Ну ладно, буду закругляться, а то нам сегодня в наряд заступать, надо подготовиться. Адрес я тебе на конверте указал. Пиши, как дела, какие новости, что слышно о Сергее Палыче.
Целую, твой сын Дима".
- Руки вперед! Пальцы раздвинуть! У тебя что, палец не сгибается? Так, этого вычеркни из списка, с такими гнойниками его близко к кухне подпускать нельзя! Ты когда последний раз ногти стриг? Что? Не помнишь? А ну, убежал отсюда, чтоб через минуту все ногти под корень! Ножниц нет? Обгрызай! Эй, кто там, Исхаков, принеси этому ублюдку ножницы да смотри, чтобы не замылил. Среди наряда больные есть? Кто не сможет службу нести? Нет. Прекрасно, тогда слушайте сюда: в залах чтоб все сияло, столы обрабатывать только с хлорным раствором, на полу - ни пылинки, ни соринки, все отходы сбрасывать в дальнюю яму, если повара будут заставлять рубить мясо, мыть котлы или еще что-нибудь, сразу же ко мне, я им устрою Варфоломеевскую ночь! Если будете плохо работать, через сутки еще раз пойдете в наряд. Ясно?
- Так точно, - грянуло нестройно.
Лейтенант-медик - рыжий очкарик, сам приехавший сюда три недели назад, в новенькой неушитой "хэбэшке", очень хочет казаться грозным, но никто его не боится, а только все посмеиваются про себя: "Учи, учи козла капусту есть". Митя, глядя на других, тоже перестает бояться. В учебке ему частенько приходилось ходить на кухню. "Дело знакомое. Сейчас на развод, потом наряд принимать, а после ужина работай хоть до утра, всего не переделаешь. В учебке они спали часа по два. Интересно, сколько здесь удастся? Хорошо хоть посуду мыть не надо и полы тоже - плеснул водички, и все!"
В столовой полным ходом шло приготовление ужина. С воем вырывалось из форсунок тугое пламя, котлы дымились, громко переругивались повара, старый наряд чижиков на последнем вздохе таскал ноги в тяжелых ботинках. За одним из столов сидели те, кому по сроку службы работать было не положено. Они пили чай и курили.
Горов, назначенный помощником дежурного по столовой, подозвал одного из них. Началась приемка. Плохо то, другое, третье, десятое. Ползающие чижики спешили на окрики, убирали, мыли, мели, выносили. Появился и дежурный по столовой - толстый прапорщик из оркестра. Судя по приветственным похлопываниям по плечу, они с Горовым ходили в наряд не первый раз и понимали друг друга с полуслова.
Толстый прапорщик подошел к столу, где сидели молодые, готовые наброситься на работу, сделать ее поскорей и пойти спать. "После ужина получите продукты на утро, и я вас оставлю, а вы смотрите, слушайте помощника, и чтоб к утру все блестело", - прапорщик слегка задыхался и краснел.
Со склада, вкопанного в землю по крышу на отшибе у забора, они получили продукты. Пока несли, Горов в темноте успел выковырять из ящиков и зашвырнуть в канавку у столовой по паре банок сгущенки и тушенки. В хлеборезке, где запирались на ночь продукты, прапорщик распечатал ящик со сгущенкой. "Сейчас пересчитает!" - мелькнуло у Мити, но прапорщик считать не стал, а выудив пару банок, приказал закрыть хлеборезку и, насвистывая: "…И, скатившись по перилам, упаду я в ночь" - покатился к выходу.
Черпаки тоже заторопились в кино, и вскоре их осталось всего пятеро. Кинули на спичках, кто куда пойдет: двое остаются убирать в залах, трое моют котлы из-под чая и каши. Мите досталось мыть котлы.
Он забрался на "пэхэдэ" и с отвращением принялся вычерпывать остывшую, слежавшуюся пшенку в бачок для помоев…
В эту ночь он не видел снов, не слышал ночных стариковских разговоров, не чувствовал запаха курева в палатке.
Молодые сержанты спали мертвецки, разбросав впитавшие в себя жирную грязь руки. Ночь была коротка, как мгновение. Рядом с кроватями остывали раскаленные, разбухшие сапоги.
