"Если увидишь, что ребята серьезно все обдумали, пришли к нам по внутреннему, глубокому и честному убеждению, если они созрели для борьбы, тогда твой долг - беречь их, сдержать их необдуманные поступки - ведь ты знаешь, кто гибнет чаще всего. Если же их увлекает только романтика, только порыв - решай на месте. Посоветуйся с Димо. Словом, если произойдет что-то непредвиденное, а в нашем деле всякое бывает, если эти ребята не усвоили школу Ремса - быстро принимай решение в каждом конкретном случае. И не раздумывай, не откладывай. Я только могу сказать, что случайные люди иногда слишком дорого обходятся нашей партии".
На прощание Страхил помахал Антону рукой:
"Если попадется, возьми настоящего "Томасяна" в красной пачке, а то от нашего табака горло дерет. И запомни - никакого своеволия! Ясно?"...
- Ложись! - коротко скомандовал Антон, внезапно для самого себя.
Полицейский ничком упал на землю. А он пригнулся за камнем, чтобы его не было видно снизу, посмотрел по сторонам. Нет, ничего не слышно - ни шагов, ни разговоров.
"Послушай... Ты уверен, что уже не сможешь стать другим? Скажи мне правду... почему ты решил стать убийцей?" Вот что хотелось сказать Антону, но вслух он произнес:
- Если есть часы, скажи, сколько времени!
Прикинул: до лагеря ходу по меньшей мере часа три...
А зачем он потащит полицая в отряд? Чтобы похвастаться: вот, мол, посмотрите, взял в плен живого полицейского, да не простого, а офицера!.. Антон представил, как политкомиссар Димо начнет "взвешивать и прикидывать" вину этого типа, а потом отрежет: "Освободите его, мы судим за преступления!"...
Так что же? Выстрела никто не услышит. Но если даже полицейские засады где-то поблизости, он успеет снова спуститься в долину, обойти полицаев и таким образом отвести от лагеря смертельную угрозу.
- Послушай, а если бы ты меня схватил, что бы ты сделал? - вдруг спросил Антон.
Пристав вздрогнул - такого вопроса он явно не ожидал. Он лежал ничком, упершись ладонями в землю, и думал только об одном. Выстрел грянет сверху и пришьет его к траве, мокрой от ночного дождя. Лучше так, чем ожидание смерти. А может, партизан хочет привести его в свой лагерь? Иначе почему он медлит, почему крутит? Боится взять на свою совесть чью-то смерть? И надежда, пусть хрупкая и малоутешительная, заставила полицейского приподнять голову и взглянуть на парня...
- Не знаю, скорее всего, я бы тебя не пощадил!
- Спасибо за откровенность. Если бы ты и остался жить, ты все равно обречен. Перед смертью можешь закурить. Давай! - Антон уже твердо решил что он убьет пристава, что не поведет его к своим, ибо этого делать нельзя.
Было страшно смотреть, как на глаза полицейского навертываются слезы и он опускается на траву.
Только одна пуля. Точно под левую лопатку, подумал Антон.
Казалось, что кто-то ударил пристава тяжелым молотком - все его тело свело мучительной судорогой. Он был потрясен ужасом этой бессмысленной смерти, сейчас, здесь, когда рядом нет никого, кто бы мог сказать ему, во имя чего он должен умереть.
- Подымайся! Вставай, тебе говорят! - хлестнул его голос Антона.
Полицейский пристав покорно поднялся с земли. Колени у него дрожали, а по лицу медленно разливалась та же бледность, что и в момент нежданной встречи с партизаном, там, внизу, под утесом.
- Иди! Давай шагай!
"Революция, сынок, - говорил отец, просто и ясно, - это дело нешуточное! Коли возьмешься, держись до конца! Посмотри на нашу землю-матушку: богатый урожай приносят хорошие семена. Так и женщина - сильное поколение рождает от здорового семени. И с революцией так же, сынок. А революционное семя - это пролитая кровь, сынок... Наша кровь! Конечно, прольется и чужая, но от злой крови вырастет один бурьян. Поэтому будь осторожен, без нужды кровь не проливай"...
