* * *
Нас поднимают под утро. Раненых - в Ашхабад, и обратно. Час на подготовку.
…Шестерых носилочных выгружают из двух "санитарок", заносят в грузовой отсек через рампу, укладывают на матрасы, покрытые брезентом.
В сонливой, вязкой предрассветной тишине слышны короткие разговоры: все - в деле, ничего лишнего, каждый, кто суетится возле носилок, занят только одним - этими молодыми жизнями.
Я злюсь на всех, хотя знаю: подгонять никого не надо, ускорить подготовку самолета невозможно.
Тяжело раненный паренек с девичьим лицом пришел в себя, широко открытыми глазами смотрит в сторону открытой рампы. Серый рассвет пробивается через иллюминаторы, бескровное лицо мальчишки застыло бледным пятном на фоне суконного армейского одеяла: кажется, его губы слабо шевелились, будто что-то шептали… К нему подошла девушка, я узнал ее сразу, хотя видел только один раз, в санчасти. Она в белом халате, светлые волосы собраны под завязанный на затылке платок. Садится к раненому, щупает его пульс.
Я бы многое отдал, чтобы узнать, что шептали губы этого парня. Я смотрел в его глаза, открытые, но отодвинутые от нас далеко, за какую-то прозрачную стену, за которую нам не ступить, - они были обращены в какие-то свои глубины, туда, где поселилась боль… Эти глаза видели боль, общались с ней, воевали или мирились, отделенные от нас незримой чертой. Теперь мы, суетящиеся вокруг, - тени, которые поправят одеяло, дадут напиться: взгляды из далекого далека фотографируют нас и вновь возвращаются вовнутрь, к незваной гостье.
Ко мне подошел штурман: "Командир, есть добро на Ашхабад".
…Мы набираем высоту над аэродромом и, когда горы остаются далеко внизу, берем курс на север. Воздух спокоен, дневные потоки от прогретого воздуха еще не появились, и я доволен: можно представить, что такое для раненого - болтанка. Через час полета я обнаруживаю на экране локатора "засветки". Сканирующий луч рисует на индикаторе темные пятна на всем масштабе обзора. Теперь уже и визуально, через остекление кабины я вижу фронтальную облачность, перекрывающую горизонт.
"Штурман, метеобюллетень!" - кричу я. Влад протягивает мне лист, подписанный нашим синоптиком: "Отдельные очаги грозовой деятельности…" Какие, к черту, отдельные! Перед нами "фронт" на добрую сотню километров. Почему тогда нас выпустили, не дав реального прогноза погоды? В это время авиации еще нет в воздухе, некому сообщить обстановку на трассах, а обзорные локаторы имеются не везде…
Мне предстоит принять решение: обойти фронт, найти в нем лазейку или вернуться назад.
Мальчишке нужно срочное хирургическое вмешательство, и рейс по тревоге - из-за него. Подобную операцию могли сделать только в Ашхабаде…
- Штурман!
- Да, командир!
- Считай, сколько потребуется времени на обход.
- Сорок минут. Но нас никто не пустит на запад. Там - запретная зона.
- Хорошо.
Что хорошего? На меня повесили жизнь этого парнишки. Нам нельзя возвращаться, нельзя обходить, но и невозможно воткнуться в грозовую облачность: мощные челюсти черных наковален расколют самолет, как скорлупу, и выплюнут… До облачности остается полсотни километров. Я захватываю рукой резиновый тубус и поворачиваю к себе. Черные провалы на темном рисунке экрана говорят о большой плотности грозовых облаков. В северо-восточной части рисуется разрыв, и я сосредотачиваюсь на нем.
- Какой масштаб на локаторе?
- Полсотни километров.
Значит, разрыв в облачности составляет не больше десяти километров. По наставлениям, я имею право обходить грозовую облачность не ближе двадцати километров.
- Радист, докладывай Ашхабаду. Обход грозовой облачности восточнее трассы - сорок километров.
