А Петя направился в медпункт.
- Что с тобой, опять обморозился? - с сочувствием встретил его пожилой санитар, разгребавший снег у входа в палатку.
- Теперь обжогся.
- Изо льда да в огонь? - качнул головой санитар. - За медпомощью?
- Медпомощь я уже получил, просто в гости пришел. За баранку нельзя - вроде бюллетеня. Вот и решил тут помочь, может, воды натаскаю… или… как-нибудь пригожусь?
- Пойди, пойди, - санитар улыбнулся. - Там у проруби стирка идет, может, и пригодишься.
Петя завернул за угол медпункта. Невдалеке у проруби стояла Надя и полоскала белье. А рядом с ней огромный плечистый солдат выкручивал стираное и что-то оживленно ей рассказывал. Надя смеялась белозубо, от души - такой Петя ее еще не видел. Петя подошел как раз в тот момент, когда солдат говорил:
- А парубок пидийды до ней и обиймы, - и показывая, обнял Надю за плечи. - "Серденько мое!"
Надя дернула плечами, освобождаясь.
- Ну, ну, Семен! - И шутливо замахнулась на него мокрой простыней.
- От и вона му тэ самэ, - кивнул солдат, отбирая у нее простыню и выкручивая. - "Щоб тебе трычи, каже, перевернуло, гепнуло та й перекондубасыло!"
Надя смеялась, и солдат вместе с ней. Пете совсем не по душе была эта идиллия.
- Эй, друг, - он постучал солдату по плечу ладонью.
Солдат удивленно оглянулся, и Надя тоже.
- Ты не из ремонтной летучки?
- Шо, машина встала? - спросил солдат. - Не… я сапер.
- Я так и думал, - кивнул Петя и показал назад. - Оттуда?
- Не… видтиля, - солдат показал вперед.
- Ну, значит, это ты! - убежденно сказал Петя.
- Шо я?
- Меня командир твой остановил: "Увидишь на трассе моего сапера, - и Петя показал рукой изрядный рост, - Семеном звать"… Правильно?
- Ну?
- "Гони ко мне. Чтоб немедленно прибыл. На рысях!"
- Так вин же сам мене послав за…
- Не знаю за чем, а только злой, как черт. Давай на попутную и дуй. А то вкатает!..
- Шо ж, тоди я пишов, - солдат побежал к дороге. - Ще побачимся, Надя.
Петя молча смотрел на Надю. А она на него. Потом резко отвернулась к проруби.
- Зачем вы человека обманули?
- Так у вас ведь таких сто…
- Я сама сосчитаю…
- Двое ко мне с подозрением относятся, - помолчав, вздохнул Петя. - Старшина Чумаков и вы… - И взял из корыта простыню, чтобы выкрутить. Надя оглянулась, посмотрела на его перевязанные руки:
- Пусти, помощник…
- А что? У меня левая действует…
Надя, качая головой, глядя на сползшую повязку, положила выкрученную простыню и стала поправлять ему бинты.
- Надя…
- Что Надя?
- Возьмите меня… в подружки. - Он смотрел на нее, все больше очаровываясь. - Откуда вы такая?
- Из медпункта.
Они уже вместе выкручивали белье.
- Не из Ленинграда?.. У вас такое лицо… Мне кажется, что я вас…
- Где-то встречал? - закончила она за него, достала из кармана ватника папиросу, закурила и хмуро сказала - Я в Ленинграде и не была ни разу…
- Как?!
- А вот так. Пять месяцев его обороняю, а не попала… Все вояки по своим женщинам тоскуют. Вот и кажется всем: то на жену, то на знакомую похожа. Надоело слушать!
- Да ни на кого вы не похожи! - искренне ответил Петя. - В этом-то и суть! Вот ненавижу, когда женщины курят, а вам даже это идет. И не смотрите на меня, как… Чумаков! - попросил он. Она невольно улыбнулась и впервые посмотрела на него не сурово.
- А Ленинград - как же это быть рядом и ни разу… При первой возможности возьму с собой и отвезу!
Ленинград был холодный, полувымерший, заваленный обломками от бомбежек. Машины, ехавшие по узкой, засыпанной сугробами улице останавливались и долго ждали, пока обессиленный пешеход перейдет улицу.
