* * *
Вечером, с полиэтиленовым пакетом в руках, мы шагаем с Сашей в гостиницу. Легенду о начмеде я сочинил на ходу, зная, что от такого приглашения Сашка не откажется. Мне очень хотелось зайти к Фире, поговорить о том, что сейчас в Союзе, какие ветры дуют с Родины. Идти одному было неприлично, но и собеседника нужно было взять посолиднее. Я знаю, что большинство комнат здесь пустует, поэтому пытаюсь открыть первую попавшуюся, запертую. "Ты смотри, куда-то ушел, - докладываю я Саше. - Погоди, зайду… узнаю". Стучусь к Фире, она отвечает из-за двери низким, грудным голосом: "Войдите".
- Фира, вечер добрый. Гостей не ждали? Тут у вас начмед армии останавливался, вы не в курсе, куда он запропастился?
- Начмед? Был тут один, не знаю, кто он. За ним приехал газик, он укатил.
- Ну вот, приглашают в гости, а сами… Ну да ладно. Вы никого не ждете?
- Нет. Садись, Леня.
- У меня там за дверью еще один медик.
Фира решительно машет рукой - пусть заходит.
На столе, как по мановению волшебной палочки, появляется копченая колбаса, банка черной икры и банка импортной ветчины. За долгие годы общения с нашим братом Фира не привыкла мелочиться. Мы прибавили к столу "дуст" и шампанское.
В дальнем углу стоял сиротливо бренькающий старый "зилок". Фира понесла шампанское в холодильник, а вернулась с бутылкой армянского коньяка в руке:
- Годы уже не те, пить эту синюгу… Что за летчики пошли? Когда-то они угощали женщин коньяком с шоколадом… а теперь - наоборот.
Я поспешно извлек из пакета шоколадку.
- Да, Фира, авиация вырождается. Обложились со всех сторон бумагой и нос из нее боятся высунуть… Помнишь, как наш дважды Герой, боевой командир проводил разбор полетов? Приглашал в высотку комэсок, а там стоял уже коньячок, закусочка. С генеральского плеча. Шутки, смех… ну и, конечно, по матушке пройдется, если заслужил. Любимое его выраженьице: "Разбумбай-мамай". А теперь только и умеют - взыскания объявлять…
Я знал слабую струнку Фиры, легендарный командарм был большим ее другом и моим тезкой. Как получилось, что лучшие люди, которых любила эта женщина, рано уходили из жизни?
Грудь Фиры колыхнулась, глаза потеплели, и она подняла рюмку:
- Давай выпьем за нас, а потом уж и за тех, кого нет…
Мы выпили. Ароматная жидкость, словно волшебное зелье, переносила нас в лучшие времена. Пока Саша осваивался, я взял на себя роль рассказчика:
- Как-то сидим в классе, на занятиях. Прибегает перепуганный диспетчер: "Дрозда к телефону, командарм на проводе"… Комэска - был у нас тогда Салазар - будто кол проглотил, понять ничего не может. Почему зовут не его, а рядового летчика? Бегу, а у самого коленки трясутся. Хватаю трубку: "Слушай, Дрозд, задачку". А говорил он как-то своеобразно, будто картавил. Вместо "слушай" у него получалось - "слюсай". Так вот, он и говорит: "Слюсай, Дрозд, ты знаешь генерала рыжего, бывшего моего зама, что в Одессе сейчас?" Может, фамилию его забыл? Отвечаю: "Знаю, товарищ командующий". - "Так вот, завтра полетишь в Одессу, разыщешь его, и он тебе все растолкует, как и что. Ты должен привезти арбузов…"
Арбузов я из Одессы привез, но с ними получилась заморочка. Как раз в это время на полигоне упал вертолет, летчики погибли, и командующий срочно вылетел разбираться.
Долго ждали на аэродроме и от нечего делать ели арбузы. Наконец прибыла машина. "Мы за грузом", - доложил старший. - "Для командующего?" - "Для командующего", - ответил тот. Загрузили арбузы, и с тех пор никто не знает, куда они уехали. Мы даже не потрудились посмотреть на номер машины…
- Ну и что? Влили тебе, как следует? - спросил доктор.