Я беру курс в щелку, прошу у штурмана карту. Надо посмотреть рельеф под нами. Здесь, в зоне грозовой деятельности, гор нет. Это уже легче, на тот случай, если будем сыпаться вниз. Осталось выйти в салон, посмотреть на пассажиров, раненых, еще раз подумать.
Мы идем вместе с борттехником.
Я подхожу к майору медслужбы, показываю ему на Эдика: "Под его руководством привяжете всех раненых, потом привяжетесь сами. Возможна болтанка".
Медсестра сидит на корточках рядом с раненым, держит его руку в своей. Парень, кажется, уснул. Девушка вскидывает на меня свои глаза, и мне снова, как тогда, в санчасти, где я увидел ее впервые, словно кто-то корябает спину… "Долго еще?" - спрашивает она. "Около пятидесяти минут", - отвечаю я и иду в кабину, почти физически ощущая провожающий меня тревожный взгляд удивительных зеленоватых глаз…
Имею ли право ради одного этого парня рисковать жизнями моих товарищей и всеми, кто сейчас находится в салоне? Надо еще раз разглядеть просвет, нет ли за ним новой непроходимой стены?
Мы приближаемся к облачности, в кабине темнеет, громады причудливых "шапок" возвышаются над нами. За узким проходом локатор показывает чистое пространство, и идти по этому узкому ущелью предстоит около шести минут. Если я поверну назад (что я и обязан был сделать), парень умрет… Мне приходилось ходить через такие просветы, но этот - слишком узок. Если между наковальнями проскочит заряд и мы окажемся в его зоне - последствия непредсказуемы… Все вопросительно смотрят на меня и молчат, хотя ясно представляют - при других обстоятельствах мы бы давно развернулись.
- Веня, выключай все радиостанции, все потребители, кроме локатора и приборов.
- Выключаю, командир…
Мы входим в черные ворота, в кабине становится темно.
По наэлектризованному переднему остеклению бегут голубоватые веточки разрядов - признак насыщенности воздуха.
- Проверил, все привязаны?
- Все, командир.
Плотнее затягиваем привязные ремни кресел. Слева и справа попеременно вспыхивают молнии. Я знаю, что эти сполохи рождаются в местах наивысшей концентрации, в самом плотном ядре "засветки", по краю которой мы скользим, и разряд между соседними массами - явление не такое уж частое. (Уверен в этом или пытаюсь убедить себя?)
Как ловят молнию в самолет и как встречаются с шаровой молнией, я знал только по рассказам.
Минуты пошли, я корректирую курс сам, без штурмана, упираясь лбом в резиновый тубус. Отдельные куски "ваты" проносятся через нас, но вот дождевой шквал обрушивается на самолет. По обшивке самолета сыплет, словно горохом: неужели еще и град? Нет, пока только крупные капли дождя. Становится совсем темно, "антон" начинает швырять, как на дороге с валунами… Автопилот у нас выключен, мы с Юрой сжимаем штурвалы руками: свинцовая тяжесть напряжения наполняет мышцы - я гляжу на приборы, в тубус, опять на приборы: три минуты, вроде светлеет? Еще шквал. Самолет сотрясает, словно игрушку, подвешенную за нитку…
Еще две минуты. Впереди - разрыв. Мы вырываемся из зоны дождя, в кабине светлеет. Невольный выдох расслабляет мышцы… и тут я повисаю на ремнях: стрелка высотомера отматывает метры, чья-то невидимая рука бросает нас вниз: мы проваливаемся, подхваченные мощным нисходящим потоком. За одну минуту теряем тысячи метров, и где-то на шести тысячах вырываемся, перед нами - чистый горизонт…
…Ашхабадская посадочная полоса умыта ливнем. Нас ожидают санитарные машины.
Я выхожу в грузовой салон. Медперсонал толпится возле тяжелораненого. Сестра плачет, уткнувшись в самолетный чехол. Значит, случилось худшее… Я беру ее за плечо: "Давайте выйдем на воздух…" Она безропотно подчиняется мне, мы останавливаемся под крылом.
