, граф, поскольку вы упомянули Коронного Карлика. Но… Не думаю, чтобы вторую часть вершащегося здесь, во дворе посольства, странного ритуала тоже изобрел тайный советник короля.
Посол вопросительно взглянул на королеву. Будь в этой комнатке, примыкающей к "храму распятий", не так мрачновато, Мария-Людовика заметила бы, как в глазах де Брежи вспыхнуло некое подобие страха.
– Что вы имеете в виду, Ваше Величество? – Не так уж часто, находясь здесь, в их секретном пристанище, он обращался к королеве, упоминая о "величии".
– Только то, что, по моим наблюдениям, Кшань выполняет лишь более легкую часть этого ритуала. Более трудная – за вами. Не пытайтесь ввести меня в заблуждение… – прервала она попытку графа возразить. – Мне все известно. Правильно, каждые утро и вечер Кшань сбрасывает эти валуны. Но вытаскиваете-то их из склепа вы. Тридцать три шага… Тридцать три камня. В течение трех лет. Как жаль, что не можете позволить себе обета молчания. Посол как-никак. А то бы так и перемалывали свой грех в камнедробильном молчании склепа, на пару с убийцей-насильником. Хорошая компания подобралась, а? Спасенный вами от казни убийца, а ныне владелец ресторанчика француз Гуго. Спасенный от казни убийца, а ныне ваш кучер, литовский татарин Кшань.
– Иногда приходится окружать себя даже такими людьми. И не скажу, чтобы чувствовал себя при этом менее уверенно, чем в окружении некоторых аристократов.
– Ладно, оставим этих двоих, – сухо молвила королева.
– Понятно, Гуго вам понадобился, чтобы заполучить абсолютно надежного владельца ресторанчика. Со всеми выгодами, которые сулит подобное заведение человеку, имеющему отношение к сговорам и заговорам.
– И только лишь?
– С Кшанем тоже ясно. Человек, которого все считают глухонемым, представляет собой почти идеального шпиона.
– Но так было во все времена.
– Остановимся на вас. Не томите меня, граф, – резко предупредила она. – У нас мало времени. Я должна знать, почему вы казните себя этими тридцатью тремя камнями. Кто та, которую изнасиловали и убили вы?
– До убийства дело не доходило, – мягко улыбнулся граф, не исключая, таким образом, возможности изнасилования. – Так, грехи наши мужские… Но дело не в них.
– В чем же тогда?
Граф молчал, и молчание это становилось все более угрюмым.
– Зачем вам это, королева? Вы и так знаете обо мне слишком много.
– Но не знаю главного: что вы пытаетесь скрыть от меня, граф. Мне уже даже не столь важно, что там случилось на самом деле, как, почему вы пытаетесь скрыть это от меня. Неужели я до сих пор не сумела убедить вас, что способна хранить любые тайны?
– Причем хранить их с королевским достоинством. Но эту тайну вам знать ни к чему.
Мария-Людовика проследила, как Кшань поднял очередной камень и медленно понес его к склону. Даже отсюда, на расстоянии, чувствовалось, что с каждым новым камнем искупать свой грех Кшаню становилось все труднее. Она опустила занавеску и прошлась по комнатушке, предназначение которой в здании ей было не совсем понятно. То ли приемная для нежелательных гостей, то ли тайная библиотека. А может, келья?
– Но ведь вы понимаете, что я не смогу соврать и вынужден сказать правду?
– Раньше действительно казалось, что вы не способны лгать мне, Брежи. Теперь я в этом не уверена. Такое множество всяческих тайн окружает вас в этом сокрытом за высокой каменной оградой дворе.
Она уселась в одно из двух кресел и с вызовом взглянула на графа. Единственное окно комнатушки начинало озаряться багровым восходом, совершенно не похожим на теплые весенние восходы их далекой Франции.
– Жду, граф, жду…
Еще почти с минуту понадобилось де Брежи, чтобы собраться с духом.
