* * *
…Утро приходит ласковое, с добрым приветом: из репродуктора доносится ставший родным голос на узбекском языке. Не слышно выстрелов, в открытое окно залетает свежий утренний воздух… Благодать! Иду под душ, потом - в генеральский.
Пал Палыч уже расхаживает по номеру в трусах: "Что, командир, головка бо-бо? Садись, сейчас мы по ней шампусиком…"
Шампанское Палыч достает из холодильника. Пузырьки отскакивают от стенок бокала, лопаются, разлетаясь мелкими брызгами. Я становлюсь легким. Сейчас я отделюсь от этого стула, ветер подхватит меня и понесет над деревьями, над древним городом… "Сияй, Ташкент!" - провозглашаю я и опрокидываю бокал с холодным напитком.
Пал Палыч подходит ко мне: "Дрозд, здесь я тебе не командир, я - Паша. Понял?" - "Хорошо, - отвечаю, - командир!" Он еще раз поправляет меня, и я снова отвечаю: "Понял, командир!" "Ничего ты не понял", - говорит Санников с досадой и приносит бутылку с коньяком.
- А вот этого вот… не надо, командир. У нас сегодня самолет. Спрячь… - настырно наседаю я.
- По капельке, чтоб глаз направить…
- Знаю я эту песню: "Эти глаза не против"…
Решительно убираю бутылку и прячу в холодильник.
- Не прав ты, Леня…
- Вот Леня-то как раз всегда прав!
- Подожди, ты кого это имеешь в виду?
- Кого имею, того и… в виду… - сказал я, икнул газом от шампанского и подумал: "О ком он это?" Если мы с ним о нем, тогда и он там, в Кремле, возможно, тоже икает, этот старик генсек…
Я понимал, что нам надо в город, на свежий воздух, пройтись, отдышаться и к половине второго подкатить с цветами в аэропорт. Сидение в этой скорлупе ничем хорошим не кончится.
- Пал Палыч, мы с вами сейчас - на свежий воздух, потом в аэропорт.
- Ладно, командир, руководи, - махнул рукой Санников.
Я зашел к Юре.
- Юра, к двум часам - накрыть стол. Шампанское, фрукты… и все такое. Цветов не забудьте. Мы с Санниковым пройдемся по воздуху, потом в аэропорт.
- Хорошо, сделаем.
- Контрабанду всю сдали?
- Всю.
- Подкинь деньжат…
"Сияй, Ташкент, звезда Востока!.." Мы с Санниковым шагаем по размягченному асфальту куда глаза глядят. Солнце жарит немилосердно, и мы стараемся держаться в тени. Ташкент - город зеленый, прекрасный город. Очень много русских. Девушки: русские, узбечки, казашки, кореянки - красивы, хорошо одеты. Нам кажется, что мы попали на какой-то праздник дружбы народов. С таким хорошим настроением, в мокрых рубашках, мы подходим к кафе-стекляшке, и Санников заявляет, что он голоден и съел бы чего-нибудь горяченького. В кафе, за исключением двух пожилых узбеков, нет никого. Берем два лагмана. Парнишка с черными, как крыло ворона, волосами, разглядывает нас раскосым взглядом, таким же, как у своих древних воинственных предков. Вот он ловко захватывает черпаком из кастрюли длинную лапшу, бросает ее в круглую миску, потом заливает жидким соусом с мелко рубленным мясом, посыпает зеленью. К лагману берем еще помидоры и зеленую редьку. В буфете - бутылку сухого вина.
Мы посыпаем красным перцем и без того острое блюдо и наливаем по стакану сухого. "В жару - отменное средство от жажды и антисептик от кишечных палочек…" - авторитетно заявляю я. Пал Палыч морщится: "Не убедил…" Он снимает со стула полиэтиленовую сумку и достает оттуда бутылку коньяку. "Ай да Паша! Когда успел?" - соображаю я, а он наливает в стаканы янтарную жидкость.
- Ну вот, - сокрушенно вздыхаю я. - Дали покомандовать, а руль все время выхватываете из рук? - В Пашиных поголубевших глазах прыгают искорки смешинок.
