Жребий вечности - Богдан Сушинский 31 стр.


– То есть какое-то время Имперская Тень может оставаться здесь, заставляя противника гадать, где же пребывает настоящий фюрер: в Вольфбурге или Вольфшанце?

– Когда я окончательно решу, что должен осуществлять руководство страной и армией, находясь в Альпийской крепости, он останется в Вольфшанце. А моя ставка будет здесь или в Бергхофе. Вы не согласны с этим, Скорцени? – неожиданно спросил фюрер, настороженно глядя на обер-диверсанта СС.

"Неужели настолько сильна теперь оппозиция фюреру в Генеральном штабе и в его ближайшем окружении, что он уже не уверен ни в одном своем шаге? – мелькнуло в сознании Отто. – Да, похоже, они попросту издергали его своими заговорами, упреками и фельдмаршальскими амбициями".

– Вначале мне бы хотелось испытать его в реальной ситуации. Если только сегодня вы признаете за ним право представлять вас где-либо.

– Испытать? Уж не в Берлине ли?

– Слишком опасно. Можно дискредитировать саму идею Имперской Тени. Это должно происходить в кругу людей, действующих в ограниченном пространстве. Например, в одной из создаваемых нами колоний в Парагвае или в Африке.

– Но не сейчас, – отрубил фюрер. – Когда каждому ясно, что я нахожусь в Германии. Появление там двойника может послужить нашим врагам поводом для всяких сплетен и домыслов.

– Я предвидел такой ответ, мой фюрер. Для меня важно было ваше принципиальное согласие. Мы, конечно же, еще какое-то время выждем, а затем используем его в "Регенвурмлагере". Причем момент его появления в подземной столице СС будет рассчитан таким образом, чтобы ни у кого из обитателей не оставалось сомнений относительно того, что там действительно появились вы. Оставив в "Вольфшанце" своего двойника.

Скорцени почувствовал, что фюрер как-то сразу же оживился, глаза его очистились от белесой слизистой пленки и приобрели выражение осознанности. Отто показалось, что фюрер попросту забыл о создании "Лагеря дождевого червя", об этом грандиозном и совершенно секретном строительстве подземного города, коммуникации которого начинались на правом берегу Эльбы в районе Мезерица, у Восточного вала, и, проходя под руслом Одера, должны были достигнуть окраин Берлина, соединившись с его системой метрополитена. Гитлер забыл о нем, и теперь был признателен обер-диверсанту СС за это напоминание.

Ко всему таинственному, что создавалось и происходило на территории рейха – будь то Альпийская крепость, с ее "горами-дотами" и шахтными выработками, которые уже сейчас превращались в мощные бункеры; секретные экспедиции в Шамбалу и за чашей Грааля или создание "Регенвурмлагеря", – фюрер относился с трепетностью истинного романтика. Чем больше таинственного и загадочного представало перед ним, тем увереннее он чувствовал себя в этой жизни.

– Я поручаю эту операцию вам, Скорцени.

– И она будет выполнена, дьявол меня расстреляй.

– Именно вам, – приблизился Гитлер к Скорцени и слегка приглушил голос, – поскольку уверен, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не станете использовать вашу Имперскую Тень против меня. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Это исключено, мой фюрер. Имперская Тень может быть использована только в роли Имперской Тени – и не более. При любых обстоятельствах мы будем рассматривать ее действия, исходя из высших интересов рейха.

Фюрер настороженно всмотрелся в лицо первого диверсанта рейха и, выдержав утомительно длинную паузу, мрачно проговорил:

– Только… в высших интересах рейха, Скорцени. Даже если вам придется действовать после того, как я уйду в иные миры.

– Считаете, что Зомбарта позволительно использовать даже в случае такого, столь страшного, исхода?

– Дело ведь не во мне, оберштурмбаннфюрер. Не в нас с вами. Дело в рейхе, в полном и ярком воплощении наших идей.

20

Едва ступив на берег Санта-Маддалены, капитан Сильвио Пореччи отправился в бар "Джованни" и был несказанно рад, увидев за стойкой самого Джованни, своего давнего друга и столь же давнего связника. Заметив его в зале, бармен чуть было не уронил стакан с вином, однако, встретившись с суровым взглядом капитана, сумел погасить свои эмоции и с холодной вежливостью поинтересоваться:

– Что господам угодно? Выпивка, закуска… Все – лучшее на острове.

– Вот и неси все свое лучшее. На троих. Только не забудь, что вино не должно быть холодным. У меня ангина.

– Оно будет теплым, как козье молоко.

– Стоит ли терять здесь время? – попытался остановить его майор Фоджа, которому, однако, и в голову не пришло, что дурацкие реплики, которыми обменялись бармен и Пореччи, были паролем.

– Сначала дело. Потом мы посидим в лучшем ресторане этого Мадагаскара.

– На острове времени не существует, – бесстрастно осадил его Сильвио. – Только море и вечность.

Он, конечно же, имел в виду совершенно иной остров, тот, что остался неподалеку от виллы "Орнезия" – с шалашом любви посреди зарослей сосняка. Уголки этого островка представали перед ним, как райские видения, а сам шалаш манил к себе, отвергая всякую мысль об ином жилье, иной роскоши.

Иногда Сильвио казалось, что те несколько минут, которые он провел на Скале Любви в объятиях Марии-Виктории Сардони, вытеснили из его памяти всю остальную жизнь. Точнее, что именно эти минуты и следует считать той самой жизнью, ради которой он был создан Господом, но которой ему досталось крохотно мало.

