Был теплый октябрьский вечер золотой крымской осени. Заходившее солнце обливало розовым светом белые известняковые горы. Тишину нарушало только блеяние овец и мычание коров, возвращавшихся с пастбищ. Я сняла вещевой мешок, вытерла пот с лица и села на камень.
Где-то недалеко, в саду, запела женщина:
Если ранили друга, сумеет подруга
Врагам отомстить за него.
Если ранили друга, перевяжет подруга
Горячие раны его!..
Эта песня напомнила мне о муже. "Где-то он? Вероятно, воюет, а я еду на отдых, - упрекнула я себя. - Как мне все-таки не повезло. Не столько воюю, сколько лечусь".
Только мысль о предстоящей встрече с родными успокаивала меня. Я поднялась и пошла дальше.
Слева потянулись огромные сады совхоза. Все здесь было как в мирное время: аромат поспевающих фруктов смешивается с уютным, домашним дымом дворовых печек, тишина, и не хочется верить, что идет жестокая война, что враг рвется к Москве, что под сапогом оккупантов стонет Украина и жестокие бои за Крым идут на Перекопском перешейке.
Я прибавила шагу и через несколько минут быстро шла по узким улицам городка. Здесь уже все напоминало о войне: накрест заклеенные белой бумагой стекла окон, развороченные недавней бомбежкой дома, хмурые лица прохожих. "Вот и сюда, к моей Лоре, подобралась война", - с тревогой думала я.
Остановилась у родного крыльца. От быстрой ходьбы или от тяжелых мыслей, а может, от радости предстоящей встречи сильно застучало в висках и задергалась контуженная голова.
Дверь открыла мать. Она очень постарела за то время, что мы не виделись. Меня же она в сумерках не узнала.
- Что вам, товарищ военный? - спросила она.
- Это я, мама…
Она бросилась ко мне и заплакала. Худая, сгорбленная, остриженная, я ее очень напугала.
- Где папа и Лора? - спросила я, оглядывая комнату.
- Папа еще на работе, - ответила мать сквозь слезы, - а Лорочка спит.
Она включила в спальне ночную лампу. Затаив дыхание, я тихо вошла за мамой. На маленькой белой кроватке, широко раскинув ручки, спокойно спала моя дочурка. Я не сразу решилась поцеловать ее своими обветренными губами. Не сводя с ребенка глаз, я тихо присела на пол у кроватки, щекой прижалась к ее белым пушистым волосам. От них пахло молоком и еще чем-то, родным и сладким…
Ребенок вздрогнул, зашевелился. Поправляя подушку, я поцеловала влажный теплый лоб Лорочки.
Пока мама суетилась на кухне, я все сидела у кроватки, не отрывая глаз от дочки. "Родная, - шептала я, - Лорушка!"
Меня терзали угрызения совести. Что я за мать? Бросила ребенка. Ведь меня могут убить, покалечить.
"Лорочка, - шептала я над спящей дочкой, - прости, родная, иначе я не могла… За тебя же, за твое счастье. Вырастешь - поймешь. Все там, и папа там…"
Обветренным, шершавым кулаком я утирала набегавшие слезы.
- Сколько мы пережили за эти месяцы, - перебила мои мысли вошедшая мама. - Ведь ничего не знали о тебе и Грише. Каждый раз, когда отец приходит с работы, я уже знаю, о чем он спросит: "Нет ли писем от детей?"
И старушка заплакала.
Чтобы не показать своих слез, я делаю вид, что занята.
- Думали, что ты погибла на границе. И вдруг как-то слушали радио и узнали, что ты жива и отличилась…
Вскоре пришел отец. На пороге он спросил:
- От детей ничего нет?
- Писем нет, - едва скрывая радость, ответила мать.
Я не выдержала, выскочила в столовую и бросилась к отцу.
Отец работал в районе старшим плодоводом. За ужином он рассказал, что готовится идти в партизаны, ежедневно после работы изучает военное дело.
Рано утром меня разбудил детский лепет. Лорочка стояла у моей кровати и с удивлением смотрела на меня своими большими серыми глазами. Я хотела притянуть ее к себе, но она стала упираться и закричала:
- Не надо! Не надо!..