- Вы все правильно понимаете. Но иногда надо дать и послабление возрасту, авторитету. Вы командуйте, но рулить буду я…
- Ради бога! На здоровье. Но только не под забором!
- Вот народ! Слова не скажи, уже подхватили.
- Пал Палыч, уже весь полк повторяет!
Санников засмеялся своим негромким заразительным смехом, отмахиваясь от меня руками. Мы выпили теплой крепкой жидкости, запив ее холодным вином. Лапша была горячей, соус - острым, и надо было изловчиться, чтобы отправить в рот пряди этой обжигающей снеди…
- Кстати, о заборах… - Санников сделал передышку, воткнув ложку в лапшу. - По сути, мы с тобой сидим у самого дальнего забора Союза. И этого нам оказалось мало. Мне кажется, с этой войной восточный люд проснется у себя во дворе и станет сооружать собственные заборы и поглядывать из-за них на наши территории.
- Я тоже об этом думал. Поэтому лучше всего налить в стакан еще, чтобы голова стала чистой.
- Стеклянной?
- Да…
- Давай, Леня, за наши хрустальные головы!
- За нас.
До чего же вкусен этот лагман! Не зря на Востоке приготовлением пищи занят мужчина, как правило, молодой. Здесь требуется не только терпение, но и сноровка…
Рубашки у нас становятся совсем мокрыми, и легкое дуновение от больших пропеллеров под потолком едва освежает лицо. Наше тело - потогонный куб. Казалось, все выпитое мгновенно находит выход через поры на коже. Паша берет на себя инициативу и тащит еще одну бутылку "Белого аиста".
- А этот земляк как залетел сюда?
- Известно как, он - с крылышками…
Постепенно мы с Пал Палычем продвигаемся к черте, за которой наступает согласие с вечно враждебным миром, агрессивность которого надо преодолевать каждодневно.
Это похоже на полет: все сомнения, все страхи - позади, и только захватывающее мгновение - с тобой, и оно, это мгновение, повторится снова и будет повторяться до тех пор, пока мы живы…
Коньяк - солнечный янтарный электролит, наполняющий нас, заставляет мои заряды разбегаться по своим полюсам. Вся беда в том, что если превысить дозу - тело сгорит в жидком пламени…
- Паша, кончай ночевать, - тереблю я Санникова за плечо и прячу начатую бутылку в пакет. Его голова начинает делать опасные клевки в сторону недоеденного лагмана. Я сую ему часы к носу:
- Нас ждет аэропорт!
Пал Палыч резво подхватывается, его сонливость мгновенно исчезает.
- Все, все… Вперед, Дрозд.
Такси останавливается с визгом тормозов, едва мы показываемся на тротуаре.
- Куда, командир? - Этих ребят нашей одеждой в заблуждение не введешь…
- Аэропорт.
- Поехали! Чеки есть, товар есть?
- Нет, ничего нет.
- Эй, командир, так не бывает. Деньги хоть есть, взял с собой? А то скажешь, и денег нет… Очки у тебя красивые.
- Бери, дарю.
- Да ты что?! Вай, вай… какой хороший человек. Что надо сделать для тебя?
- Пока доставь, а там посмотрим.
"Феличита!" - несется из динамиков голос Альбано. Итальянцы в Ташкенте - в ходу. Мы несемся по улицам, возведенным после землетрясения братскими городами Союза, и теперь уже Тото Кутуньо поет "Итальяно бэро".
- Надо купить цветов, - подсказывает Санников, веки у него смежаются - лишь бы не уснул.
- Купим в аэропорту…
В аэропорту солнце палит нещадно. Это не в кафешке сидеть под тенью чинар. Золотые стрелы больно ударяют по затылку, размягчают землю и делают ноги ватными… Цветов на продажу не видно, Санников ругается:
- А, черт, не могу же я свою боевую подругу встречать без цветов…
Мы залезаем на клумбу и, стараясь выбирать самые красивые, ломаем розы.
- Подожди, сейчас нож посмотрю, - суетится Пал Палыч, мы распрямляемся - перед нами милиционер.
- Что вы делаете, товарищи летчики?
- А вы организуйте продажу, - наскакивает Санников.
