Граф поднялся и помог подняться королеве. Они вновь прошли между двумя полупогасшими каминами "храма распятий", через официальную приемную, и оказались перед комнаткой, в которой королеву ждал ротмистр Кржижевский. Его присутствие королева обнаружила по легкому, предупредительному покашливанию.
– Я была настолько потрясена вашим рассказом, Брежи, что не удосужилась по-настоящему ужаснуться еще одному обстоятельству.
– Что, оказывается, Коронному Карлику тоже известно о вашем тайном посещении моего дома?
– Разве это не ужасно?
– Если учесть, что именно Коронный Карлик помог мне с обустройством ресторанчика для Гуго – не настолько ужасно, как бы нам хотелось это представить, королева. Все идет своим чередом. Причем по своему, по божьему, замыслу.
Часть вторая Рыцари Дикого поля
1
Храм стоял на каменистой возвышенности – отрешенный от всего земного, бездушно-величественный, высокомерно устремленный в небесную вечность.
Огромные черные камни его источали молитвы проклятых и раскаявшихся, готические окна-бойницы с презрением взирали на бренный мир, а потускневшие золоченые шпили восставали между землей и небом, словно последняя горсточка воинов-крестоносцев, пытавшихся отстоять непоколебимое святилище своих предков.
– Где он? – едва слышно спросил король, с огромным трудом поднимаясь по скальным ступеням подножия к вратам древнего храма.
– В келье, что находится в пристройке к храму, – ответил епископ, поддерживая короля под руку. С другой стороны Владиславу IV помогал его секретарь и порученец полковник Гурницкий.
– Почему не вышел встречать?
– Не велено обетом заточника. Он пребывает в той же келье, в которой когда-то вел беседы с Господом монах-заточник Анджей Мечник.
– Не монах, а рыцарь Анджей Мечник, – поморщился от боли король.
– Заточник настолько сдал, что довезти его до Варшавы уже было бы невозможно.
– Меня тоже довезли сюда только чудом, – с упреком возразил Владислав IV. – Нужно было посадить его в лучшую карету и везти.
Он уже второй год не оставляет пределов кельи. Мачур столько сделал для нашего края, стольких исцелил и стольким указал путь к Господу, что еще при жизни его почитают как святого.
– Насильно усадить и привезти.
– Вы ведь хотите услышать от него слова исцеления, а не слова проклятия, – не выдержал седовласый, но еще довольно могуче выглядевший епископ Тчевский.
– А возможно, уже отпущение грехов, – озлобленно огрызнулся король. – Не терпится, святой пастырь?
Мачур встретил их, сидя на ложе из сосновых балок, положенных на уступы в двух поросших мхом поморских валунах. У противоположной стены, в небольшом камине, едва теплилось пламя угасающего костра, по сторонам которого стояли два вытесанных из серых каменьев распятия. Келья оказалась довольно просторной. Между камином и ложем стояло широкое каменное кресло, в которое отшельник обычно усаживал желавшего исцелиться.
– И ты тоже пришел, король? – задумчиво проговорил Мачур, искореженным пальцем указывая на каменный трон. – Давно жду тебя, давно. Садись в этот святейший из тронов, называемый "троном обреченных". Коль уж хватило мужества посетить мою скорбную обитель.
Прежде чем повиноваться, Владислав IV внимательно присмотрелся к колдуну и врачевателю. Двое стражников услужливо наклонили факелы.
Мачур выглядел приблизительно так, как, согласно описаниям, и должен был выглядеть. Совершенно не похожий на обычных польских старцев. Растительности лицо его не знало. Голова отсвечивала бронзовой желтизной, мало напоминавшей серую тленность заточника-славянина. Нос – длинный, прямой – начинался прямо со лба, врастая в него чуть выше переносицы; смуглые, худощавые, без единой морщины, щеки… Что еще поразило короля… – что огромные миндалевидные глаза монаха-заточника, казалось, совершенно не реагировали на близость факела, оставаясь все такими же спокойными, не расширенными, погруженными в полынью самосозерцания.