- В том-то и дело, что даже не вспомнил ни разу об этом, хотя все кругом доставали: "Как арбузы, вкусные?" Из таких потешных рейсов запомнился еще один. Здесь вышло все как по нотам. Я накормил главкома картошкой с грибами…
Саша недоверчиво заулыбался: "Ну ты, Дрозд, загибай, да знай меру".
- Должны были лететь в Москву, с посадкой в Гродно. На борт нам привезли два мешка белорусской бульбы и три деревянных бочонка с маринованными грибами. В Гродно к нашему прилету вся отдельная эскадрилья была построена командиром. Он запустил личный состав в лес, и два часа мы ждали, пока летчики собирали грибочки определенного стандарта. Нам принесли два картонных ящика, и мы удивились, какие крепыши! Все один к одному, ни одного червивенького. Через два часа мы были в Москве и нас встречал порученец главкома…
- Да, - сказала Фира, мечтательно прикрыв глаза, - у меня в столовой всегда маринованные грибочки водились. Сама делала…
Мы наливаем рюмки, закусываем икрой, ветчиной - будто и нет никакой войны за этими стенками и не слышно, что где-то за аэродромом отрывисто потрескивают выстрелы, бухают взрывы.
Раздается телефонный звонок, Фира протягивает мне трубку.
- Командир, - слышу я голос Игоря, - просил позвонить, не забыл?
- Нет, спасибо. Как у вас там?
- Разбежались кто куда! Со штурманом дело худо…
С озабоченным видом я отхожу от телефона, извиняюсь:
- Надо к своим, минут на пятнадцать…
* * *
Мне нравилось летать с Пал Палычем. Санников не лез в управление, не пытался поправлять или подсказывать: просто закрывал мое остекление шторкой, пилотажные приборы - специальными заглушками и спокойно наблюдал из правого кресла, как я потею при заходе на посадку по дублирующим приборам.
Через два часа полетов мой комбинезон можно было выжимать. Ни один летчик не летает без ошибок, но вся соль в том, как скоро он их замечает, исправляет, как развита у него реакция, сообразительность, насколько точны и выверены движения.
Выйдя из самолета, я готовился выслушать пятнадцатиминутный разбор, но вместо этого услышал: "Дрозд, ну ты свои ошибки сам знаешь. Распиши в книжке упражнения, принесешь мне на подпись…" Пашины заходы в тех же условиях оказались лучше, чище, точнее. И тем не менее он проявлял великодушие, понимал: бывает - получается лучше, а бывает - и похуже, но в целом почерк всегда заметен. Опытный летчик способен оценить себя сам.
Большинство проверяющих шесть годовых контрольных полетов использовали, чтобы продемонстрировать свои должностные бицепсы, лишний раз напомнить: "Я - начальник".
Инспекторы и начальники имели право отстранять от полетов летчиков со сдачей зачетов по всем основным дисциплинам. Но эти крайние меры использовались редко, такое явление считалось позорным. Летчика снимали с "котлового довольствия" (отстраняли от "корыта"), и каждая полковая собака знала об этом. Горькие пилюли применялись в основном для лечения молодых кадров. Но при желании можно прижать любого чином поменьше.
Я мылся в душе и думал: с Санниковым нам повезло. Великодушие старшего всегда окрыляет. А назавтра нам предстояло пребывать в новом качестве. Мы везли командарма, и опять - в Кундуз. Любимая его точка?
В модуле царило оживление. Одесситы готовились проститься с друзьями и командирами. Под сковородками горели все примусы, которые были в коридоре. Стоял невообразимый чад и гомон.
- Саша, ты клопов не забыл с собой прихватить? - Ласницкий ногой утаптывал свою сумку.
- А как же? Но с одесскими рядом - этим не выжить…
Саша бросил свою сумку и повернулся ко мне:
- Старик, за Маринкой присмотри. Чтоб не обижали. Передашь ей привет и вот это… Думал - завтра завезу сам.
Ласницкий поставил на стол две бутылки молока.