Пристав застегнулся на все пуговицы, надел фуражку. По лицу его, заливая глаза, катился пот.
- Иди, быстрее! - Антон вскинул пистолет.
Полицейский шагнул и, вздрогнув, медленно обернулся. Может быть, ему захотелось увидеть свою смерть, увидеть, как она вырвется из пистолета?
- Убирайся, говорю тебе! - вдруг крикнул Антон, теряя равновесие. - Катись на все четыре стороны, а то нервы мои уже на пределе...
Пристав сделал шаг и начал медленно спускаться с горы. Шаг - остановка, потом снова шаг. Он весь съежился, стараясь спрятаться за высокий воротник своей синей униформы, за воротник из светло-серого сукна. Шаг. И снова остановка. Еще... Еще секунда... Кажется, он отошел уже шагов на десять. Сейчас... Но нечеловеческий страх заставляет его остановиться снова. И посмотреть назад.
Там, где совсем недавно стоял партизан, уже никого не было. Пристав широко расставил ноги, голова кружилась, расширенные до боли глаза пожирали сверкающую в розовом ореоле мраморную вершину Свештник, за которой струился свет, - там мелькнула фигура Антона, чтобы исчезнуть неизвестно куда. Пристав с облегчением перевел Дух.
- Он... почему же он не стал стрелять?
И в это мгновение почувствовал, как на него надвигается тень горы, за которую медленно опускалось солнце, и его обступает мертвящее бесцветие подножья. А наверху засияла и торжествующе вспыхнула мраморная вершина, словно там пылали гигантские факелы. Казалось, в каждой клеточке его тела что-то оборвалось, потянуло леденящей стужей только что пережитого, и полицейский рухнул на траву. Корчась, он бился головой о землю и рыдал, раздираемый теперь уже не страхом, а страшным и мгновенным прозрением случившегося: над тобой только что пронеслась смерть, она коснулась тебя, и вот ее уже нет. Пристав извивался, кусая губы и ломая руки, лицо его было мокрым и грязным. Фуражка скатилась куда-то вниз, он увидел ее, но не мог понять, как она там очутилась. Потом полицейский сел, измочаленный и опустошенный. А вершина по-прежнему сияла, заливая светом лишь небольшое пространство под собой. Темнота у подножья сгущалась, и в этом мраке терялись все тропки, оставленные ему партизаном, имя которого он не узнал и теперь уже не узнает никогда.
Глава шестая. Парень и сокровище
Все началось с очень смешной истории.
Антон вел новое пополнение - девять молодых партизан из разных сел. Все они были неплохо экипированы для жизни в горах и вооружены самым разным оружием: у кого пистолет, у кого болгарский карабин, у одного ружье итальянское, у другого - греческое, у третьего - английское, длинное, как винтовка. А самый молоденький стащил в общине шесть ручных гранат и теперь нес их в своем ранце, где, кроме этого, было множество полезных вещей: пара кульков сахара, шестьдесят патронов для парабеллума, белье и всевозможные мелочи. Плюс ко всему на плече у паренька висел топор. "Сам не знаешь, когда что понадобится, а топор не такой уж и тяжелый..."
Антон дал передохнуть новичкам, еще не привыкшим к трудным переходам, а девушку из села Лыки оставил на посту, по опыту зная, что женщины, если даже с ног валятся от усталости, легко не засыпают. Партизаны расположились на табачном поле, что одним краем упиралось в лес, другим - в поляну, за которой начинались заросли кустарника. Место было высокое, виднелись все окрестности - до Али-ботуша, до Стыргач-горы, до Родоп. И по крайней мере до середины дня встречи с неприятелем не предвиделось.