А бабушка уговаривала:
- Это твоя мама!
- Нет! - кричала дочка. - Это не мама…
И она ни за что не шла ко мне.
…В Белогорске я впервые близко познакомилась с нашим тылом. На Перекопском перешейке уже шли ожесточенные бои. Меня поразило спокойствие, с каким наши люди работали для фронта даже тогда, когда враг подходил к окрестным селениям. В швейных мастерских Белогорска, где до войны шили женские наряды, теперь круглые сутки машины строчили военное обмундирование и белье. Там, где раньше изготовляли модельную обувь, теперь выпускали кирзовые сапоги и ботинки военного образца.
Когда я спустя несколько дней пришла в райком партии, там было много коммунистов, требовавших назначения в партизанские отряды. Здесь, в райкоме, я встретила свою старую приятельницу и сослуживицу Пашу Федосееву. Мы очень обрадовались встрече.
Паша была старше меня. До войны мы с ней вместе работали на одном предприятии в Белогорске. Она заведовала вышивальным цехом артели, а я была секретарем комсомольской организации.
Паша всегда отличалась высокой принципиальностью, была энергичной, боевой коммунисткой и учила этому молодых. Однажды после моего отчета на партсобрании Паша сильно покритиковала меня, а я, не поняв критики, обиделась на нее. Теперь же я встретилась с ней как с родной.
Паша рассказала, что читала в местной газете статьи о наших земляках-бойцах.
- А я иду в партизанский отряд, - сообщила она.
- Но у тебя ведь трое детей, Паша!
- Дети уже большие. Сын с начала войны на фронте, и дочь на днях добровольно ушла в армию.
- А младший? - спросила я.
- Его я отвезла к сестре в Зую. Помнишь, мы с тобой ночевали у нее проездом из командировки? Там и мама моя живет. Приглядят за Мишуткой. Ему ведь уже четыре года!..
- Да, я твою сестру помню, живет над шоссейной дорогой. Она педагог, кажется?
- Да. Тоже хотела в партизаны идти, но детей некуда девать.
И, помолчав, Паша кивнула на дверь секретаря райкома:
- Вот сейчас решается мой вопрос. Добиваюсь, чтобы включили в список партизан.
- А если не включат? - спросила я.
Паша строго посмотрела на меня:
- Кто может запретить мне защищать мою Родину?
- Я тоже пойду в партизанский отряд, если мне разрешат.
Из кабинета секретаря райкома Паша вышла радостная, как будто ее направляли в санаторий, а не в партизанский отряд.
- Ну вот, теперь иди ты добивайся! Будем вместе воевать!
Секретарь Белогорского райкома партии товарищ Каплун был очень занят, но меня все же принял и выслушал. Я попросила зачислить меня в партизанский отряд. Проверив мои документы, Каплун сказал:
- Нет, я не могу этого разрешить. Вам надо ехать в тыл.
- Эвакуироваться?
- Да, необходимо эвакуироваться, - твердо произнес он и, чтобы не продолжать спора, встал. - Вашего отца я знаю хорошо. Хотя он тоже готовится стать партизаном, но и ему надо эвакуироваться. Поторопитесь сегодня же уехать, иначе не успеете.
Никакие мои доводы не помогли, секретарь был неумолим. Очень расстроенная, я вышла из его кабинета.
- А ты зайди к Надежде Анисимовне Березовиченко. Это второй секретарь, - посоветовала Паша. - У нее и списки партизан составляются.
Не успела она договорить, как из кабинета вышла высокая русоволосая женщина с худощавым бледным лицом и покрасневшими от переутомления глазами. Обратившись к своему секретарю, она сказала:
- Передайте шоферу, пусть приготовит машину.
- Проси ее, чтобы приняла, - подтолкнула меня Паша.
Я решительно шагнула вперед.
- Проходите! - сказала мне женщина, указав на обитую дерматином открытую дверь.
В кабинете было уютно. За большим письменным столом стояло вместительное кресло, но Надежда Анисимовна села около меня на клеенчатый диван и внимательно стала слушать.
