- Шурави, ходи к нам… Бери у нас, - говорят они без всякого акцента.
В тесном дукане курятся благовония, на стенах развешаны дубленки, кожаные пальто, пиджаки. Под стеклами витрин - цепочки с кулонами, красивые зажигалки, очки, китайские зонтики, авторучки. На прилавке - рулоны пакистанских тканей сногсшибательной расцветки. Глаза разбегаются от этой пестроты, хочется набрать всего, но возможности ограничены. Три-четыре женских восточных платка по сто афганей, несколько пар очков, джинсы, рубашка. Все, что в ходу в Ташкенте. Несложный набор "контрабанды", за который можно получить несколько сотен рублей, чтобы оплатить расходы на еду и гостиницу, купить разрешенные бутылки спиртного. Командировочных нам не платят и по каким-то абсурдным законам высчитывают из положенных двухсот тридцати чеков за те дни, которые мы пробудем в Союзе. Приходится крутиться. За одну бутылку нашей водки (500 афганей) я мог приобрести пять цветастых платков, за которые в Ташкенте давали двести рублей.
Пяток тоненьких платков можно рассовать по карманам или засунуть в плавки. Еще не было случая, чтобы таможня обыскивала летчиков. Обычно перетряхивают самолет, лазят по всевозможным лючкам. Один из наших экипажей потерял чувство меры и сейчас находился под следствием. Ребята решили разбогатеть на войне, и теперь дело оборачивалось для них тюрьмой. Поэтому у нас - договоренность: ровно столько, сколько необходимо, и еще чуть-чуть, чтобы вернуться домой не с пустыми руками.
Все уезжали отсюда с джентльменским набором сувениров, стандартный перечень которых увековечил какой-то безымянный поэт в песне: "Дубленка, батник, джинсы, "Сони", "Ориент"".
Пока мы смотрели и приценивались, к Славке прицепился паренек, одетый в гражданку. "Что ему надо?" - спросил я. - "Это помощник коменданта. Сказал, чтобы мы исчезли, иначе заберет нас в комендатуру. Двигаем к машине". Славка озабочен: "Этот не отстанет. Надо уезжать отсюда в Ширинау".
Наша машина крутится по узким улочкам. О Ширинау ходит дурная слава. Здесь пропадали военнослужащие, а одного солдатика-связиста прикололи громадным шилом к деревянной стенке. Так своеобразно отомстили дуканщику, не платившему дань моджахедам. Чтобы держалась голова, панаму прибили гвоздем, опустив ремешок на подбородок. Патруль нашел парня еще теплого. В его широко открытых глазах застыло удивление: это моя молодость, бессмертная, полная надежд жизнь? Это мое тело, с которым обошлись, как с бабочкой?
Мы спешно закупились и, когда вышли из дукана, увидели Славку в окружении комендантского патруля. С Пуртова снимали автомат, и я понял, что мы вляпались. Этот район не входил в утвержденную схему патрулирования, машина арестована, и нам оставалось из-за угла проследить, как она стартует без нас.
Вот тебе и "сам комендант"!
Солнце прикоснулось своим диском к разогретой земле, тени от минарета и деревьев стали длинными. Над виллами, дувалами и лавочками понеслась заунывная молитва муэдзина.
Опасливо озираясь, мы вернулись к дуканщику, стали объяснять, что остались без "колес". "Дух", только что одаривший нас бакшишем в виде красочно упакованных презервативов, хорошо знал слова "патруль" и "такси". Он вышел вместе с нами на улицу и быстро остановил какую-то потрепанную барбухайку. Нам было не до комфорта. Худющий афганец согласился везти нас только после того, как в его руке оказалось пятьдесят чеков.
За пятнадцать минут мы добрались до аэропорта, и еще пятнадцать понадобилось, чтобы обойти взлетную полосу.
- Товарищ капитан, вас спрашивал командир полка, - сообщил солдатик.
- Когда?
- Только что.