Девушка комкает в кулачке платок, прижимает его к глазам, к носу.
- Сколько работаете медсестрой? - меня удивляют ее слезы. Смерть здесь - дело привычное, над каждым плакать не будешь, надо крутиться.
- Я работала в кабульском госпитале. Потом попросилась оттуда. Не могу… Когда вы подходили, у него был нормальный пульс. Мы положили носилки на кресла, чтобы привязать ремнями, - говорила она, всхлипывая. - Я села рядом и привязалась тоже. Он открыл глаза и стал что-то шептать. Думала, пить просит… Наклонилась пониже… говорит: "Положи мне руку на лоб". Я положила, и он как-то спокойно вздохнул. Чувствую - пульс на висках пропадает, позвала врача, сделали укол… Опять появился. А перед самой посадкой пропал снова…
Мы стоим рядом, и я вижу, как она платком размазывает тушь от ресниц. Черные подтеки под глазами не портят ее лица, мне хочется отобрать платок, вытереть эти щеки. Но ведь она - девчонка, разве можно у нее отнять то, на что она еще способна?
- Ну что же это? - выдыхает девушка. - Ведь какие-то полчаса. И он - в госпитале. Ведь я просила: держись… еще полчасика… А он?!
В отчаянии она сжимает пальцы в кулачки и неожиданно ударяет меня ими в грудь, голова ее падает на руки, и я чувствую, как все ее тело сотрясается.
- Ладно, - говорю я охрипшим голосом. - Пойдем попрощаемся…
Парня, сердце которого не вытянуло каких-то тридцать минут, выносят последним. Носилки исчезают в "санитарках", двери закрываются, и кортеж с включенными мигалками срывается с места.
Окрестности оглашаются воем сирен; люди, толпящиеся в аэропорту, да и во всем городе, будут поворачивать головы, сокрушаться. Они знают: снова везут мальчиков из Афгана. Машины исчезают за кронами деревьев, окружающих здание аэропорта.
Золотая кайма желтеющих листьев украшает предгорье, своим рисунком подчеркивает пронзительную синь неба над сверкающими вершинами гор. Раздувая на деревьях все оттенки пламени, прогуливается ветер, в воздухе стоит запах прелой листвы. Лето сгорает в кронах деревьев, легкомысленное, быстротечное… короткое, как жизнь погибшего мальчишки… Пришел, увидел… и ушел… Его, как и многих, послала на смерть Родина.
Нам говорят: "Солдатская душа - бессмертна". Эти слова - гимн всем, кто в погонах, точнее - тем из них, кто остается жить, чтобы в их душах горел вечный огонь памяти…
За него, за этого мальчишку, никто не проживет жизнь ни здесь, на земле, ни на небесах.
Люди кем-то должны жертвовать, чтобы не угасал их род? К чему тогда такая бездна лжи? Слава в бою - ложь, бессмертие погибшего - грубая ложь, и из-за всего этого жизнь - красивая ложь. Только эти деревья не лгут. Однажды родившись, они живут до старости, если их не уничтожит пожар, буря или болезни. Но и тогда им не надо красивых оправданий своей гибели…
- Командир, ты спишь? Есть добро на Кабул.
Юра отдает мне полетный лист с подписанными условиями полета. Я выбираюсь из кабины, выхожу в салон. Эдька щиплет струны гитары, напевает грустную песню о двух влюбленных с оптимистическим концом - они соединяются вместе, у них все есть для счастья: и кухонька, и "чайник со свистком"… Он всегда поет эту песню, если рядом хорошенькая девушка. Эдька как знаменитый Покрышкин, его формула: "Высота, скорость - огонь". Он жмет на одну "гашетку" - гитару, сюда подключено все его "бортовое оружие".
Аня (так зовут медсестру) присела на чехлы, склонив голову, слушает. Два медика - майор и прапорщик - спят на сиденьях.
Я подхожу к Эдику.
- Эдька…
- Да, командир?
- Тебе не кажется, что твой "чайник со свистком" сегодня как-то не в жилу?