Вся одежда Мачура состояла из холщовой рубахи и таких же серых холщовых брюк. Одна из легенд гласила, что одежду эту Мачур не стирал уже который год, однако она не знала ни грязи, ни тленного запаха пота. Воздух в келье тоже оставался сосново-чистым, ибо отшельник очищал его своим пречистым духом.
Король не знал, готовили ли епископ и Мачур эту келью к его посещению, но мог засвидетельствовать, что от одежды затворника действительно исходила прохладная лесная свежесть, настоянная на ароматах луговых трав и сосновой живицы.
– Садись, земное величество, садись, – с вежливой бесцеремонностью напомнил о своем приглашении Мачур. – Не ко мне лицом – к огню. А ты – обратился к секретарю монарха, – бессловесно стой у входа и выполняй все, что тебе будет приказано. Не правителем твоим, а мною.
– Выполняйте, полковник Гурницкий, – подтвердил его право на власть король. И сам тоже послушно опустился в указанное ему кресло, вытесанное из глыбы камня-ракушечника, чтобы безвольно, загипнотизированно уставиться на пламя. Он ждал дальнейших повелений, однако Мачур молчал; причем сама тишина, которая охватила келью, воздействовала на него гипнотически.
Шло время.
Король бездумно смотрел на огонь, осознавая, что пламя подступается к нему все ближе и ближе. Через секретаря Мачур подал королю кружку с какой-то жидкостью. Тот безропотно, не произнеся ни слова, выпил.
Ему стало жарко. Он расстегнул и спустил с плеч подшитый мехом кунтуш. Но это не спасло его. Так, объятый пламенем, он погрузился в полусон-полузабытье.
Время сгорало в огне вместе с ним. Король очищался в нем от гнева, зависти и болезней.
Привалившись спиной к каменной спинке и глубоко осев, он какое-то время витал в пространстве, наполненном какими-то странными тварями, лицами давно умерших людей, которых он узнавал и которые тоже легко узнавали его; оказывался то на устланном коврами из молодой весенней травы лугу, то на вершине горы, то на берегу спокойного неподвижного озера…
– Ты должен был умереть еще позавчера, – вернул его из мира грез в суровый холодный мир кельи хриплый монотонный голос Мачура.
– Еще позавчера, – повторил монарх.
– Но ты жил надеждой на исцеление. Только поэтому ты сейчас все еще здесь, а не на тех лугах, на которых только что побывал.
– Ты прав, колдун, я жил надеждой. Никаких земных смертных сил во мне уже не оставалось, – сквозь дремоту ответил король. И, с усилием покачав головой, ощутил, что он действительно проснулся.
– Ты бы умер завтра, если бы отдохнул на берегу озера, на котором к весне душа твоя окончательно успокоится.
– Так, значит, это произойдет уже нынешней весной?
– Произойдет. Готовься. Немного времени у тебя все еще найдется.
– Неужели действительно весной… – обреченно сдался на милость Мачура король.
– Еще увидишь такую же траву, какую видел во время своего нынешнего паломничества по божественным лугам "потусторонья".
– Говорят, ты очень редко ошибаешься, проклятый колдун.
– Поскольку никогда не ошибается смерть, которая всегда приходит не вовремя, но всегда неотвратима.
– Тогда скажи определеннее, когда именно это произойдет? В мае? Может, и день укажешь?
Мачур помолчал.
– Тебя спрашивает король, – напомнил затворнику полковник Гурницкий.
– Считаешь, что все же… в мае? – не смел монарх ни повысить голос, ни хотя бы ожесточить его.
– Ты сам определил свой срок, – услышал в ответ.
– Нужно было назвать август?
– Теперь главное утвердиться в том сроке, который определил себе. И доживешь до мая. Встань. Подойди.