- Да ради бога, пройдите за угол - там цветов сколько угодно и каких угодно…
Нам краснеть не надо, мы и так пунцовые. Извиняемся, предлагаем штрафные деньги. Но милиционер-узбек деньги брать наотрез отказывается. Я еще раз приношу ему наше "нижайшее", жму руку и спрашиваю: "А как узнал, что мы - летчики?" Отвечает: "Все сверху видишь, под носом найти не можешь. На днях тут рвали с клумбы, и тоже - летчики…"
Мы с Пашей выбираем диспозицию. Он говорит: "Давай сядем на выходе, в теньке. Как только объявят посадку, пойдем в секцию прибытия". До посадки самолета остается тридцать минут. С огромным букетом алых роз мы сидим на мраморном обрамлении фундамента рядом с выходом. Здесь тень, обдувает ветерком. Из репродукторов многоголосое эхо разносит приторный голосочек дикторши: "Рейс номер… прибывает из Москвы". Запах розового масла кружит голову, мельтешит разномастный, разноязыкий люд, покупает воду, мороженое, плюется семечками… Круженье ног, обутых в туфли, сандалии… Хоровод пестрых картинок в саду из чайных роз… Паша приложил голову ко мне на плечо, я откинулся к стенке… Проходит какое-то мгновение суетливого гомона, свидетеля непрекращающейся жизни, отдаленной от этого запаха - дивного розового амбре…
Неожиданно я открыл глаза. Рядом - женщина с двумя чемоданами. Она плакала. Я бросил цветы Паше на колени, подошел: "Что случилось? Может, помочь?"
- Случилось то, что случилось, - ответила она, и слезы ее мигом просохли. - Мне, кажется, повезло - я нашла вас.
Только теперь до меня дошло, перед нами - Надежда, жена Санникова.
- Может быть, пусть поспит? Я уже минут пятнадцать тут стою. Вы такие лапочки…
Пашино пробуждение было ужасным. Я скромно отвернулся.
Можно было только удивляться: таксист, которому я заплатил сверх счетчика, еще ждал нас, на его носу красовались подаренные мной очки.
Наше утраченное самолюбие было восстановлено в гостинице: нас ожидал стол выше всяких похвал.
Здесь было все: золотистые персики, ароматные дыни, арбузы, виноград, шампанское…
Нас могут заслать куда угодно, но кто сможет запретить устроить для себя маленький праздник?
* * *
"Все прекрасно пам-парам… Все отлично бум-бу-рум… распрекрасно там-тарам…" - пел я песню на тарабарском языке.
Повторив придуманный куплет, я присоединил к нему несколько слов из припева известной песни: "Там, за горизонтом, там, за горизонтом, там-тарам, парурам…" - и подумал, что в жизни всегда есть где-то бесконечно далекое, то, чего мы всегда ждем, - там, за горизонтом… Но неожиданно слетает откуда-то сверху белокрылая птица, и ты, переполненный янтарным солнечным веществом, плещешься, как голубь в песке… Купаешься в этом свете, брызгами бьющем через занавески, слышишь песню птиц за окном и начинаешь понимать: не надо ждать ничего, все прекрасное - в этом чудесном мгновении, в этой тарабарской радости… А завтра? Завтра будет не скоро…
Здесь, рядом со мной, родственная душа - Пал Палыч. Нет, это не просто друг - это еще и отец, и опора; я знал, что мы теперь с ним ближе, чем самые близкие родственники, и что дальше мы пойдем с ним вместе не только по этой войне, но и по всей жизни, той, которую нам отпустит судьба. Мой экипаж убежал в город, а я, слишком перегруженный этим золотом дня, сидел один за столом своей комнаты. Передо мной - начатая бутылка коньяка, желтые лимоны, зелень, белая лепешка…
Я уже чувствую свое собственное дыхание, отдающее запахами виноградной лозы.
Ну же, еще чуть-чуть… еще немножко пьянящей радости, чтобы продлить эти минуты, чтобы хоть сколько-нибудь постоять на краю восторга перед тем, как все это пропадет, сгинет, забудется, растворится, и снова явится действительность в виде серых афганских гор.
Голова у меня еще совсем чистая, ясная, воздух прозрачен, сух; в комнате намного прохладнее, чем там, на улице, над расплавленным асфальтом. Жаль, что я один и мне не с кем разделять то, что накопилось во мне.