Мой борттехник растерянно моргает глазами. Какая, мол, тебя муха укусила?
- Спой лучше гимн Советского Союза…
…Мы прощаемся на стоянке, у самолета. Аня подходит, протягивает мне руку:
- Спасибо, командир…
- За что?
- За полет. За все…
Сбоку выплывает Эдька. Он пытается открыть рот, но я опережаю его.
- Эдик, самолет заправляешь топливом - и к построению, чтоб были все…
Я подхватываю тяжелый медицинский ящик:
- Нам по дороге, я помогу.
День близится к вечеру, что там у нас на завтра? Мы идем с Аней по "Липкам", встречные оглядываются на нас.
- И все время так? Как вы ходите здесь? - перехожу я на "вы". В самолете я обращался к ней запросто, а здесь чувствовал себя как-то неловко, вроде бы - навязался в провожающие.
- Я привыкла.
- Как вы попали сюда?
- Сбежала. Мне было все равно куда… Вот здесь я живу. Может, чаю?
Мы стоим возле маленького кунга на колесах.
- Чай - ради вежливости?
- Нет, от души. А вот вы, наверное, устали?
- Мы спим по очереди, не сходя с рабочего места, иначе к вечеру нам не доползти до койки.
Я вошел в кунг за Аней и увидел то, что и должен был увидеть: кровать, столик, тумбочка, несколько полок с книгами. Книги лежали и на столе, рядом с чайником и сахарницей.
- Командир, я даже не знаю, как вас зовут, хотя фамилию несколько раз слышала.
- Леонид. Для друзей и начальства - просто Леня.
Мы пьем крепкий чай, говорим обо всем понемножку. Аня живо интересуется авиацией, задает вопросы о самолете и рассказывает, как одно время мечтала стать стюардессой…
- Что помешало?
- Не что, а кто. Отец с матерью. Они у меня страшно умные люди. Я не могла жить в доме, где столько ума и холода одновременно. Убежала сюда, отогреться… Попала в огонь. Вы… Извини… Ты не думай, я не плачусь. Я выдержу, сколько надо, только смотреть на умирающих - выше моих сил. Честно говоря, я даже не знала, что здесь - настоящая война…
Я посмотрел на часы. Ого! Могу опоздать на построение. Аня провожает меня. Я приглашаю ее на самолет, обещаю дать "порулить".
- Вы серьезно? - спрашивает она, снова переходя на "вы", и на лице у нее появляется заинтересованное, мальчишеское выражение.
- Серьезно. Здесь нет проблем. Когда будем летать, я подскажу. Можно посидеть в пилотском кресле.
* * *
Белые следы, застывающие в холодной синеве за турбинами самолетов, расписывают небо своими автографами над огромной территорией Союза. Многослойный, эшелонированный по высотам небесный пирог поделен между ведомствами и министерствами и, в свою очередь, территориально - на районные и зональные центры управления воздушным движением, подчиненные Москве.
Воздушные дороги - живые пульсирующие артерии, дающие жизнь стране. В последние годы все чаще происходят болезненные закупорки, сбои этого живого потока. Сказываются стареющее оборудование, негодная связь, перегруженность трасс из-за непомерно разбухшего военного организма, обеспечение которого требовало оперативного использования транспортной авиации.
Неделями, сгибая время в дугу, экипажи военнотранспортной авиации ожидали "добро" на вылет. Запрос подавался в отдел перелетов командных пунктов, оттуда кочевал в зональные, затем районные центры и попадал на аэродром посадки. Командир полка (или дивизии) занят своими неотложными делами, прилетающие для него - бельмо на глазу, дополнительные хлопоты с местом стоянки для самолета, топливом, гостиницей для экипажа и пассажиров. Транзит военной авиации постепенно становился "тромбом", способным расшатать здоровье всего организма.
И фон всему этому - небывало высокая аварийность. В секретных докладах пленуму ЦК приводились цифры о катастрофах и погибших в них за год, повергающие в шок.