Ночь была короче мгновения, и вот их уже трясут, стаскивают с кроватей, сонных гонят на растопку печей, а они съеживаются, дрожат, мерзнут и просыпаются, с удивлением глядя на плотный утренний туман, погрузивший полк в ватный сон.
На кухне их уже ждали. Маленький поваренок с вьющимися цыганскими волосами, черный, как негр, от копоти и солнца, сунул Мите в руки топор: "Руби!" Говяжья туша рубиться не хотела, и Митя схлопотал подзатыльник: "Ты что, никогда мяса нэ рубил, зачем попэрек ребрышка пошел?" Поваренок махнул топором, отвалив большой кусок: "Так и руби!" Через пять минут Митя взмок, а тут еще растопили печи. На железном столе его дожидалась еще одна туша с торчащими вверх, как палки, ногами.
К началу завтрака руки не могли удержать термосов, и Митя их ронял, пока доносил до раздачи.
За завтраком Горов выдал полбанки сгущенки на пятерых, они тщательно ее вылизали и вымыли.
Мельник растянулся на лавке, подложив руки под голову: "Соснуть бы минут шестьсот". - "Дадут тебе, как же, - мрачно заметил Кадчиков. - Вот если бы завтрак никогда не кончался".
Все одновременно подумали: "Хоть бы завтрак никогда не кончался!", - но завтрак кончился, и очень скоро, после него остались залитые столы, затоптанный пол, грязные котлы. Все вернулось на круги своя.
Узнай лейтенант-медик о том, как они вычерпывали котлы, рубили мясо, смахивали грязными до черноты тряпками крошки со столов, выносили помои прямо за кухню, у него, наверное, расплавились бы очки, и он отправил весь наряд на губу, но он ничего такого не знал и поэтому мирно сопел в своей кровати после бессонной ночи, проведенной за покером.
Вечером они как две капли воды походили на наряд, у которого принимали дежурство: Мельник еле передвигал ноги, Вовка поранился ножом, когда открывал консервы, и от попавшей грязи руку разнесло, Маляев спал на ходу, он двигался с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно пьяный.
Когда Митю о чем-нибудь спрашивали, он долго смотрел на спрашивающего, ловя ускользающий смысл, а потом отвечал медленно, растягивая слова, будто хотел услышать их со стороны. Кадчиков выглядел лучше всех, похоже, он выспался в каком-нибудь закутке, пока готовился ужин.
Впятером они сделали работы за пятнадцать человек, и после ужина Фергана милостиво разрешил им сходить в кино. Желающих не нашлось, и тогда им было приказано привести себя и форму "в надлежащий вид". Дожидаясь отбоя, они уснули на табуретках с неподшитыми "хэбэшками" на руках.
После майских праздников началась подготовка к рейду. Ездили на стрельбище пристреливать оружие. Молодые сержанты после стрельбы были слегка оглушены: в ушах звенело, и свой собственный голос казался чужим и далеким. Стреляли они плохо, за что получили от командира взвода лейтенанта Пыряева шестикилометровый марш-бросок по горам. Старики бежали, материли лейтенанта по-черному и прикрикивали на молодых, чтобы те не отставали. Молодые задыхались и хрипели (в учебке они бегали не больше трех километров, и те - срезали петлю и курили в кустах, пока прибегут остальные).
Митя поглядывал на Вовку. Тот дышал тяжело, прерывисто, лицо покрылось пятнами, он часто спотыкался, казалось, вот-вот упадет и не встанет. "Удивительно, как он еще держится с его жирком". Митя закинул Вовкину руку на плечо и потянул за собой.
Прибежали в темных от нота гимнастерках, еле передвигая ноги, но вовремя уложились, и Пыряев разрешил отдыхать до обеда, сказал, что завтра они получат боеприпасы и продукты на рейд, а сегодня - чистить оружие и постирать внутреннюю палатку-бельник.
После обеда старики занялись стиркой пропитавшегося пылью и потом "хэбэ", а им, молодым, было приказано снять посеревший и выцветший бельник и пойти к ручью пошоркать его.
Пока Вовка, Кадчиков, Мельник и Маляев пытались содрать бельник с досок и гвоздей, Митя взял котелок с супом, кусок белого хлеба и зашагал в парк.