И Надя, сидевшая рядом с Петей в кабине одной из полуторок, смотрела расширенными глазами на эту борьбу сгорбленного оскальзывающегося человека с бессилием своего истощенного тела.
Машины въехали в ворота, над которыми свисали сосульки с железных букв: "Кировский завод".
В огромном цеху, где по углам выступал иней, пожилые исхудалые рабочие помогали шоферам грузить на машины стайки. Беспокоились.
- Крепче вяжите, чтобы не болтало. Это же уникальный, трехшпиндельный…
- Петя!
Петя повернулся и еле узнал в худом старике, спешащим ему навстречу, своего соседа по квартире.
- Геннадий Трофимович…
Обнялись.
- С Ладоги, значит? - Геннадий Трофимович любовно оглядывал Петю. - А ты говорил - зачем с фронта отозвали. Выходит, на Дорогу Жизни!
- Жизни? - не понял Петя.
- У нас так называют. За то, что помереть нам не даете. Вот, - он оглянулся на цех, где вспыхивал огонек электросварки, - живем…
Петя смотрел на его изможденное лицо.
- Отдохнуть бы вам.
- Отдыхать - умирать, - отвечал Геннадий Трофимович, - а работать - жить. Мы как раз подъемник, - кивнул он в глубину цеха, - для Ладоги готовим, чтобы машины из-подо льда вытаскивать. Так и будем - мы вас, а вы нас вытаскивать… И вытащим! А, Петя?
По обледенелой, в натеках от лопнувшего водопровода и осколках стекол лестнице дома медленно поднималась маленькая девичья фигурка с большим законченным чайником в руках.
- Лиля!
Она подняла глаза. С трудом можно было узнать в сгорбленной укутанной фигурке прежнюю Лилю.
- Петя?
Петя с Надей стояли па площадке лестницы, а за разбитым стеклом внизу на противоположной стороне улицы виднелась их полуторка.
Лиля обрадовалась и заплакала.
- А я уже боялась, что никогда тебя не увижу. - И поставив чайник, села на ступеньки.
- Лиля, ты что? - Петя наклонился к ней, не зная, что сказать. - Стучу к вам, стучу - никого…
- Мама, наверное, не услышала… - вытирая слезы, сказала, Лиля.
- Это Надя, - познакомил Петя.
Лиля смотрела на Надю, на ее статную фигуру в военном полушубке без ревности.
- Какая вы красивая… А я… черпая, неумытая, вы лучше на меня не смотрите. - Она отвернулась и прикрыла лицо ладонью.
Надя присела рядом с ней на ступеньки, полная сочувствия.
- Поедем к нам на трассу, зачислят тебя в санчасть…
Лиля покачала головой:
- Не могу. Мама… На кого я ее брошу? И всех своих жильцов? Я им нужна, кипяток разнести по квартирам, газету прочесть. Ходячих мало, столько ослабевших, о них должен кто-то заботиться… - И встала. - Мне еще пять квартир обойти надо. - Петя, я совсем забыла, тебе же письмо пришло!
Чайник был уже пуст, и они стояли в холодном коридоре своей квартиры.
- Что же ты молчишь?!
Лиля взяла с телефонной тумбочки конверт и протянула Пете. Он торопливо вскрыл его.
- Я же знала - все обойдется.
Петя лихорадочно читал письмо.
- Что обойдется? Письмо из Ростова. А Ростов у немцев.
Лиля помолчала:
- Так оно сколько шло. Значит, они дальше эвакуировались. Подожди - другое придет…
Петя стоял, опустив голову, спросил:
- А что это у пас так тихо?
Лиля толкнула дверь в комнату Аделаиды Ивановны. Они вошли вслед за ней.
В комнате была обычная теснота, аккуратно застеленная постель и холод, как на улице.
- Что мне делать с картинами? Это же ценность. Они могут потрескаться. Из музея кого-нибудь позвать, пусть заберут?
- А где Аделаида?
- Мы с мамон одни остались в квартире…
На полу и на стульях валялись целлулоидные попугаи с распоротыми животами.
- Что это? - Петя поднял одну игрушку.