Мачур вынимал из каменной ниши зеленоватые флаконы и кувшинчики, осматривал их, принюхивался. Одни возвращал назад на полочку, из других нацеживал в наперсток какой-то жидкости, которую сливал потом в небольшую кружечку. Накрыв эту кружечку ладонью, он минут пять сидел так, сомкнув глаза и погрузившись в свои заговоры.
– Выпей это. И до конца апреля забудь о смерти. Постарайся забыть. Считай, что на какое время забудешь о ней, столько и проживешь.
Король выпил, поднял с земли свой кунтуш и вновь уставился на колдуна, словно послушник на настоятеля монастыря.
– Чего ждешь? Иди. Это сражение ты еще выиграешь.
Король дошел до двери и только тогда вдруг вспомнил, что колдун упомянул о каком-то сражении.
– Что ты имел в виду? Какое сражение упомянул?
– Сражение, в котором ты победишь послезавтра под Черным Замком.
– Не пойму я тебя, Мачур, будь ты проклят. Под каким еще Черным Замком?
– Под деревушкой, что неподалеку от Гданьска, в нескольких милях от побережья.
– Но там сейчас нет войны. Господь миловал…
– Войны на землю не я посылаю и не я унимаю их. Это – в руках Высших Посвященных. Все остальное узнаешь за стенами моей кельи.
– Но я намерен возвратиться в Варшаву. Меня ждут дела.
– Делами королей тоже не распоряжаюсь. Жизнями – другое дело. Но ехать, земное величество, ты должен сейчас не в столицу, а к Черному Замку. Независимо от того, что услышишь за стенами храма.
– Но я еще должен помолиться? – вдруг спросил Владислав IV.
– Зачем? Все равно молитвы короля слушать некому. Тот, кто избрал для себя земное величие, небесного уже лишен. И запомни: молитва – для тех, кто не знает пути к Высшим Посвященным. Это всего лишь скуление у подворотни. Но только что ты побывал в их райских лугах. Теперь осталось одолеть отведенный тебе путь.
2
Оставив келью, король обошел храм, вновь ступил на широкую, мощенную гранитными плитами паперть и содрогнулся. Солнце светило по-весеннему ярко и тепло. Словно не было зимы, не лежал на окрестных полях и в перелесках снег, не кричали на продрогших, заиндевевших ветках вороны.
Это было солнце его гибели. Теперь он знал, что до конца дней своих каждое яркое, по-весеннему теплое солнце будет воспринимать как предвестника своей гибели.
Там, внизу, стояли кареты и повозки. Удивленные неожиданным потеплением, гусары эскорта мечтательно подставляли лица солнечным лучам. Вся площадь вокруг храма, включая старинное кладбище, была оцеплена всадниками, чтобы ни одна католическая душа не проникла в это время в храм. В конце концов, не каждый день в нем отмаливали свои грехи короли.
– Мы готовы, Ваше Величество, – раздался за спиной у Владислава IV вкрадчивый голос епископа.
– К чему? – резко спросил король.
– К возданию молитвы. Прибыли два священника из окрестных приходов. Я сам поведу…
– Будьте готовы к тому, чтобы, как только я уеду, объявить всей округе, что в этом храме творил молитву перед сражением король Владислав IV. Здесь когда-нибудь молился кто-либо из королей?
– Он расположен вдали от дорог. По преданию, здесь воздавал хвалу Всевышнему только Сигизмунд II Август.
– Это всего лишь предание. И не более того, – король вдруг почувствовал, что хворь действительно отступила. Он ощущал себя окрепшим и бодрым. Надолго ли?
"Пусть даже всего лишь до мая. Зато, не валяясь в постели, – сказал он себе. – Уходить надо тоже по-королевски".
– Отныне в округе должно быть одно предание: здесь творил молитву король Владислав IV. Перед сражением под Черным Замком.
Епископ чуть подался вперед и, поскольку король все еще стоял спиной к нему, чуть отклонился, чтобы заглянуть Его Величеству в лицо.