Отдыхают молодые партизаны, языки развязались, и сейчас, как это обычно бывает в такие минуты, они выскажут друг другу все, что таилось в душе, все обиды, сомнения и надежды, потом начнут ссориться и петушиться. Но в суровых партизанских буднях мелочи быстро забудутся, отойдут в сторону, чтобы уступить место всепоглощающей тревоге. Потом новичкам предстоит очистительный барьер успокоения, и только потом в душе каждого из них родится молчаливая самоотверженность. Пусть они сейчас хихикают, ссорятся, похваляются, пусть рассказывают истории вроде этой. Один из них каждое воскресенье исправно ходил в церковь, а поп ему и говорит: "Ты такой богомольный, уж не послать ли тебя в Рильский монастырь, монахом сделаешься, а, Ламбо? Ведь у тебя и дед был протоиереем..." А когда поповское ружье исчезло, чтобы стать боевым оружием кандидата в Рильский монастырь, поп сказал: "Ламбо, батюшка знает, кто похитил его оружие, однако посмотрим, что из этого выйдет. Если ты найдешь ружьишко, батюшка поможет тебе стать духовником..."
Самый молоденький партизан лежал, положив голову на ранец, и о чем-то думал, закрыв глаза. И вдруг вскочил как ужаленный:
- Товарищи, граната! Граната шуршит...
Все бросились врассыпную, попрятались, словно куропатки, и ждут. Антон оттянулся назад. Он видел, с каким напряженным вниманием следят за ним и сами стараются отползти от опасного места как можно дальше. Антон стал считать.
Прошло три... четыре секунды. Он приподнялся посмотреть, что происходит вокруг - ведь, услыхав весь этот переполох, люди могли догадаться, что рядом творится что-то неладное. А в поле всегда есть люди, даже в Петров день... Пятая секунда. Новички отползли на достаточное расстояние - даже если грянет взрыв, он может только напугать девчат, а взрывная волна их не достанет - пройдет выше... Шестая секунда. Для первого раза хватило бы и одной гранаты, а то как ухнут все шесть... Неплохое испытание нервной системы. Может, даже к лучшему.
Антон поднялся, и его обдало холодным потом: парень, что поднял тревогу, озираясь по сторонам, красный как рак, полз назад к своему ранцу.
- Стой! Куда ты?! - крикнул Антон.
Новичок остановился и, словно потеряв дар речи, показал рукой на свой ранец. И только теперь Антона осенило, что граната сама по себе взорваться не может.
- Ты дергал за веревочку... с колпачком?
- Нет... Ничего не делал!
И Антон покатился со смеху. Через три с половиной секунды было ясно, что никакого взрыва не произойдет, но он выждал еще на всякий случай - закрытое молоко кошка не слижет.
- Но ведь был шорох... сам слышал, товарищ Антон.
- Вот ты шороху и наделал, только всех перепугал.
Смущенный случившимся, паренек вскочил, подбежал к ранцу, припал к нему ухом. Потом сел и виновато посмотрел на партизан, обступивших Антона.
- Сахар... Это сахар, товарищи! Пакет порвался, сахар просыпался в ранец... он и шуршал...
Над табачным полем грянул взрыв хохота. Антон пытался унять новичков, но сам хохотал вместе со всеми, невольно радуясь, что настоящего взрыва все же не произошло, а новички, принявшие шуршание сахара за шипение гранаты, получили что-то вроде боевого крещения.
Когда Страхил встретил пополнение, он обратил внимание, что глаза новичков полны странного оживления, изнутри всех распирает смех. Ему стало приятно, что новые люди принесли с собой в лагерь свежую атмосферу. Потом, когда командир стал спрашивать, кто какое имя избрал себе, одна девушка указала на самого молодого парнишку и сказала:
- Для меня выберите имя сами, а вот его надо назвать Шипучка.
Кто-то добавил:
- Не Шипучка, а Сахар, будем звать его Сахар.
Антон объяснил:
- Нельзя! Партизанская кличка служит целям конспирации. Это связано с деятельностью товарищей, которые находятся на нелегальном положении. Ведь они вынуждены постоянно скрываться от полиции, а нередко и от людей, которые не всегда могут выдержать полицейские пытки...
- Я решил взять себе имя Георгия Скрижовского - мой отец был в его чете. Пусть останется только Георгий... Ведь так можно, правда? - смущенно спрашивал паренек.
- Как хочешь, но мы все равно будем звать тебя Благо Сахар, - засмеялась девушка.