На следующий день после приезда он получил постоянное поручение - носить еду Кольке Широкову, водиле, охранявшему бронетранспортеры в парке. Коля поссорился чуть ли не со всем взводом, потому что не мог терпеть издевательства над молодыми и однажды даже чуть не подрался с Ферганой из-за Маляева, после чего вынужден был перебраться в бронетранспортер вместе с постелью якобы для того, как объяснили лейтенанту, чтобы не свинтили какую-нибудь деталь с "бэтээров" (и действительно свинчивали).
Митя подолгу сидел с Колей в машине: курили, разговаривали о гражданке. Коля вслух мечтал, как приедет в родной Ленинград и в первый же вечер пойдет в кабак, снимет бабу. Потом они латали бронетранспортер, и в палатку Митя приходил к ужину, за что его бивали, но права носить Широкову еду не лишали.
Коля ждал дембеля, крестиком зачеркивая даты в маленьком календарике, и при этом тяжело вздыхал. В июне придет "заменщик", водила-чижик, прослуживший всего три месяца, придется его учить.
Митя прошмыгнул в полуоткрытые ворота парка и запылил по дороге к столбам, у которых стояли их бронетранспортеры.
- Сержант, стой!
Митя оглянулся. Из-за стоящего на дороге "уазика" он не заметил зампотеха полка, толстого майора в комбинезоне, говорили, что зверь, однажды заставил водителей ползать между бронетранспортерами по-пластунски.
- Товарищ сержант, ко мне!
Митя подбежал.
- Что это у вас в котелке, товарищ сержант?
- Суп, - Митя понял, что Колькин суп пропал.
- Я этим сукиным дедам покажу, как свинарник из парка устраивать! - заорал зампотех. Он вырвал котелок и выплеснул содержимое Мите под ноги. - И скажи спасибо, что я тебе его на голову не вылил! А дедушке своему скажи, что супа больше не будет ни-ко-гда! Я дежурному по парку скажу, чтобы на головы вам выливал! Понял?
- Так точно, товарищ майор. - Он взял пустой котелок и, ругаясь вполголоса, пошел к "бэтээру".
Люки были закрыты. На башне бронетранспортера сидел голый по пояс парень, судя по виду, такой же, как он, молодой, и жевал хлеб.
- Широков пошел в аккумуляторную, ты его подожди здесь, - сказал парень. Он помолчал немного. - Видел я, как зампотех тебя выловил, он здесь с утра житья не дает - к рейду готовит.
- Ты откуда родом?
- Я - из Мценска. Знаешь? Старый такой городишко, больше тысячи…
- Эй, урод; сюда иди! - донеслось из открытого люка.
- Кемал, - прошептал парнишка и, соскочив с башни, исчез в люке.
Вскоре подошел Коля. Он не расстроился, сказал, что у него в "бэтээре" две коробки сухпая с прошлого рейда и что плевать он хотел на приказы зампотеха.
Когда Митя вернулся в палатку, бельник уже сняли, и в палатке было темно и неуютно. Пока снимали, сломали деревянный каркас - доски оказались трухлявыми.
Шафаров вызвался показать им место для стирки. Он взял с собой на всякий случай автомат. "Можно будет заодно постираться", - подумал Митя, вытаскивая из-под кроватей ведра, щетки, куски мыла.
Взвалив бельник на плечи, они вышли из полка и зашагали по дороге в гору, к небольшой тутовой роще.
На обочине дороги, среди деревьев, стояла плоская железобетонная коробка, сбоку торчала большая керамическая труба, из которой лениво текла ледяная прозрачная вода, уходя ручьем вниз по склону. Под водяными струйками шевелились позеленевшие камни, они сочно светились под водой; обвевая прохладой, печально шелестела над ручьем запыленная блеклая листва тутовников. Мимо пыхтели расписанные узорами афганские "бурбахайки". Забитые ящиками, мешками, бревнами, они натужно заползали на гору, на ходу выскакивали мальчишки с ведрами и, зачерпнув из ручья воды, заливали дымящиеся радиаторы.
Во время стирки вокруг собралась орава мальчишек. Одетые, как и взрослые, в широкие, закрученные вокруг пояса легкие штаны и длинные рубахи навыпуск, с потрескавшимися от грязи руками, они галдели, ссорились между собой, топали босыми ногами и всем своим видом напоминали воробьев, купающихся в пыли.