Фигуру Большакова я успел приметить возле волейбольной площадки. По-моему, с ним стоял Санников и еще кто-то… Не мешкая, я оставил сумку, сбросил джинсы, рубашку, заспешил к командиру. Они все еще стояли там, где я их видел, и третьим человеком была продавщица солдатского военторга, по кличке Линейка. Эта худющая девица в своем магазине имела неприступный вид днем, но к вечеру напивалась с солдатами и те делали с ней все, что хотели. Большаков был похож на человека, страдающего зубной болью: "Я даю вам 24 часа на сборы".
Кротко потупив глаза в землю, молодая женщина причитала: "Та товарищ командир, та я больше не буду…"
Пал Палыч размашисто ходил рядом: пять шагов туда, пять шагов обратно… Неожиданно он остановился рядом с Линейкой, повернулся к ней: "Да как же вы не будете? Да вы на здоровье… Но вы же не под забором!"
Беседа предполагала интим, поэтому Санников сердито махнул мне рукой - подожди.
Большаков оставался непреклонен, и продавщица, размазывая слезы, ушла упаковывать чемодан.
- Дрозд, а мне звонит комендант, говорит, что экипаж командующего бегает по городу, - повернулся ко мне Большаков.
- Товарищ командир, я не знаю, какой экипаж в городе. Мой - на месте.
- Хорошо, готовься на послезавтра в Ташкент.
- И меня с собой прихватишь, - добавил Санников. - Командир отпустил на свиданку с женой.
Душа моя пела: "Сияй Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!" Сухачев, откуда ни возьмись: "Дрозд, есть заказик".
- Ради бога. Вы же не под забором, товарищ капитан, служите, а в "полтиннике". Кстати, что это за история с забором?
- Командир Линейку ночью подобрал рядом с колючей проволокой. Раздетая валялась на солдатских шинелях, в дымину пьяная…
- Я так понимаю, что ночью не загорают?
- Какое там! Солдат было около пяти, разбежались, когда "газик" подъехал.
- Слушай, Саша, а почему Линейка?
- Каждая уважающая себя линейка - с дыркой, и может быть повешена на любой гвоздь…
…Я заспешил домой. Надо собрать экипаж и поговорить с ребятами серьезно. Или мы останемся в прежнем качестве, или они подведут меня под монастырь. Посадят опять на эртэшку, а то и развозить почту…
К моему удивлению, все дома. Правда, разговор вести не имеет смысла: двое спят, Влад и Эдик - подшофе.
- После ужина серьезный разговор, - предупредил я всех.
Оставалось подобрать слова, которые могли быть услышаны. Все испытанные аргументы, весомые и убедительные в обыденной жизни, на войне ничего не значили. Что я мог сказать своим ребятам, к чему призвать их? Здесь никого не испугаешь, и апеллировать можно только к собственным интересам, к самолюбию.
Никогда не забыть, как воспитывал нас, курсантов, командир эскадрильи в Грозном. Самый сильный его аргумент был в единственном вопросе: "Кто здесь не хочет летать?" Хотели все, и все боялись этого маленького человека непреклонной воли, с железными нотками в голосе, но с картавой речью. Впрочем, никто не улыбался, когда он говорил. Помню, как он появился перед застывшим строем, когда наши ребята попались на самоволке. На локте у него висел шлемофон, вторая рука подпирала бедро. Во второй эскадрилье за самовольные уходы был уволен курсант, все ждали решения командира. Говорил он жестко, отрывисто, короткими фразами, нещадно картавя:
- Вы пр-ы-ехали сюда л-я-тать! А не осеменять местное население. Запомните. На всю жизнь вам дается одно ведро с семенем. Нужно расходовать его целенаправленно и по назначению. Кто попадется - уволю.
И хотя среди курсантов большой популярностью пользовалась другая версия: "Не оставляй торможение на конец полосы, а любовь на старость", - приходилось считаться с доводами комэски…
Выступление мое оказалось коротким: "С этого дня я прекращаю списывать спирт. Канистру на борту опечатываю своей печатью. А человека, не прибывшего на вечернее построение, сдаю командиру".