После обеда политкомиссар Димо подсел к Антону:
- Ты что, туристом заделался? Лазаешь по горам вверх-вниз... Это и хорошо, и плохо. Предпочитаешь самостоятельные действия?
Издалека начинал бывший учитель, и не поймешь сразу, куда он клонит: то ли за этим последует приказ отправляться на отдых, либо его снова прикомандируют к кухне бая Манола вместе с выздоравливающими ранеными - что Антону, естественно, никак не улыбалось, - либо надо готовиться к новому заданию.
- Обувь на тебе как на огне горит, - продолжал Димо без тени улыбки, с наслаждением постукивая роскошной сигаретой "Томасян" из красной пачки по своей уникальной табакерке - на ее металлической крышке полумесяц мирно соседствовал с изображением креста - подарок политкомиссару одного ятака из Доспата... - И эти, гляжу, уже каши просят. Иди, отдай ботинки Методию - теперь у нас есть свой сапожник.
Это был приказ, и Антон зашлепал босыми ногами по заросшей травой поляне. Земля отдавала теплом, хвойные иглы и стебельки трав приятно щекотали ступни. Тяжелые солдатские ботинки, которые еще два месяца назад действительно были новыми, Антон нес в руках.
Методий со всей своей мастерской расположился прямо под открытым небом. Сам он был в настоящем фартуке, рядом с ним - два настоящих сапожных молотка, а большой пень по соседству весь заставлен коробочками и баночками со всякой всячиной: клеем, деревянными гвоздями, кусочками кожи. Методий представлял сапожный цех в единственном лице, а вокруг сидели на корточках три-четыре человека из отряда, покуривая и лениво болтая о разных разностях.
- Однажды попались мне такие крепкие ботинки, что им сносу не было, и бросить их пришлось только здесь, в горах. И вообще такой крепкой обуви не сыскать на всем Балканском полуострове...
Всеми своими мыслями люди возвращались в прошлое, к мирным годам, вспоминали, как босиком бегали в школу, говорили о царвулях из грубой свиной кожи, о резиновых тапочках и обуви на деревянном ходу. Пространно и неторопливо рассказывали партизаны, как весело они прыгали через костер и бросали в огонь свою, пусть не совсем новую, обувку.
- Жаль, вот бы мне те царвули сейчас...
Антон присел возле сапожника, ожидая своей очереди, но Методий сам протянул руку:
- Давай, давай твои. - И ногой отшвырнул обувь, которую только что чинил.
Ясно, Антона снова ждет путь-дорога - к Методию уже успел заглянуть политкомиссар Димо. Когда после "сапожной мастерской" Антон завернул в "главное интендантство", бай Марин оглядел его с головы до ног:
- Эх, Антон! Ходишь ты по селам, нет-нет да и угостят люди, а посмотришь на тебя - в святые годишься. Подожди, есть тут у меня кое-что. Димо приходил, дал распоряжение, но я не из "НЗ", я из текущего... Ты много дней подряд не питаешься как положено, имеешь право.
В руках у Марина появилась горстка конфет и кусков пять сахара. Потом он долго колдовал над кругом овечьего сыра, примеряясь к нему ножом, - боялся, как бы не отвалить лишнего, но и не отрезать ломтик тоньше папиросной бумаги.
- Ну да ладно, как получится... Погоди, ты вроде сыр не особенно любишь, так у меня есть вяленое козье мясо. Правда, летом такая еда не особенно, воды просит, но ты возьми, все сытым будешь...
Потом настал черед одежды. Перед каждым новым заданием надо было приводить в порядок свою одежду, которая быстро приходила в негодность от дождей, грязи и пота, от лазания по горам и колючим кустарникам. Спускаясь в долину, надо было иметь приличный вид, чтобы не выставлять врагам напоказ партизанскую бедность. И каждый раз, покидая лагерь, Антон чувствовал особую заботу товарищей. Ведь они знали, что любое задание, будь то встреча с ятаками или партийное поручение, - дело сложное и рискованное, на себе испытали, что значит обходить полицейские посты и засады или слиться с каменной стеной, когда совсем рядом гремят сапоги полицейских. Не выдавая своей тревоги за отправляющегося на задание товарища, они просто проявляли о нем особую заботу. Антона это смущало, он чувствовал неловкость, ведь ему нечем было отблагодарить за такое внимание.