- Горох… В каждом попугайчике было несколько горошин, чтоб гремели. Она оказалась догадливой и еще в ноябре купила, сколько нашла в магазинах. Но их не хватило…
Петя стоял молча. В дверях неподвижно застыла Надя. Лиля оглянулась на нее и, приблизившись к Пете, зашептала, стараясь, чтобы Надя не слышала.
- Петя, помоги мне… У меня большое несчастье. Моя мама… сошла с ума. Она третий день ничего не ест…
Петя смотрел на нее с молчаливым вопросом.
- Она считает, что я выживу… если буду есть ее паек. Что мне делать?! Ведь она умрет. Я ей доказывала, что в домоуправлении мне ежедневно дают дуранду, я кричала, плакала, она не слушает никаких доводов. Поговори с ней, может, тебя она послушается. Я тебя умоляю.
Лилина мама лежала в углу комнаты на продавленном диванчике, укутанная одеялами и платками, прозрачная, с ввалившимися глазами и потрескавшимися губами.
- Софья Дмитриевна!
Петя подвинул к диванчику табурет и грузно сел на него. Лилина мама подняла полузакрытые веки и внимательно посмотрела на него из глубины ввалившихся глаз.
- Лиля рассказала мне о ваших побуждениях, они…
Софья Дмитриевна перебила:
- Она сказала, что я сумасшедшая? Так?
Петя мягко продолжал:
- Они неверны… противоестественны.
- А разве естественно, если мать переживет свою дочь? - спросила Софья Дмитриевна. - Вот Феофанова из пятой квартиры пережила двух своих детей. Мальчика Валю и дочку Верочку. И живет. Как она живет?.. А я не хочу! - почти крикнула она. - Я не хочу видеть ее смерть! Разве я сумасшедшая? - спросила она уже тихо.
Петя молчал, потом сказал:
- Вы не сумасшедшая… Но поверьте, что от голода ваша дочь не умрет. Знаете, сколько продуктов за Ладогой, сколько мы сейчас возим? Пройдет неделя, и нормы еще увеличат. А на педелю, - он показал ей узелок муки, который привез, - этого хватит. Я вас прошу - ешьте, пожалуйста, а то Лиля умрет от волнения и горя. Я вам жизнью ручаюсь - с Лилей все будет хорошо… Если бы вы посмотрели, как там паши ребята стараются, вы бы поверили!..
- Я тебе верю, - после долгого молчания ответила Софья Дмитриевна и взяла из его рук узелок.
В сумерках на станции Ладожское Озеро па разгрузке стояли машины. С озера подъезжали новые. Шоферы были усталые, серые после трудной дороги.
Сгрузив мешки, Петя Сапожников сделал крутой разворот и направил спою полу горку снова к озеру.
- Стоп! - поднял руку, останавливая его. Чумаков. - Ты куда?
- На тот берег. За мукой.
- Наездился сегодня. Ставь машину и давай в землянку. Завтра…
- Завтра? - Петя смотрел на него воспаленными глазами. - Вчера я был и Ленинграде… Там умерла женщина, которая нянчила меня на руках. А завтра умрет Софья Дмитриевна, потом Геннадии Трофимович, Лиля…
- Это кто такие? - спросил Чумаков.
- Люди… просто люди…
- Заморишь себя, - покачал головой Чумаков. - Что одна твоя машина даст?
- Посчитал, - сказал Петя. - Пять тысяч пайков. Завтра утром люди выстроятся за ними в очередь. Это длинная очередь. Разрешите, товарищ старшина, иначе я нарушу дисциплину!
Чумаков смерил его своим пронзительным взглядом и махнул рукой:
- Ладно, нарушай!
Петя зажег фары - уже стало совсем темно, - тронулся по крутому спуску, съехал на лед озера.