Дети кричали по-русски: "Шурави, чаре хочешь, хочешь чаре? Меняем на ремень?" Они вытаскивали из потайных карманов тоненькие палочки анаши и крутили их перед глазами. Один из них, постарше, присел к Шафарову и, потянув за автоматный ремень, предложил: "Продай автомат, много чарсу купишь". Шафаров с силой рванул автомат на себя: "А ну, мотай отсюда, бача. Бурбахай, бурбахай, я сказал!" Парень весело рассмеялся, показывая белые зубы: "Я пошутил, солдат. Ты что, меня не узнаешь? Я сын Азиза. Если тебе что-нибудь из вещей надо будет, любому из них скажи". Парень говорил по-русски почти без акцента.
Вовка отвлекся, прислушиваясь к разговору, и мальчишки утянули у него кусок мыла, отбежав на безопасное расстояние, они стали дразнить его: "Эй, шурави, чижики, работай, работай, пока старым не станешь". Сержанты с ожесточением терли бельник и не отвечали.
"Скажи им, чтоб заткнулись", - попросил Шафаров. Парень коротко выкрикнул что-то, и мальчишки убежали.
Вскоре от гор потянулись длинные вечерние тени, и Шафаров засобирался назад. Они ногами отжали, как могли, свернутый бельник и, взвалив его на плечи, понесли в полк.
С горы шагалось легче, но и палатка стала в несколько раз тяжелей и сочилась так, что Митя вскоре вымок до нитки.
Они шли по обочине, а рядом сбегала сияющая под солнцем лента дороги. Сбегала в город, а из города ползла, перегруженная "тойотами" и "бенцами", глазеющими на них сотнями глаз. Проплывали застекленные паранджи, бороды, чалмы, как знать, может, душманские. Сидевшая на крышах молодежь кричала им что-то веселое и сама смеялась, а они шли, ритмично покачивая сырой палаточной змеей, и тоже глазели на этот незнакомый под оседающим за горы солнцем мир.
…Велосипед с измазанными маслом спицами мерцал в сумраке магазина, поддерживаемый с обеих сторон металлическими стойками. Он выделялся среди других ярко-зеленой окраской, такими бывают молодые листья на деревьях, не припорошенные городской пылью. Они с отцом долго осматривали его, нет ли царапин, крутили колеса, переключали передачи туда-сюда, потом отец сказал, что он бы лучше купил складной, а не спортивный, и, вздохнув, стал отсчитывать бумажки. Он пересчитал их трижды, потом сунул ему в руку и сказал: "Иди плати".
Они вели его по городу, держа за руль, и все никак не решались сесть, боялись машин. Наконец на тихой узенькой улочке отец перекинул через раму ногу и оттолкнулся. Руль в его руках завертелся из стороны в сторону, но отец выправил переднее колесо и, набирая скорость, покатил по улице. Вот он нагнулся, чтобы переключить скорость, что-то случилось, и велосипед завихлял и рухнул. Когда Митя подбежал к отцу, он уже вытащил затянутую в звездочку штанину: "Я тебе говорил - складной лучше, а ты заладил свое: "Спортивный, спортивный!", вот и катайся теперь на своем спортивном!" Он потом всю дорогу не разговаривал, а дома устроил матери скандал на весь вечер. Митя лежал в кровати, слушал ругань и сдерживался, чтобы не заплакать от обиды…
Ветер тихонько трогает брезент над головой, колышется выстиранный, с потеками, бельник. Он долго лежит с мокрым от слез лицом и вспоминает дом. В углу колеблется овал света и доносится взволнованный шепот дневальных: "…огромнейшая псина. Я на ней по снегу на лыжах катался. Тянет, как паровоз! Приедешь, сам увидишь, а какой мать торт заворачивала на день рождения! В пять коржей, и в каждом своя начинка!" - "Да не травил бы…"
"Молодые сержанты, выходи на ночной развод!" - голос приходит из-за полога и гонит шепот сладких воспоминаний, рвет паутину домашних снов. Все сопят и скатываются с кроватей.