Я попадал в щекотливое положение. Завтра рано утром вылет с Ереминым, а сегодня - пьянка у одесситов. Собираю своих в комнате, запираю дверь:
- Мужики. Завтра в шесть вылет с командармом, в Кундуз. Слабонервных прошу в гости сегодня к Ласницкому не ходить. Я пью сегодня у него только минералку. И на будущее: кто явится на вылет с запахом - распрощаемся… Вопросы?
Вопросов не было. И только штурман как-то недовольно отвернулся. Эта кислая мина на его лице появлялась все чаще. "Штурмана - отродье хамское, но в кают-компании допускать и чаркою не обделять…" - вспомнился мне постулат Петра Первого. Мой навигант - увалень, оживающий при виде выпивки и закуски. В подготовке самолета к вылету участия почти не принимает, может быть, считает себя белой костью? Обычно сидит на корточках, как узбек, смолит сигарету. А ведь не мальчик уже… Пришел к нам недавно, с должности штурмана звена. Дело свое вроде бы знает, но лицо вечно недовольное. Не люблю людей, от которых не знаешь, чего ожидать.
Веня с Игорем - те скажут: "Есть командир!"
Преданно посмотрят в глаза, сделают наоборот, но так, чтобы не подвести себя и других. Эдик добродушно во всем признается. Юрка - не в счет. А этот, молчун, все что-то носит внутри.
В одиннадцать часов загоняю ребят "у койку". Все - в норме, хотя, конечно, по чуть-чуть приняли. И только штурман хватанул лишнего.
Взрослые люди знают точно, сколько можно выпить, чтобы утром врач не почувствовал запаха. Что только не жевал летчик утром, отправляясь на медосмотр. Но медицину не проведешь. Запах поступает из легких, куда приносится кровью, насыщенной алкоголем, и все ухищрения только меняют "окрас" этого запаха. Утром перед медицинским контролем, если не жалко собственного здоровья, можно зайти в самолет, надеть кислородную маску и подышать чистым кислородом, окисляя продукты распада. Запах пропадает на короткое время - и тогда надо успеть добежать до санчасти.
Пьянки чаще всего происходили в командировках, когда сидеть приходилось в дальних дырах Союза, в нетопленых, загаженных гостиницах.
Из летного состава жестоко наказывались только те, кто попадался: запах у врача перед вылетом считался криминалом. Если же на борту начальство, считай, что ты пропал. Формы и методы воспитания имели широкий спектр: от выговора до снятия с должности или перевода в отдаленную местность. Не думаю, что мой штурман, Влад Малков, не знает всего этого. Просто здесь нет врачебного контроля.
И другое: "Я сюда не напрашивался, меня отправили в Афган, не испросив моего согласия, поэтому я наплевал на вашу дисциплину". Иначе я не мог объяснить нагловатого взгляда Влада, когда предложил ему пройти со мной в умывальник, место, где мы могли уединиться.
Он курил, покачиваясь, засунув руки глубоко в карманы, куртка комбинезона расстегнута. Округлый, покрытый волосами живот. Струйка дыма от сигареты прикрывает один глаз, другой смотрит на меня, и вся его физиономия, с редкой растительностью на черепе и перекошенной в одну сторону щекой, говорит: "Ну и что? Мне плевать на то, что ты мне скажешь…" Однако я думал иначе.
Стоит мне промолчать, сделать вид, что не заметил, и я не успею глазом моргнуть, как меня попросту перестанут считать командиром.
- Влад, - начал я, чтобы долго не размазывать. - Завтра, в пять утра, ты подходишь ко мне. Сам. Если не подходишь и если обнаружится "лепесток" - можешь ложиться спать дальше. Я беру другого штурмана.
Лицо у Влада меняется. Не ожидал? Я разворачиваюсь и ухожу: теперь проблемы, которые могли возникнуть у меня утром, стали его проблемами. Захожу к Никулину.
- Николаич, кто у нас в резерве?
- А что такое?
- Штурман приболел, нужен дублер на пожарный случай.
- Нет вопросов, забирай моего.
- Спасибо, старик.
Влад ловит меня в коридоре:
- Послушай, Леня… Мы взрослые люди. Ты - капитан, я - капитан… и возраст у нас один. Зачем осложнять? Или ты хочешь набрать себе очки? - Фразы даются ему с трудом, язык еле поворачивается.