Пусть солнце плещется на улице, пусть оно играет теплым золотистым светом здесь, у меня в стакане, пусть оно греет мои внутренности своим огнем, греет, но не сжигает…
Я наливаю в стакан коньяк, выпиваю его залпом, не закусывая. Когда жидкий огонь, прокатываясь по горлу, затухает, на губах остается терпкий привкус винограда, вобравшего в себя столетнюю неторопливость высохшей на солнце коры дуба, и я думаю, что в нас самым странным образом громадное чудовищное светило совершает круговорот, давая нам жизнь, поддерживая ее и отбирая… В его власти поджечь меня, как спичку, затушить ветром и воткнуть обгорелую голову в землю… И для этого не надо ни снарядов, ни пуль. Достаточно этой янтарной жидкости.
Раздался стук, и дверь сразу открылась. На пороге стояла Людмила Григорьевна во всем своем великолепии, как громадный утес, тот, что чем-то оброс… Если бы не этот лакированный шиньон и ведро парфюмерии, то ее можно было бы сравнить с "Русской Венерой" Кустодиева, только на картине художника у Венеры более плавные, округлые линии.
Не секрет, что любой мужчина раздевает женщину глазами, по привычке, вне всяких далеко идущих надежд, и я успел это сделать в одну секунду. До того как она заговорила, представил себе не только внешний рисунок тела, но и его сущность, как бессмертную, несокрушимую реку жизни, протекающую каждый день через ее кишечник…
- Командир, ваши ребята дружно протопали мимо, а заплатить нужно было до двенадцати… - ее рот открывался решительно, с требовательными нотками в голосе, пышный подбородок колыхался в такт словам.
- Людмила Григорьевна, голубушка… О чем речь? Все будет тип-топ! Ребята забыли, они немножко обалдели от свободы и коньяка. Давайте дружить, садитесь со мной рядышком, поднимем тост за Ташкент, звезду Востока.
- Да вы что, я на работе! - начала сопротивляться она, но я видел, что глаза ее стали теплыми.
- Людмила… - сделал я паузу, словно забыв ее отчество. - Какая может быть работа? Дело к вечеру, и вы просто обязаны разбавить наше крутое мужское общество.
- Я вообще-то дежурю сегодня по этажу. Если только у меня в номере… Здесь - не дай бог!
- Хорошо. Сейчас я это все - в пакетик…
Один Господь Бог знает, как важна для нас дружба этого всевластного существа! Она может предоставить нам лучшие номера, даже генеральский, а может и принести кучу неприятностей. Не секрет, что эти тети следят за нами и могут накапать кому следует о несоблюдении предполетного режима и других чудачествах нашей вольницы.
Если пришла к тебе удача в виде той же возможности летать в Ташкент, жить в шикарной гостинице, пить коньяк и дышать вольным воздухом Востока - умей держать ее, эту скользкую блудницу, за жабры… Одних подарков мало, их привозят все экипажи, и барышни "Звездочки" избалованы ими. Здесь нужен личный, душевный контакт, и тогда нам все - "от винта!".
Я наливаю благословенную жидкость в стаканы и говорю неожиданно смело:
- За нас, Люда! И особенно - за вас, тех, кто нам создает уют и прекрасные условия.
"Людочка-людоедочка", называю я про себя хозяйку нашего пристанища.