– Что вы так смотрите на меня, словно не видите, что это говорит король? Или не понимаете, о чем он говорит.
– Вы, кажется, упомянули какое-то сражение?
– Если бы я знал, – неожиданно проворчал монарх. – Есть где-то поблизости такая деревушка – Черный Замок?
Епископ оглянулся на стоявших чуть поодаль священников и спросил их. Один из них вспомнил, что так называется небольшой хуторок, возле которого высится старинный полуразрушенный замок.
– Если замок, значит, сражение будет происходить под ним.
– Но там некому сражаться. На польской земле нет врагов, – с едва заметной усмешкой напомнил епископ, очевидно, считая, что король все еще пребывает под воздействием "райского зелья" колдуна Мачура.
– Сражения случаются не тогда, когда появляются враги, а когда этого желает король.
– Простите, государь, ничего подобного слышать мне пока что не приходилось.
– Был бы жив король, а враги у него всегда найдутся, – тем же тоном продолжил Владислав, не обращая внимания на его слова.
Епископ задумчиво пощипал седую курчавую бороду и, мысленно рассуждая сам с собой, развел руками. Король в данном случае прав. Уже хотя бы потому, что он все еще жив, а, следовательно, все еще король. Когда гонец короля прибыл в его резиденцию, он благодарил Господа, что застал епископа, поскольку не пристало быть у смертного одра государя простому ксендзу. И никто уже не помышлял о том, чтобы довезти короля живым до местного колдуна Мачура, которого ему насоветовала какая-то графиня из-под Пшемысля.
Но теперь монарх ожил. И чувствуется, что это не просто доживающий век обреченный, а знающий цену и цель своего земного пути повелитель.
– Если позволите, я стану просить Господа, чтобы послал вам грозных врагов. Подобной молитвы храм святого Мачура еще не слышал, но ведь он многого еще не видел и не слышал.
– Почему "храм святого Мачура"?
– Во всяком случае, так его называют в народе.
Король гневно смерил епископа взглядом с носков до макушки непокрытой головы и, вернувшись в храм, решительно направился к алтарю. Там, перед иконостасом, он опустился на одно колено и, осенив себя крестом, несколько минут простоял в молчании. Он не мог вспомнить ни одной из молитв. Ни одна священная фраза из достойных этого храма "божьих речей" не посетила сейчас память государя. Но это должно было остаться тайной самого короля и тайной этого храма.
– Молитва сотворена, о Господи! – провозгласил епископ, очевидно, чтобы развеять собственные сомнения относительно того, что она действительно была сотворена.
– Молитва сотворена, – хором повторили все три священника и несколько монахов.
– Ее сотворил король Речи Посполитой Владислав IV.
– Ее сотворил король… – повторили церковные служители, стараясь не удивляться появлению неведомого им ритуала. Впрочем, никому из них раньше не приходилось творить молитву рядом с коленопреклоненным королем.
– Запомните, святые отцы: каждый год, в этот день, здесь, в храме, будет возноситься молитва Господу в память о молении, совершенном королем Владиславом IV.
– Каждый год, в этот день, – смиренно повторили священники и монахи. – Она станет возноситься…
"…Просто ты, епископ, не решился уточнить, что возноситься она станет "Во спасение души короля", – мысленно упрекнул его Владислав IV, вновь направляясь к залитой солнцем паперти.
Молитва действительно была сотворена. Но не Богу, а земной памяти, которую он оставил после себя в этом захолустном храме, где отныне молва о ночном бдении в нем Сигизмунда II Августа будет предана забвению. Должна быть предана, поскольку храмы, как и люди, обязаны знать и помнить только одного короля.
3
Хмельницкого разбудили в полночь. Сотник Савур, который стал теперь кем-то вроде начальника личной охраны, сообщил ему, что на правом берегу Днепра, как раз напротив острова, задержан татарин. Кто он – непонятно: то ли перебежчик, то ли гонец, то ли просто беглый. Одно странно: неплохо говорит по-украински и просит немедленно показать его на глаза полковнику Хмельницкому.