- Владислав Максимович, - нарочито перехожу я на "вы". - Для вас, видимо, мои слова - пустой звук. Утром ешьте что угодно. Но чтоб запаха не было. Нет запаха - летите. Есть - отдыхаете. Мы же взрослые люди! Кстати, о субординации. Капитанами мы можем быть все, но командир всегда один. И даже в Африке. А Леней я согласен стать для вас, когда мы вернемся домой…
Я подхожу к дневальному, прошу, чтобы поднял меня в четыре утра. Осталось решить вопрос с оружием. Автоматы хранятся в коридоре в деревянных шкафах, обитых металлической лентой и закрытых на висячие замки. Старый прапорщик выдавал оружие перед вылетом и потом принимал его обратно. Борис Иванович к вечеру уже был никакой, и здесь важно было побеспокоиться о ключах заранее.
Будить Бориску - дело бесполезное, а перевернуть сто килограммов, чтобы изъять ключи, - проблема. К тому же Бориска к утру зачастую плавал в собственной луже…
Его громадный живот еле носили больные ревматические ноги. Даже когда бывал трезвый, Борис передвигался, придерживаясь рукой за стенку. Выйти по малой нужде, особенно ночью - было для него непосильной задачей. До "музыкальной шкатулки" ему надо добираться около двадцати минут, поэтому туалет он себе организовал у второго выхода из модуля, завладев ключами от двери. За день пекла солнце выжигало все, но утром у стены в крайних комнатах стоял устоявшийся запах мочевины…
Мы удивлялись способности деда - он поливал стенку через приоткрытую дверь так долго, что казалось, опустошает содержимое своего объемистого живота по капельке.
Когда я вспомнил о нем, Бориска стоял как раз у двери со спущенными трусами, обнажив две половинки прыщеватой задницы.
- Что, дед, опять краник открутил? Гляди, стенку подмоешь, упадет… - бросил ему кто-то, проходя мимо.
Дедом звали сорокапятилетнего мужика, который в свои годы от беспробудного пьянства стал развалиной. От постоянного усилия жить его большие серые глаза наполнялись влагой, будто два озера, готовые каждую минуту излиться; и, когда он опрокидывал стакан, из них обильно струилась чистая, соленая слеза. Тогда дед бормотал: "Мои внучики…"
Все жалели Бориску, ему давно уже предлагали уехать домой по болезни, но он твердил, что отдаст "свой долг" до конца, и все знали, какой это долг - он хотел заработать чеков для двух своих внучат.
Я забрал ключи. Борис доверял не каждому, но мы были с ним соседями, и он часто заходил к нам. Теперь можно ложиться. За стеной продолжали бузить одесситы, они распевали про "жемчужину у моря", а я раздумывал о том, что скорее всего со штурманом у меня будут проблемы. От штурмана зависит многое. Практически он ведет корабль по трассам и выполняет большой объем работы как на земле, при подготовке, так и в воздухе. Конечно, этим спекулировал Влад, пытаясь поставить себя в особое положение в экипаже.
На Дальнем Востоке я летал со штурманом, фамилия у которого была Сирый-Казак. Редкий профессионал мог сравниться с ним в своем деле, я вспоминал его всегда добрым словом. Он вел командира корабля от взлета до посадки. Летчику не надо шевелить извилиной, штурман стоял сзади, давал курсы, поправки, развороты, время пролета радиомаяков, читал схему захода на аэродром, выдавал темп снижения. Словом, в кабине живо пульсировал мозг экипажа, заставляющий всех крутиться. При высоком собственном статусе, это был человек, лишенный амбиций, скромный и веселый. Среди летного начальства Сирый-Казак был нарасхват.
Бывали и такие штурманы, кого надо все время шевелить. Еще одна разновидность питалась иллюзией своей исключительности, то есть тем, что на борту он - самый значительный член экипажа и все его команды должны выполняться быстро и неукоснительно. Этот тип навиганта терроризировал летчиков командами вроде: пять градусов влево, пять - вправо, а кое-кто и давал поправку в два градуса, хотя такая величина не имеет никакого практического значения. Эти дали жизнь поговорке: "Штурман, а ты хрен у комара видел?" В авиации истинным специалистом, профессионалом, становился человек не только знающий, но и умеющий применить знания в деле тонко, расчетливо, выбирая главное, существенное, сообразное ситуации, месту и времени. Про таких старые кадры говорили: "Ухватил бога за ноги".