Другие шоферы, стоявшие на погрузке, слышали весь этот разговор и не сказали ни слова. Просто, разгрузившись, каждый разворачивался, включая фары, выезжал на озеро. В ночной темноте по глади озера нескончаемой цепочкой потянулись машины - фары за фарами…
На восточном берегу озера, где высились штабеля мешков и горы ящиков, комиссар дороги говорил ладожским водителям, собравшимся на летучий митинг:
- Солдаты! В Ленинграде очень плохо вашим матерям и сестрам. Надо дать им больше хлеба, продуктов, топлива - надо вдохнуть в них жизнь. Некому им помочь, кроме вас. Во многих батальонах лучшие водители делают в день по два рейса. А комсомолец Петр Сапожников уже неделю делает не меньше трех рейсов. Это трудно, очень трудно, но это нужно Ленинграду! Подхватим этот благородный почин. Сделаем его всеобщим! Это призыв Родины!
"Ладожский водитель, борись за три рейса в сутки!" - звал плакат у спуска на ладожский лед.
Шоферские постели в землянках возле озера и днем и ночью стояли застеленные. Только гул моторов слышался вокруг. Шоферы не ложились спать. А чтобы не задремывать на ходу машины, каждый изобретал свое: один подвесил в кабине пустой котелок, то и дело бивший его по затылку, другой выпрыгивал на воздух и обтирал лицо и уши снегом. Петя охрипшим голосом распевал все песни, какие знал, - от старинных романсов до "Катюши". И вместе с шоферами забыли про сон все люди Ладоги. Лица осунулись, потемнели. И даже засиявшее над озером солнышко только яснее высветило их усталость. Солнце близкой весной играло на стеклах машин, било в глаза, заставляло щуриться.
Петя вел по трассе полуторку с эвакуируемыми: исхудалые старики, женщины, сидя на своих пожитках, подставляли солнцу лица, вдыхали пахнущий весной воздух.
Впереди гремело. Вздымались, искрясь на солнце, столбы воды - била артиллерия. При каждом взрыве эвакуируемые вздрагивали.
А там, где рвались снаряды, саперы во главе с лейтенантом наводили переправу через полынью. Тащили огромные бревна. Их окатывало душем. Одежда на них смерзалась, как панцирь.
От полыньи навстречу машинам ехал в своей белой, под цвет снега, "эмке" комиссар дороги, кричал:
- Водители! Машины с грузами на обочину! В первую очередь пропускаем машины с людьми! Быстрей!
Петя, объезжая другие машины, двинул свою к восстановленной переправе.
Многие шоферы в очереди у переправы,
несмотря на гул разрывов, спали. Петя вылез из кабины, сказал своим пассажирам:
- Встаньте, руками подвигайте, разомнитесь!
И тут же послышался зловещий гул.
- Воздух! Под машины!
Петя, открыв борт кузова, помогал людям спрыгивать, прятаться. Последней спустил на руках легкую, как перышко, старуху. Под своей машиной места не было.
Он примостил старушку под кузов соседней машины и сам лег. Под машиной лежал Чумаков.
- Вот где встретились, - сказал он. - Ну и денек, никак переправиться не могу.
Самолеты, пролетев над машинами, полили их пулеметными очередями. Потом стали бомбить переправу. В ушах гремело от взрывов. Сверху, сквозь щели кузова, что-то просыпалось Пете на лицо.
- А! - огорчился Чумаков. - Пробили, гады! - И, сняв шапку, подставил ее: в шапку струйкой текло зерно.
В небе появились наши истребители.
Над полыньей шел воздушный бой. Вот немецкий самолет, загоревшись, рухнул вниз прямо на переправу.
Шапка Чумакова была полна зерна. Он затыкал щель в досках кузова рукавицей.
Петя удивленно смотрел на него. Чумаков поймал его взгляд.
- Вот, пшеничку сопровождаю.
- Из Ленинграда на восток?
- Сам не поверил. Это как бы выразить - научная. В академии перед войной вывели. Сами с голодухи пухли, а не тронули. Весна идет, высеют, вырастет какое-нибудь чудо.
Самолетный гул удалился. В полынье среди обломков переправы шипел, догорая, немецкий самолет.
Комиссар дороги сказал лейтенанту:
- Давайте расчищать! Ну что вы стоите? Где ваши люди?!
Лейтенант был ранен и поддерживал правую руку левой.
- Нет люден.
- Есть! - это рядом с ними появился Чумаков. - Старшина Чумаков докладывает! Есть! - Рядом с ним стояли другие шоферы. - Командуйте, товарищ лейтенант!