На улице их ждал Горов и с ним еще пятеро незнакомых. "Работаем на пару с седьмой ротой, им тоже нужны брусья". От Горова несло сивухой, он стоял как раз напротив Мити и дышал ему в лицо. Митя повернул голову, чтобы не чувствовать запаха. "Пойдем в отдельный батальон, там собираются строить модуля для офицеров и навезли море добра. Стоит всего один часовой, пока он обойдет пост, мы на тысячу палаток брусьев вытащим".
По узкой тропе они подобрались к колючей проволоке, за ней штабелями лежал строительный материал. Страдающий без шинели часовой крутился тут же, разбрасывая носками ботинок мелкие камешки.
"Надо его отвлечь", - прошептал Горов. Он взял Мельника за плечо: "Отойди подальше и пошурши чем-нибудь. На пулю не нарвись". Мельник на четвереньках полез в темноту. Вскоре послышались шорохи и позвякивания. Часовой замер, передернул затвор и побежал на звук.
Горов штык-ножом проделал в колючке довольно широкий проход, и они принялись вытаскивать свежие, по-лесному пахнущие доски.
Звонкий выстрел щелкнул в темноте.
"Ходу!" - шепнул Горов.
Доски при беге раскачивались и хлопали по плечам. Митя слышал за спиной сиплое дыхание Маляева, длинные доски несли по двое, тот бежал неровно, спотыкался, не выдерживая темпа. Митя выругался, но это мало помогло.
Мельник догнал их уже около палаток, был весь в поту и, захлебываясь, рассказывал, как чиркнуло прямо над головой, в двух миллиметрах. Поделили ворованное, и Горов, довольный удачной вылазкой, разрешил всем спать, сказал, что он будет гулять до утра и присмотрит за палаткой.
Остывшие постели казались неприятно влажными. Митя натянул на нос кончик простыни и стал уговаривать себя заснуть, но сон не шел, сердце все никак не могло успокоиться, шумно толкалось в грудь. Он думал о матери.
Уже мулла затянул свою молитву, уже зашуршали по дорожкам между палатками утренние нетвердые шаги, а Митя все ворочался с боку на бок, мучаясь воспоминаниями.
Вчетвером, тяжело пыхтя, они таскали на машину ящики с боеприпасами. Митя работал в паре с Ферганой, тот злился, что взводный его "припахал", и все шипел как горячая сковородка (при лейтенанте не больно-то пошлангуешь). Митя улыбнулся про себя, видя, как Фергана злится.
На склады выехали рано утром, после обеда обещали строевой смотр с генералом из штаба армии, поэтому-то взводный и торопился. За колючкой в раскаленных железных контейнерах хранились боеприпасы, рядом с контейнерами плавились часовые. Они смотрели на происходящее красными невыспавшимися глазами, заплывающими потом, и хотели только одного - чтобы их поскорей сменили.
Глядя на них, Митя вспомнил о ночной вылазке и поежился. Он представил себе, как душманы проделывают дыру в проволоке, режут часовых и чистят склады. В животе от этого стало неприятно жарко, а еще неприятней было то, что он знал, как это делается.
- Шлем, не спи, грузи, давай! - прошипел Фергана над ухом.
Загрузили ящики и поехали по окраине Кабула в полк. Ехали быстро, оставляя за собой плотную пылевую завесу. На ухабах ящики прыгали по кузову, и они прыгали вместе с ящиками, набивая синяки.
После обеда все суетились и бегали, как в немом кино, - получали сухпай: кроме каш и тушенки, в коробках был еще яблочный сок в жестянках. Сок они тут же высосали, проколов в банках дырочки. Взялись было за тушенку, но Горов шуганул их, велел укладывать вещмешки. Вещмешки так вещмешки! Сухпай на пятеро суток, тридцать пачек патронов (пачки бумажные и тут же рвутся), мыльнопузырные принадлежности. Оказалось слишком тяжело, да и банки упирались в спину.
Не успели собрать вещмешки, прибежал взводный и приказал строиться на плацу в бронежилетах. Молодых, естественно, "вежливо" поставили в первую шеренгу, на глаза начальству.
Над городом плыл видимый зной; распластанный, высунув разноцветные языки занавесей, город издавал звуки, похожие на настройку инструментов в оркестре: доносились гудки автомобилей, детский плач, яростная ругань. Все звуки делались видимыми и повисали над городом, как ноты.
Мокли спины, переминались тысячи ног в ботинках, сзади кто-то курил, распространяя приторную духоту.