И еще я напомнил о том, что ребята с вертолетной эскадрильи летают каждый день под пулями, а мы все геройски погибнем от "дуста", как клопы…
Известие о том, что летим в Ташкент, скрасило упавший тонус семейного микроклимата. Надо было найти машину и съездить на экскурсию по дуканам…
* * *
"Сияй, Ташкент! Сияй, Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!"
У нас под крылом раскинулся древний азиатский город. В дымке от солнечного марева возвышается телевышка, высотное здание гостиницы "Москва"… Ищу глазами знаменитые "Голубые купола", но видимость не позволяет рассмотреть их как следует. Садимся в Тузеле.
План один: провожаем пассажиров, заправляем топливом самолет и едем к штабу ТуркВО, в гостиницу "Звездочка". Три дня наши! Вы видели ишаков отвязанных? Это мы. Шлея автомата не трет плечо. Не надо каждую минуту оглядываться, как в Кабуле. Ташкент - город хлебный, здесь есть все…
Снимаем комбинезоны, облачаемся в джинсы и рубашки. Теперь мы - вроде бы и гражданские люди, но у таксистов и коренных жителей глаз наметан: нас узнают по этим джинсам из Афгана.
Наше настроение можно сравнить разве что с настроением космонавтов, вернувшихся на землю.
…Ташкент принимает с распростертыми объятиями всех, у кого есть деньги. Как громадное сито, процеживает он армаду сороковой армии, освобождая "афганцев" от червонцев, чеков и всякой другой наличности.
Свои деньги лучше оставить в гостинице "Ленинград", "Москва", на базаре, в "Голубых куполах", да и в каждой "кафэшке", где предлагают разнообразное меню Востока. Если Ташкент летчика вытряхнул, для него путь один - обратно, в Тузель, на Крестик. Здесь сравнительно дешевле те же плов, шашлык, лагман, чебуреки. Ручейками текут пиво, местный портвейн "Чашма". Крестик - перекресток двух улиц, одна из которых поворачивает к аэропорту - стал великим перекрестком воздушного пути Союз - Афган.
"Крестиком" перекрещен каждый, кто прошел эти дороги. Здесь же, в Тузеле, если в твоих карманах воздух, ты найдешь койку с солдатским одеялом…
Итак, первая остановка - Крест. С нами сидят пассажиры, среди них те, которые в Тузеле впервые. "Эй, кто тут "некрещеные" - по кружке пива!" Вываливаем гурьбой. Узбек жарит люля-кебаб в кипящем масле, радостно улыбается, машет рукой: "Командыр, давай сюда!"
Некогда бедный район окраины с началом боевых действий в Афганистане пришел в движение - жизнь тут теперь кипит и булькает, как это почерневшее от огня масло; здесь все можно купить и все продать, есть базарчик, и нас хватают за руки, чтобы предложить свой товар…
Жарко… В Кабуле - прохладный ветерок с гор, все-таки полторы тысячи над уровнем моря, а Ташкент - впадина, где кроме жары еще и духота. Кружка холодного пива… "Как поцелуй с богом", - говорит мой Веня и берет вторую. Мы не спешим, потому что Пал Палыч взял третью… Здесь он - никакой не начальник. Те же рубашка и джинсы, раскован, улыбается, шутит, но… командир, как говорят, - везде командир. В стекляшке мы и стульчик ему отодвинули, и кружечку принесли - как дань уважения… Игорь называет это "вовремя прогнуться". После третьей Пашины глаза становятся совсем синими: "Ну все, орлы, завязываем. Надо брать "Звездочку", пока не стемнело".