– Помнишь нашу первую встречу, Людовика? – тяжело опустился он в кресло напротив.
– Это важно для твоей исповеди? Имеет к ней отношение? – несмело поинтересовалась королева.
– Имеет, причем самое непосредственное.
– Тогда помню. В любом ином случае пришлось бы указать вам на то, что вспоминать о подобных встречах не совсем… деликатно, что ли.
– О таких прекрасных встречах всегда надо вспоминать с малиновой тоской. Как о первом свидании юности. Так вот, в ту ночь сюда, в посольство, был подослан убийца. Который должен был убить тебя. Причем сделать это так, чтобы мне потом очень трудно было доказать, что сей тяжкий грех не на моей душе.
Королева едва слышно охнула и, откинувшись на спинку кресла, схватилась за сердце. До сих пор граф считал, что сердце у этой женщины железное.
– Это правда, Брежи? В этот раз ты говоришь правду или снова что-то сочиняешь.
– Я ведь предупредил, что не смогу соврать.
– Кем он был подослан?
– Иезуитами. У них, оказывается, была своя претендентка на королевское ложе.
– Несомненно. Хотя имя этой особы мне пока неизвестно. А вам?
– Увы, тоже назвать его не могу. – Королева не была уверена, что и в этот раз де Брежи не пытается юлить.
– И кто же помешал этому злодею-иезуиту?
– Кшань.
– Кто?! – приподнялась королева.
– Вы не ослышались. Этот уродина с клеймом на челе и отрезанными ушами, Кшань. Он изловил его. Допросил. И к утру удушил. Коронный Карлик появился ранним утром. Он подозревал, что сюда может быть подослан убийца. Но не успел. Вас, а значит, и меня, спас этот литовский татарин Кшань. Мне не хотелось расстраивать вас. А главное, не хотелось, чтобы вы чувствовали себя обязанной этому висельнику. Как видите, в большинстве своем, тайны священны, и не стоит разрушать их святость.
Королева поднялась, вновь отодвинула занавеску и посмотрела на согбенную фигуру человека, ворочавшего огромные камни. При свете кровавой зари он казался одиноким мучеником, забытым Богом и людьми посреди каменной пустыни. Марии-Людовике стало бесконечно жаль его. Причем это уже была не королевская, а настоящая, человеческая, женская жалость.
– Да, Людовика, он удушил убийцу и швырнул туда, в каменный гроб, чтобы на следующую ночь вывезти и похоронить. Уже с благословения Коронного Карлика, охотно отпустившего ему этот "государственный грех".
Королева нервно прошлась по комнатке. Вновь села в кресло. Охватила ладонью чело.
– И вот тогда вы решили, что…
– …более тяжелую, трудную часть этого ритуала искупления стану выполнять я. В знак признательности человеку, спасшему вас, королева.
Мария-Людовика потянулась к графу и повела пальцами по его холодной, влажноватой руке.
– Вы мужественный человек, граф. Мужественный и благородный. Почему вы до сих пор утаивали от меня эту историю? Вы не правы, де Брежи, ох, как же вы не правы! Это совершенно несправедливо по отношению ко мне. Зная о том, почему вы таскаете свои тридцать три камня, помогая этому каторжнику, я относилась бы к вам с еще большим уважением.
– Вы стали бы относиться ко мне точно так же, как относитесь, королева, – мягко улыбнулся посол. – Ничего иного мне и не нужно.
– Вы прекрасны, граф, мой чудный греховный мужчина… – томно повела головой Мария-Людовика. – Мой греховный…
– Вы хотели поговорить со мной о чем-то очень важном для вас, королева, – смущенно напомнил граф.
– Не сейчас, – вновь томно повела головой Мария-Людовика. – О важном, спешном, и тем не менее – в другой раз. Возможно, завтра. Если у вас найдется для меня несколько свободных минут.
– Найдется.
"Значит, разговор будет происходить днем. Официально, – разочарованно выяснил для себя посол де Брежи. – Жаль…".
– Мне пора.