Мы выпиваем еще, и на меня нападает зверский аппетит. Я ем все подряд: зеленый лук, помидоры, тушенку, курицу. Я рассказываю анекдоты, и Людмила Григорьевна смеется, рассыпаясь неожиданно тонким, заливистым колокольчиком…
Какие-то звонки, хозяйка уходит и приходит. Свет за окном исчезает, и большая мохнатая бабочка в свете ночной лампы облетает комнату, ударяясь о стены… Из репродуктора, заполняя всю небольшую комнату звуками, летит узбекская песня. То поочередно, то вместе поют мужской и женский голоса - и в них, этих голосах, - пронзительная чистота бескрайнего неба, больших просторов, иссушенных солнцем, щемящая, грустная тоска одиночества, мечтающего соединиться с другим одиночеством, и тихая, размеренная забывчивость сна в тени, рядом с прохладой горного ручья…
Падаю на застеленную кровать, успев скинуть туфли, пространство комнаты сужается, плывет и начинает уносить меня в темноту, в эту каждодневную погибель… Какие-то странные картинки несутся передо мной, как видения из бешеной карусели, и мне чудится, будто я вижу саму тайну жизни. Почему мы боимся смерти? Не было бы ее - не было бы и всего, что нам дано увидеть. Каждый день вечером мы умираем… Ночь - это временная смерть, утро - новое рождение… Всю жизнь мы тренируемся умирать… Только надо свою смерть обставить так, как это я сделал сегодня…
…Проваливаюсь в темень, и меня начинают мучить кошмары. Падаю куда-то вниз, и тут меня подхватывают руки Людмилы Григорьевны, я вижу перед собой ее лицо-маску: глаза и губы светятся в темноте, словно обведенные фосфором, она шепчет: "Что же ты, зайчик, не разделся? Негоже спать на гостиничном белом покрывале. Чтобы тело отдыхало, надо раздеться…"
…Я просыпаюсь с чугунной головой, ошалело смотрю вокруг. Где я? Вторая кровать в номере не тронута, на столе - остатки пиршества… Я лежу под простыней голый, моя одежда аккуратно повешена на спинку стула, плавки валяются на полу… Я сажусь, и по голове словно кто-то бьет молотком: в ушах - звон, белые червячки прыгают перед глазами… Бутылка с недопитым шампанским у меня в руках, я выливаю остатки в горло и тут же выплевываю на пол противное, теплое, сладковатое пойло…
…Струи холодной воды в душе бьют меня по черепу, в переносицу, в закрытые глаза, и я начинаю мелко трястись.
- Мой маленький, ты встал? - неожиданно слышу я певучее и открываю глаза. Передо мной - Людмила Григорьевна, она ничуть не смущена тем, что я голый, у нее в руках полотенце.
Что такое? Что происходит? Я вытираюсь полотенцем и слышу из комнаты вздохи и нежное воркование Григорьевны. Ночные кошмары вновь возвращаются ко мне: значит, это не сон? Я лечу на самолете, а из темноты на меня надвигаются две громадные сопки: Авачинская и Корякская, они противно дышат сернистыми испарениями… и теперь это уже не сопки, а груди Григорьевны, свисающие надо мной: разве бывают две груди разных размеров, как эти сопки? Ее открытый рот ищет мои губы, и я мотаю головой, извиваюсь червяком, уже отчетливо осознав: поздно! Она сделала все, что нужно, до того как я стал соображать, и теперь дышала, страстно, жарко, как жерло Авачи, "извергая" нежные словечки. Я был "маленьким зайчиком", ее "радостью", "красавчиком" и еще кем-то… И все это вспомнилось мне здесь, в душе, и я, трясущийся и обреченный, намотал на себя полотенце, вышел в номер. На столе поднос с дымящимся кофе. Бежать! Скорее!
Раздался звонок телефона. Григорьевна вышла. Деревянными руками я надел штаны… "Сияй, Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!"
Философ, за одну ночь постигший тайну жизни, подводи итог… Родился ли ты заново этим утром или умер? Подумаешь, умер… С какой это стати? Ну изнасиловали тебя, купили с потрохами в одном из своих номеров; но разве эта жизнь не делала с тобой все, что хотела?
Не зря "власть" - женского рода… Передо мной вновь всплыла крашеная, расплывчатая, переходящая в подбородок маска… Тошнота вновь подкатила к горлу…
Я бегом бросился в свой номер, забежал в ванную. Из зеркала на меня смотрело чужое, опухшее лицо, с красными, как у кролика, глазами. "Ну что, ловец удачи? По-моему, все идет как по нотам… Заместитель командира - твой лучший друг, а гостиница "Звезда" - теперь твой родной дом, лучшие номера - всегда к услугам! Это ничего, что огромная жаба взгромоздилась на тебя, распространяя вокруг едкий запах болотных испарений, смешанных с французскими духами…"
Мне стало плохо, и я сквозь слезы увидел в раковине то, во что превратилась за ночь у меня в желудке солнечная янтарная жидкость… Сияй, Ташкент!