И мы берем ее. Конечно, мы могли бы взять и "Ленинград", и "Москву", но должны быть под бочком, рядом со штабом ТуркВО, под неусыпным оком администрации. Штаб Туркестанского военного округа вместе с прилегающими строениями, гостиницей прячется в зелени. Перечислить все виды деревьев и назвать их правильно мог бы только специалист-растениевод.
Музей ТуркВО с солдатом, стоящим на постаменте, остался за нами, и мы сворачиваем к высокому чугунному забору, под тенистые своды деревьев. Акации, ивы, ели, лиственницы, пихты и еще бог знает что…
Чем не райский уголок? Кругом цветы и птицы, ничто не напоминает пыль и лязг гусениц. Высокие мраморные ступени, холл мраморный, ковры, зеркала. Тишина и покой. Мы вваливаемся со своими сумками, я напрямую - к окошку администратора. Обычно этими делами занимается правый летчик, но здесь - не тот случай. Стою у стойки, разглядываю огромный белый шиньон, тщательно уложенный, хорошо политый лаком. Передо мной неприступный манекен, обильно припудренный, раскрашенный по всем правилам парфюмерной премудрости. Меня, словно я был всего лишь тенью, не заметили… Еще несколько секунд разглядываю холеное лицо, со щеками, опущенными на шею-подпорку, на громадные, в меру открытые холмы-груди, похожие на сопку Авачу, на руки, которые в два раза толще моей шеи…
- Здравствуйте, - как можно шире растянув рот, говорю я.
Холодные заплывшие глазки повернулись в мою сторону, прошлись, будто по пустому месту.
- Вы Людмила Григорьевна? - Я не мог ошибиться, описание совпадало. - Вам привет от Никулина. И я пододвигаю к окошку небольшой пакет.
Зимняя картинка падает с гвоздя, а под ней оказывается другая - здесь светит солнце, поют птички… Григорьевна радостно улыбается, будто увидела родного брата, ее рот ослепительно сверкает золотом:
- Ну как он там, Николаевич?
- Воюет! Жив и здоров… А вот это - от меня.
Просовываю в окошко красивые женские очки от солнца.
- Привез начальника штаба. Рассчитываем пробыть у вас дня два-три.
- Как ваша фамилия?
- Дрозд.
- На вас заказано два номера на семь человек…
- Нельзя ли три номера на шесть человек и один на двух, генеральский? К нашему командиру, - и я показываю на Санникова - завтра жена прилетает.
- Трудно… но попробуем что-то сделать.
- Григорьевна, голубушка… (Ведьма ты огнем дышащая!) Мы, чем смогем…
…Генеральский номер - двухкомнатный, весь в коврах, с диванами, полированной мебелью, укомплектованной посудой, рюмками. Накрываем стол в гостиной. Пал Палыч здесь, как и в кабине самолета, не вмешивается. "Руководи", - буркнул он и пошел бриться в ванную. Отправляю посыльных в гастроном и на базар за зеленью: "Не забудьте купить лепешки!"
Через тридцать минут у нас на столе коньяк, шампанское и все, что надо.
Пал Палыч поднимает рюмку: "Главное - не забыть, для чего я здесь. Самолет из Кустаная прилетает завтра в четырнадцать местного".
Эдька берет гитару. Игорь, сложив руки на коленях лодочкой, начинает добродушно моргать. Веня наскакивает на борттехника:
- Нет, ты скажи, ты можешь подобрать эту песню?
- Какую? - лениво цедит Эдька.
- "Догоняя месяц на скаку!"
- Не знаю такой.
- Как ты не знаешь? - горячится радист. - Да ты слышал ее сто раз. Ярмольника песня. "До-го-няя ме-сяц на скаку…" - поет он.
- Ты меня достал своим месяцем, Веник… Догоняй ты его сам, верхом на стуле.
Поем Кикабидзе: "Я хочу, чтобы песни звучали, чтоб вином наполнялся бокал". А потом - "Пожелай, пожелай, тамада" - песню о летчиках.
День догорает, постепенно угасаем и мы, разбегаясь по своим номерам…