Шоферы оттаскивали, навалившись скопом, сгоревший самолет. Настилали новые бревна. Снова стала бить артиллерия, вздымая фонтаны воды и льда. Шоферов окатывало водой.
- Банька ледяная, - сказал Пете Чумаков. - После такой бы в горячую, деревенскую. Ох, соскучился! У нас в Кокореве, за землянками, у старухи Кузьминичны в усадьбе, хорошая банька стоит. Вот выберемся, затоплю - попаримся!
Они несли тяжелое бревно. Невдалеке разорвался снаряд. Упали, снова встали, понесли.
- Если живы будем, товарищ старшина, - сказал Петя.
- Знаешь, что: ты меня по уставу зови только при людях, а один на один… - Чумаков понизил голос, - Егором. Правильно ты сказал, разница у нас не огромная. И признал я тебя. Мы ведь с тобой уже без малого год ругаемся.
- Меньше трех месяцев, - поправил Петя.
- На войне - день за три, - отвечал Чумаков. - А такой, как нынче, за квартал пойдет. Если нынче выскочим, надо полагать, до старости проживем!
Невдалеке от землянок роты, на задах усадьбы, в заснеженном саду старуха Кузьминична затопила маленькую бревенчатую баньку.
В сумерках подъехал Петя Сапожников, прошел по тропке к баньке, остановился на пороге.
- Ну, солдатик, хорошо? - обернулась старуха от пылающей печки, на которой грелся большой бак с водой. - Сейчас камушки разогреются, пар будет сухой - все косточки размякнут.
- Спасибо, бабушка, я вам там дровец скинул. А Чумаков не приезжал?
- Днем заходил, говорит: "Топи, Кузьминична, но жалей жару, скажи, часам к семи буду, точно к семи."
Петя вошел в баньку и подкинул в печку еще дров.
- Значит, как жар ровный станет, плескани и тут уже не зевай, - напутствовала его Кузьминична и ушла по тропинке в избу,
В баньке уже было жарко. Петя потер затуманившийся циферблат ручных часов: до семи оставалось немного.
Пете надо было спешить - он все делал бегом. Срезал на опушке леса свежих березовых веток, связал из них два веника, забежал в баньку, положил, пошуровал кочергой в печке. И, услышав шум приближающихся машин, выскочил на дорогу встречать Чумакова.
Фары машин приблизились, машины остановились. Из передней выскочили двое водителей. Они поддерживали под руки насквозь мокрого пожилого шофера Бобылева. Лицо его посинело, его била дрожь.
- Давай скорей в избу, - сказал один. - Разденем, разотрем.
- Что, искупался? - участливо спросил Петя. - А у нас как раз баня топится. Там пар сухой, отойдет!
И тоже подхватил еле ковылявшего Бобылева. Они вместе почти понесли его.
- Эх, счастье мое горькое! - бормотал Бобылев, его трясло, он плакал.
- Чего же плакать, радоваться надо, что живой! - сказал Петя.
Они вошли в баньку, положили Бобылева на лавку, быстро стали раздевать.
- Слушай, - спросил Петя одного из водителей, - вы Чумакова не видели? Должен тоже сейчас из Кобоны вернуться.
- Чумаков… - голос водителя внезапно охрип, он замолчал и продолжал раздевать Бобылева. - Не увидишь ты больше Чумакова.
- Как? Где он?
- В Ладоге.
- Эх, - плача, сказал Бобылев. - Что же так судьба-то несправедлива?… Лучше бы мне на дне лежать, ведь пожил, дурак старый, внуки уже растут… Как же я теперь жить-то буду? Скучно мне будет жить!..
- Что случилось?! - ошеломленно спросил Пети.
- Бобылев в темноте наехал на воронку от бомбы, ну… и нырнул с ходу.
А вслед за ним Чумаков ехал. Увидел, подбежал и в воду. Бобылева вытолкнул, а под самим лед и обломился. Пока мы подъехали, уже и не булькало. Все!..
Петя сел на лавку, и его слезы смешались с потом и паром.
- Я же для него баню истопил, - бессмысленно повторял он. - Мы же попариться договорились!..