Я рассказала все о себе, о муже, родных, о боях, в которых участвовала, и о ранении.
- Как же я могу удрать в тыл?
- Но ведь вас здесь все знают. И по радио говорили о том, как вы вывезли раненых из Львова. И портрет ваш был в газете… - объясняла Березовиченко. - Как же вы можете остаться при немцах? Фашисты сразу же повесят и ваших родных и ребенка!
- Да, но я отправлю их в тыл. Вы мне, надеюсь, поможете, - смущенно просила я.
- Все равно, оставаться вам сейчас нельзя. Опасно, - сказала она и, увидев через расстегнутый ворот гимнастерки еще не снятые бинты, добавила: - Вон и раны не совсем зажили, подлечитесь. Пусть пока повоюют другие. Знаешь, Сычева, - после паузы продолжала она, - я тоже, как и ты, хотела отправиться в лес и воевать в тылу врага, но мне не разрешают товарищи. У меня двое маленьких детей и муж на фронте. Отвезу детей в тыл и вернусь в распоряжение командования Крымского фронта. И тебе советую: эвакуируй семью, подлечись, а потом найдешь возможность вернуться в армию.
В это время дверь открылась и вошел первый секретарь Каплун.
- Ага, вы уже здесь, - понимающе улыбнулся он, увидев меня. - В партизаны просится? - спросил он Березовиченко. - Нет, нет, товарищ Сычева, это дело решенное. Я назначен комиссаром партизанского отряда и возражаю. Вот и товарищ Березовиченко надо эвакуировать детей. Завтра дам вам машину, езжайте в Керчь, а оттуда через пролив на Кубань. Думать долго нечего. Враг уже в семидесяти километрах отсюда.
Я поняла, что другого выхода нет и не стоит отнимать ценное время у секретарей. Сейчас каждая минута дорога.
На другой день фашисты остервенело бомбили Белогорск. В перерывах между бомбежками слышен был все приближающийся гул артиллерийской канонады. Враг надвигался. Но только третьего ноября, в день прихода фашистов, на рассвете мы выехали из Белогорска.
Переправа через Керченский пролив была уже закрыта. Но нам пообещали дать небольшой катер.
Ночь прошла спокойно. С утра на пристани собралось еще несколько семейств, чтобы переправиться на Кубань. Все с тревогой посматривали в небо, ожидали катер.
Мы с Надеждой Анисимовной Березовиченко пошли к коменданту узнать, скоро ли дадут судно. Из приемной коменданта услышали залпы зениток и рев самолетов. Выскочили во двор. Над пристанью, где мы оставили родных с ребятами, вздымались клубы черного дыма. Бросились туда. Вокруг рвались бомбы, свистели осколки. Мы ложились, бежали, снова ложились.
Когда подбежали к пристани, налет закончился. Мои старики сидели бледные, испуганные, Лорочка плакала. Было убито и ранено несколько женщин и детей.
Вскоре подошел небольшой катер, началась посадка. Снова забили зенитки: с запада, со стороны заходящего солнца, выплыли самолеты. Кое-кто успел уже погрузить вещи и взойти на катер. Двое детей Березовиченко, мама с Лорочкой тоже были на палубе. Я, отец и Надежда Анисимовна не успели сесть и остались на берегу. Катер отчалил, фашистские хищники настигли его в море. Вихри воды скрыли от нас судно, а бомбы со свистом все падали и падали вокруг. Трудно передать, что мы пережили в эти минуты.
Как только самолеты улетели, катер вернулся к пристани. Вынесли раненых и убитых. Судно сильно потрепало, и оно уже не могло идти в рейс.
Еще одну ночь пришлось провести на берегу под беспрерывной бомбежкой. На рассвете к пристани подошел другой катер. Мы быстро погрузились и отчалили от берега. Холодный предутренний ветер и бушующее потемневшее море заставили пассажиров спуститься вниз. Устроив своих, я решила еще раз посмотреть на родные берега и вышла на палубу.