Из Москвы сыпались директивы, приказы, требования, указания по наведению порядка. В одной бумаге главком ВВС обращался к летному составу с такими словами: "Умоляю летчиков проникнуться важностью государственной задачи и приложить все силы и старание в овладении вверенной техникой, летать без летных происшествий и предпосылок к ним". Настали времена, когда легче всего было прослыть борцом за безопасность полетов запрещая, вводя ограничения.
Создавалась абсурдная ситуация: идеальная безаварийность там, где самолет не поднимается в воздух! Но ведь на командных пунктах и зональных центрах сидели бывшие летчики, все знающие и многоопытные. Инстинкт самосохранения был сильнее. Я отдежурил сутки и трое - дома. Ответственное решение примет тот, кто сменит меня - пусть он накаляет эти треклятые телефоны, злится и кричит в немую трубку… В одном авиагородке я прочел лозунг: "Связь - нерв армии".
Все авиасоединения укомплектованы телефонами послевоенного образца, где нужно накручивать ручку, и если вас щелкнет по уху раз-второй, то вы уже вступаете в диалог с аппаратом, обзываете его всем богатым набором русских словечек, и через час борьбы с этим чудовищем сами становитесь обнаженным нервом. Вот почему солдат метеослужбы Ниязов, написав объяснительную записку по поводу того, что послал полковника на… хутор бабочек ловить, указал: "…Я нэ ругал полковника, я ругал тэлэфоны…"
В идеальном варианте я мог дозвониться до Москвы, но такое за всю мою практику произошло один раз. Мы неделю сидели в Ейске. Уже нечем было расплачиваться за гостиницу. Варианты с запросами на вылет и отбоями следовали уже неделю и были в своей конструкции до нелепости просты. В точности, как у чукчи, который знает, что "оленя - лучше". "Почему не летим?" - спрашивал меня экипаж. И я бодро отвечал: "Пилотка - есть, самолетка - есть, погодки - нет". Каждый день меняйте местами слова "есть" и "нет" - результат будет тот же.
Промежуточный аэродром не желает принимать нас по причинам, которых мы никогда не узнаем.
С нами сидит пассажир, голодные деньки вдруг освежили его память. "Командир, у меня знакомый на ЦКП, генерал. Может, попробуем?"
Мы дожидаемся двух часов ночи. Идеальное время. Я должен выйти на "Макрель", она даст мне "Родон". Далее - по порядку: "Новый", "Маяк", "Рассвет". Как раз, как на руке - пять пальцев. Днем, за часик, я могу дойти до третьего пальца - дальше бесполезно. Ночью - другое дело. Но при условии. В "авиамафии" везде свои семейные кланы: "вещевики", "харчевики", "штабники", "диспетчеры", "телефонистки"… Снимаю трубку:
- Алло, "Макрель"?
- Ну, "Макрель", я - "Макрель", - отвечает неохотно сонный голосок.
- Девушка, миленькая, доброй ночи! Скучаем?
- Да уж, не веселимся…
- Давайте прогуляемся под ручку до "Рассвета". Шоколадка метр на метр - обеспечена. Это я вам говорю, командир корабля Дрозд… Здесь меня знают…
Двадцать минут, и мы - у цели! И надо же, в эту ночь дежурил именно нужный нам генерал ("Удача - награда за смелость"). Все вопросы решены, нашлись стоянка и топливо…
Утром колеса нашего "антона" ласкали тугие струи воздуха…
Оперативно работала система, когда на борту были "лампасы". Но и здесь - не без казусов. Впрочем, казуальной болезни может быть подвержена любая, самая совершенная система. Но основная проблема заключалась в том, что принимать самолет и вести его по перегруженным трассам не заинтересован никто, кроме тех, кто отправлял груз или пассажиров. Решить вопрос мог только звонок "сверху".
Обо всем этом мне пришлось вспомнить в тот незабываемый день аттракционов, когда цирк выступал во всем своем блеске высшей школы воздушной акробатики. Было все: страх, мольба о помощи, взлет, удача, успех и слезы радости.