- Нарядили тебя, как на свадьбу, - улыбаясь, разглядывал его Димо. - Хорошо, значит, ты уже знаешь, что уходишь из лагеря. Командируем тебя на областную партийную конференцию в качестве представителя ремсистской организации нашей околии. Пойдешь со Страхилом, он - главный. А ты подумай, какие задачи стоят перед молодежью, прикинь, о чем говорить будешь в своем выступлении. Часа через два снова встретимся, надо кое-что уточнить.
...В пути Страхил вел себя весьма интересно. Он не оглядывался по сторонам, не озирался, не останавливался, чтобы прислушаться, хотя был осторожнее всех. Высокого роста, статный, красивый, командир за десять километров слышал выстрел, а за два - человеческую речь. Он различал множество лесных звуков и безошибочно улавливал шаги в стонущем от ветра лесу. И при всем этом беспрерывно болтал, смеялся, рассказывал. Но когда надо было молчать, из него слова не вытянешь. А какой боец! Все умеет - найти укрытие, чтобы не задела никакая пуля, или часами лежать в засаде, нацелив свой огромный, довольно необычный пистолет... Теперь у него пистолет настолько миниатюрный, что его и в кармане не видно.
- Ну что, подбросил тебе мыслишек Димо? - задиристо начал Страхил. - Допустим, Димо, как солнышко, тебя обогрел и ты начал быстро созревать... Но не задирай нос, парень, для ремсистов околии ты человек видный, а для меня ты просто мальчишка. Спустил бы с тебя штаны да отодрал хорошенько хворостиной, чтоб сидеть не мог. Ты зачем рассказывал новичкам разные глупости да насмехался над старшими товарищами?
- Какие глупости, товарищ командир! Наверное, кто-то решил мне насолить, - удивился Антон и вспомнил, как однажды доложили в штаб, что он хотел без разрешения прикончить одного старосту. Но тогда обошлось выговором.
- Врать нехорошо! Ты молодежный руководитель, а болтаешь самым безответственным образом... - строго и назидательно продолжал Страхил.
- Вот это да, вот это людишки, готовы за безделицу повесить человека! - Антон догадался наконец, о чем идет речь. - Да, было дело... Я рассказал... Но если хочешь знать, так оно и было!
- Вот те на!.. Значит, это правда? - с нескрываемым любопытством обернулся Страхил, и в его голосе послышались вызывающие, насмешливые нотки. - Если хочешь знать, ты можешь схлопотать еще одно наказание. Я не расспрашивал, о чем ты там распространялся, просто ребята жаловались: ты, мол, попусту злословил...
- Выходит, я вру? - не на шутку рассердился Антон.
- Дай волю этим старикам, так они и до нас доберутся, поисключают из партии за то, что мы еще не взяли власть в свои руки.
- Не знаешь ты наших сельских коммунистов - они большевики больше самих большевиков! Целыми вечерами рассуждают о политике и мировой пролетарской революции. Мы так и прозвали их - "сельские якобинцы".
- Значит, и протокол был?
- А как же! Все, как положено.
- Ну и старики!
- Да они потом сами поняли, но тогда... Иди разбери их. - Антон помолчал и добавил: - Хотя, по-моему, старики всегда смотрят на вещи с узкопартийных позиций. Я не виню их, просто мне так кажется... Все-таки не могу я принять некоторых оценок партийной честности и партийных отношений...
Страхил остановился.
- Ну, давай, давай... Вот, значит, как ты сам смотришь на вещи! Старики, по-вашему, страдают узостью суждений, мы, среднее поколение, - ни узкие, ни широкие. А вы, молодые, позвольте вас спросить, вы-то какие?
Сейчас Страхил не шутил, хотя в голосе его еще слышалась улыбка. Раздраженность парня ему казалась непонятной. Он боялся, что за этим кроется не просто неодобрение, не просто несогласие с позицией старших товарищей.
- Мы? - удивленно спросил Антон, растерявшись от такого вопроса. - Мы... - и замолчал.