На корме порывистый морской ветер с остервенением рванул полы моей солдатской шинели. У самого борта присела на скрученный смоляной канат и, подняв воротник, стала пристально смотреть на удалявшийся берег.
Больно было оставлять врагу знакомые с детства места. Семнадцатилетней девчонкой с комсомольской путевкой в руках вместе с другими симферопольскими комсомольцами приехала я в Керчь на строительство домны имени Комсомола.
В Керчи я познакомилась с Григорием Жерневым. Работа в одном цехе, в одной комсомольской организации, совместная учеба на вечернем рабфаке сблизили нас - мы стали друзьями.
В выходные дни катались на лодке, гуляли в парке, ходили в кино. А теперь все разбито, разорено, и Гриша неизвестно где.
Катер медленно проплывал мимо поселка. Его дома белели под лучами восходящего солнца.
А вот наш клуб, который мы, комсомольцы, в свободное время помогали строить. Вот вечерняя школа, где училась с Гришей. Большое серое здание еще сохранилось. Вот и скала у берега. Гуляя здесь вечерами, мы часто взбирались на нее и с вышки любовались морем и нашим родным заводом, озаренным жарким пламенем доменных печей.
Катер быстро удалялся от берега. Порывистый ветер трепал концы натянутого на трюм брезента. "Сейчас будет и завод", - всматривалась я сквозь легкий утренний туман в знакомые берега. Сердце сжалось, когда перед глазами стали проплывать длинные корпуса и потухшие доменные печи завода. Вот она, наша гордость, - домна "Комсомолка"!
- Все мертво! - прошептала я.
Исковерканные и подожженные бомбами корпуса еще дымились, изредка выбрасывая языки пламени.
Тоска сжала сердце. Все, что мы строили своими руками, разрушено, уничтожено.
В эту минуту я впервые почувствовала особенно остро, как мне дороги родные края. И поняла, что не смогу просидеть дома положенные мне шесть месяцев.
"Устрою родных и снова уеду на фронт", - твердо решила я.
XI
Немало трудностей военного времени пришлось нам преодолеть во время дальнейшего путешествия. Однако мы сравнительно быстро добрались до назначенного нам места - города Сталинири в Южной Осетии. Этот маленький городок принял нас очень гостеприимно. К эвакуированным заботливо отнеслись местные власти. Нам дали комнату, отцу предоставили работу. По нескольку раз в день соседи - грузины и осетины - приходили справляться, как мы устроились. Они всячески старались помочь нам, делились всем, чем могли.
Однажды, сидя у окна на деревянной колоде, - у нас не было ни стульев, ни стола, - я увидела подъехавшую к дому подводу, нагруженную доверху деревянной мебелью. Там были две кровати, несколько скамеек, стол и даже шкаф для посуды. В комнату вошел старик грузин и подал мне письмо. Я прочла:
"Уважаемая Тамара Александровна! Примите этот скромный подарок от рабочих и работниц деревообделочной фабрики, посылаем его от всей души. Мы ежедневно после работы делали мебель в подарок эвакуированным и инвалидам-фронтовикам".
Заботливость местных жителей нас очень растрогала. В этот же день я пошла на фабрику и как раз попала на собрание.
- Я горжусь тем, что своим трудом помогаю фронту, - сказала в своей речи на собрании работница Шведова. - Я эвакуирована из Курска. Мой муж воюет, он капитан. Получая от него по аттестату, я с двумя детьми материально обеспечена. Но мне стыдно бездельничать в такое время. Я решила пойти работать. Меня направили на эту фабрику. Однажды младший сын спросил меня: "Мама, какая же это помощь фронту - делать шкафы и столы?" Я не знала, что ответить ему, а сегодня скажу: "Помощь фронтовикам-инвалидам, семьям погибших и эвакуированным - это тоже помощь фронту".
Потом выступали другие работницы - грузинки, осетинки… Они говорили о том, что стали к станкам, чтобы заменить своих отцов, мужей и братьев, ушедших на фронт.
Придя домой, я сказала себе: отдохнула немного - и достаточно. Решила до окончания отпуска поехать в Тбилиси и поступить на завод. Родные с радостью встретили это известие, втайне надеясь, очевидно, что я отказалась от мысли идти на фронт.