Какое-то время полковник очумело смотрел на Савура, пытаясь понять, какого дьявола тот осмелился поднять его посреди ночи. Но когда сотник догадался подать ему кружку с вином – водку Хмельницкий старался не употреблять – неохотно согласился с неминуемостью:
– Можешь привести "показать его на мои глаза". Но только предупреди: это будет последним, что ему удастся увидеть здесь, если только…
– Понял, господин полковник.
Татарин оказался еще довольно молодым и внешне совершенно не похожим на крымчака. Рослый, черные курчавые волосы – хотя татары обычно бреют голову, – смуглое, слегка удлиненное лицо, по типу своему очень напоминающее арабское. На нем были короткий тулупчик и зеленые шаровары, однако одеяние это почему-то показалось Хмельницкому неестественным. Широкоплечий рослый пленник держался настолько прямо и с такой горделивостью, словно всю жизнь носил мундир прусского гвардейца.
– То, что ты не татарин, мне понятно, – холодно произнес Хмельницкий, садясь к столу. Эту хижину возвели недавно, она была пока что единственным строением на острове, и убранство ее представало по-казачьи убогим. – Но тогда возникает вопрос: кто ты? И что тебе нужно было на берегу Днепра?
– Мне нужны были вы, полковник.
– Знаешь, кто я такой?
– Полковник Хмельницкий. Мне пока что не совсем ясно, почему вы оказались здесь. Однако я не ошибаюсь, считая, что вы появились вовсе не для того, чтобы ходить в походы против Крыма и Турции.
– Почему ты так считаешь, татарин?
– Потому что не для этого вы вдруг поменяли Варшаву на Сечь, а свое чигиринское имение – на хижину. И это вы – человек, прекрасно владеющий несколькими европейскими языками, только недавно возведенный королем в чин полковника и в должность генерального писаря.
"Как же деликатно он обнажил тебя, атаман", – заинтригованно молвил себе Хмельницкий. Поняв, что имеет дело не с рядовым ордынцем, он перешел на "вы" и предложил татарину сесть за стол напротив.
Шесть свеч в бронзовых подсвечниках прекрасно дополняли пробивавшееся сквозь окно лунное сияние. В хижине было достаточно светло, чтобы они могли следить за выражением лица друг друга, но достаточно прохладно, чтобы отказать себе в вине, которое Савур добыл из небольшого, отрытого здесь же, под хижиной, погребка.
– Я привык признавать реальность. Все, что вы здесь изложили, находится в пределах той правды, которую мне нет необходимости скрывать. Вы, насколько я понял, тоже выросли не в глухой татарской деревушке.
– Образование я получал вначале в Дамаске, затем в Риме. Военный опыт приобретал неподалеку от Вены. По службе я татарин, по наружности – то ли араб, то ли абиссинец, но по взглядам на жизнь до конца дней своих останусь европейцем. Зовут меня Карадаг-бей.
– С тем, что в душе вы европеец, хан решил каким-то образом смириться?
– А вы решили, что я человек, близкий к хану?
– Вряд ли вы опустились бы до того, чтобы стать подвластным Тугай-бею. Хотя служить можете и ему.
Савур наполнил их кубки вином, однако Карадаг-бей посматривал на него искоса и не начинал разговора до тех пор, пока Хмельницкий не догадался предложить сотнику выйти.
– Я понимаю, что это ваш телохранитель. Но, как вы заметили, свое оружие я оставил за дверью.
– Заметил.
– Что касается хана, то открою вам одну из самых больших тайн бахчисарайского двора. – Карадаг-бей выжидающе посмотрел на Хмельницкого. Вино было отменным, он определил это сразу же. Но в то же время почувствовал, что Хмельницкий все еще не решается говорить с ним как с равным.