Одно время я летал с опытнейшим штурманом. Отменный специалист, но переносить его в кабине в течение нескольких часов было пыткой. Дело в том, что он все время пел. Человек жизнерадостный, любил выпить, поесть, имел объемистый животик и стойкое пищеварение. Когда Илизарьевич поест - жизнь бьет в нем ключом, и его темперамент находит выход посредством некой тарабарщины на один и тот же мотив. Он складывает свои толстые губы трубочкой и выводит свое бесконечное: "Там-тарам-тарам-там-там, там-там-там, там-там-там-там…"
В полете спрашиваю у него: "Илизарьевич, во сколько пройдем Бутурлиновку?" Слышу в наушниках: "Бутурлиновку-бум-бум, бутурлинову-бум, бум… через две минуты, командир…" Говорил он скороговоркой, слова сыпались, словно пули из пулемета, часто приходилось переспрашивать.
"Бутурлиновка, командир!" И я снова слышу радостное, приподнятое: "Бутурлиновка бум-бум, бутурлиновка-бум-бум…" Не останавливаясь, он повторяет этот припев десяток раз, потом делает паузу… и снова… Хорошо, что я сижу от него на приличном расстоянии, но мой техник не выдерживает. "Илизарьевич, закрой фонтан!" - рычит он, сорвав наушники со штурмана. Тот непонимающе моргает: "Что, что случилось?" В кабине восстанавливается тишина, но ненадолго. Мы проходим Листопадовку, и по кабине разносится это расчудесное название русской деревни с приставкой - "бум-бум". Техник обращается ко мне: "Командир, разреши выйти, покурить?" - "А куда мне прикажешь деться?" - спрашиваю я.
Из старых кадров, которые особенно почему-то запоминались, был у меня бортовой техник предпенсионного возраста. Он частенько портил воздух в кабине, и перед полетом его обычно спрашивали: "Василич, ты клапан подрегулировал?"
Пригревшись на своем сиденье между мной и летчиком, Василич начинал клевать носом, и тут случалась эта маленькая неприятность, всегда дурно пахнущая. Внезапно он открывал глаза и оглядывал нас подозрительным взглядом, как придремавший петух на нашести.
- Командир, вот эти праваки! Нажрутся с утра шоколада - дышать в кабине нечем! - Брезгливо сморщившись, он вставал и выходил в грузовой салон - проветриться. У правого летчика, парнишки, только что из училища, пылали уши, словно красное табло "пожар в двигателе", мы смеялись, включали вентиляторы…
Я стал засыпать. Не было еще двенадцати часов, когда дверь открылась, появился солдатик-дневальный. Я понял: день еще не кончился. "Товарищ капитан…" - прошептал солдатик в темноту комнаты. Я надел тапки, подошел в трусах к двери. "Товарищ капитан, там прапорщик из экипажа Дружкова, по-моему, радист, стоит с гранатой, кольцо выдернул…"
- Где? - сон мгновенно выветрился.
- У входа.
- Пьяный?
- Да.
Дружков не спал, весь его экипаж, кроме радиста, сидел за столом. Володя прихватил с собой своего штурмана.
- Надо как-то отвлечь, потом вырвать гранату… - говорю я, шлепая тапочками по коридору. - Как его фамилия?
- Говорков.
- Дети есть?
- Трое… Жена подала на развод.
- Письма давно получал?
- Давно.
- Дай сигарету.
- Ты не куришь.
- Давай!
Я закуриваю, и, обнявшись, мы вываливаем из двери, смеемся. Говорков стоит у ступенек, возле второй - прапор, оба возбуждены, что-то выясняют. Мой взгляд останавливается на руках Говоркова: видны выступившие жилы на запястье, пальцы в стиснутом положении на предмете, который нам не виден…
- Слушай, Вовка, это твой Говорков? - спрашиваю я громко. - У нас письмо в комнате на эту фамилию валяется.