…Уже издали я увидела высокие трубы. Раздался протяжный заводской гудок, возвестивший окончание дневной смены.
Я остановилась у проходной и решила посмотреть, как будут гурьбой выходить рабочие. Ведь так было и в Керчи: шумная, веселая толпа людей в комбинезонах высыпала после гудка из ворот завода и растекалась во все стороны. Но почему же здесь никто не выходит? Показалось несколько пожилых женщин - и все. "Странно", - подумала я.
Постояв несколько минут, пошла в контору. В коридоре меня обогнала девушка лет двадцати, высокая, стройная, с черными косами, повязанная пестрым клетчатым платком.
На двери висела белая эмалевая табличка: "Приемная директора".
- Директор принимает? - спросила я женщину, сидевшую за пишущей машинкой.
- Нет, он пошел на завод, - ответила она. - Посидите, он скоро вернется.
Только я присела на кожаный диван, как открылась дверь и быстро вошла девушка, обогнавшая меня в коридоре.
- Парторг здесь? - спросила она у секретаря.
- Ушел.
- Ты знаешь, Катрис, - волнуясь, начала девушка, - вчера моя бригада выполнила две нормы, сегодня - две с половиной, а завтра… - Она порылась в кармане спецовки, разыскивая что-то. - Мы взяли на себя обязательство к завтрашнему гудку выполнить четыре нормы. И выполним! - уверенно сказала она.
Меня заинтересовала эта энергичная девушка, и я, чтобы начать разговор, спросила:
- Почему у вас после гудка рабочих не видно?
Девушка удивленно посмотрела на меня, на мою потертую солдатскую шинель, кирзовые сапоги и сказала:
- Мы, правда, не на фронте, а в тылу, но работаем для фронта. Наши рабочие не уходят с завода по двое, а то и больше суток.
Она подала секретарю исписанный листок бумаги.
- Отдай, пожалуйста, парторгу, когда придет. Это обязательство моей бригады, а я вернусь через несколько минут.
Она стремительно вышла из комнаты. Вошел директор и пригласил меня в кабинет. Я рассказала ему о себе.
- У меня осталось четыре месяца отпуска. Здоровье поправилось, и я хочу на это время поступить на завод. Специальность у меня - никелировщица.
- У нас никелировки нет, у нас хромировка.
- Я и хромировку знаю.
Открылась дверь, и показалась та же девушка в пестром клетчатом платке. Директор позвал:
- Юлия! Она вошла.
- Юлия Заидзе, бригадир хромировочной бригады, - сказал директор, представив мне девушку. - У нее в бригаде все комсомольцы. Пока еще на заводе никто не может их перегнать. Познакомьтесь, - директор указал на меня, - товарищ Сычева, фронтовичка. Хочет поступить к нам работать.
Юлия улыбнулась и крепко пожала руку.
- Теперь понятно, почему вы удивились, когда прогудел гудок и никто не пошел домой… Значит, вы недавно с фронта? - спросила она уже по дороге в цех. - Товарищи, вот фронтовичка! - крикнула Юлия, остановившись посреди светлого цеха. - До войны она работала никелировщицей, была на фронте, ранена. Хочет опять на завод…
Нас окружили девушки и подростки в замасленных спецовках. Посыпались вопросы, на которые я едва успевала отвечать.
Прощаясь со мной, Юлия сказала:
- Завтра вечером я буду дома, приходите, пожалуйста. Я хочу вас познакомить с мамой и сестрой. - И девушка на клочке бумаги написала свой адрес.
Когда я вернулась к директору, он внимательно рассматривал мои документы.
- Да… А вы знаете, товарищ Сычева, - проговорил он, листая мою историю болезни, - ведь мы не имеем права допускать вас к работе - может произойти несчастный случай: нехорошая у вас история болезни.
- Ничего не будет, товарищ директор, - заволновалась я, и у меня сразу стала подергиваться голова.
- Вот видите, вам нервничать вредно. А у нас работа напряженная.
- Товарищ директор…