– Море и скопище провинциальных идиотов, – проворчал майор, не опасаясь, что к этим "провинциальным идиотам" Сильвио может причислить и себя.

Однако Пореччи попросту не обращал на него внимания. Сидя за столиком и неспешно потягивая лишь недавно извлеченное из подвала прохладное вино, он мысленно переносился на залитую солнцем Скалу Любви, чтобы вновь и вновь прикоснуться губами к лебяжьей шее княгини, повести пальцами по родинке на ее смуглой щеке Нефертити.

Исход этой войны Сильвио уже не интересовал. Важно было в принципе дождаться ее окончания. Он бредил Скалой Любви, и все мечты его были связаны с этим островком и Марией-Викторией. Над реальной осуществимостью своих планов капитану задумываться не хотелось. У него появилась цель. Он пребывал в мире своих грез, и никому не позволено было вторгаться в них.

– Не слишком ли мы засиделись? – недовольно спросил майор, посматривая то на Пореччи, то на Бульдога, который за все время их пребывания в баре так ни слова и не произнес. – Чего мы ждем? Здесь намечена встреча с лейтенантом Конченцо?

"А ведь Фоджа подсказывает мне прекрасную версию", – ухватился за его предположение Пореччи.

– Вы так до сих пор и не поняли этого, майор?

– Тогда чего ж вы молчите? Сержант, – обратился к Бульдогу, – ваше место у входа, подождите нас на улице. Проследите, не приведет ли лейтенант своих людей.

– У него их нет, этих своих людей, – успокоил майора Сильвио. – Он здесь на полунелегальном положении.

– На его месте я давно пребывал бы на полном нелегальном. И как можно подальше от берегов Италии.

Вместо ответа капитан одарил Фоджа загадочной улыбкой, сдерживая при этом желание выплеснуть ему в лицо остатки вина.

А лейтенант все не появлялся и не появлялся. Выбрав момент, Пореччи сходил в туалет и оставил там, в тайнике, заранее приготовленную записку. Он знал, что максимум через час сын Джованни доставит ее Могильщику.

"Багаж следует упаковать до утра. До отхода корабля", – означало, что до утра, до отхода "Турина", Конченцо, он же Буцефал, должен отойти в мир иной.

Помогая лейтенанту спасаться от ареста, Сильвио на всякий случай предусмотрел и такой исход их сотрудничества. Телеграмма или записка такого содержания являлась для Могильщика приказом. Правда, Карло пока не знал, что "упаковывать" придется не только лейтенанта. Однако Пореччи и сам еще не решил, следует ли делать это прямо сегодня и здесь, на Санта-Маддалене, или же немного выждать и покончить с майором где-нибудь в Риме.

– Судя по всему, ваш друг Буцефал уже не появится, – начал заметно нервничать майор. – Не кажется ли вам, что мы теряем время?

– Опять вы о времени, майор.

– Не стройте из себя идиота, капитан. Вам это вовсе не обязательно. Где обитает лейтенант?

– Откуда я могу знать? Обычно мы встречаемся здесь. Каждый вторник и каждую пятницу, с двенадцати до четырнадцати. Конченцо должен дожидаться меня здесь. Таков уговор.

– Не может быть, чтобы вы даже не догадывались, где он скрывается.

– Советую вызвать из Рима роту карабинеров и два десятка агентов. Тогда, при поддержке местной полиции, мы сможем прочесать весь островок.

– Идите вы к дьяволу со своими советами, – напыщенно парировал Фоджа. – И вообще, хотел бы я знать, каким образом отсюда можно связаться с шефом. Не мешало бы сообщить, куда меня занесли черти.

"Значит, в Риме даже не догадываются, что ты можешь оказаться на Санта-Маддалене, – с удивлением открыл для себя Пореччи. И это сразу же изменило ход его мыслей. Теперь у него уже не оставалось сомнений в том, что с Фоджа и его сержантом следует расставаться здесь, причем как можно скорее, пока мало кто на острове видел их вместе.

– В общем-то, здесь есть один человек, который может знать о "конюшне" Буцефала, – лениво обронил он.

– Кто? Где он? – мгновенно ожил майор. – Чего мы тянем?

Капитан взглянул на часы.

– Он подрабатывает на полях богатых островитян. Словом, батрачит. Поэтому сейчас мы вряд ли разыщем его. Придется подождать захода солнца.

– Прямо здесь, в баре?

– "Турин" отойдет от причала только завтра. В его каютах царит гренландская прохлада, а капитан – человек гостеприимный.

– Что-то я не почувствовал этого. Лично мне он представляется типом, которым полиции следует заняться очень решительно.

– Она и займется им. Но не раньше, чем капитан Пьетро продемонстрирует свое радушие.

Предъявив вахтенному фальшивое удостоверение на имя капитана Бернардо Аттоника, Пореччи провел своих друзей назад на корабль и, оставив их подышать воздухом на палубе, вошел в каюту.

– Похоже, ты никак не можешь избавиться от этих двоих ничтожеств, – первым заговорил Оливий Пьетро.

– Одному из них ты тоже очень не понравился.

– Кто они такие?

– Проще будет сказать, что в Риме не знают, где они сейчас находятся. Они попросту увязались за мной.

– Говори прямо: от меня требуется услуга?

– Требуется.

– И что… из их ухода можно будет извлечь какую-то выгоду?

– Ты говоришь о деньгах?

– О чем же еще?

– Помнишь, я намекнул, что, возможно, сразу после войны нам с тобой придется заняться "сокровищами фельдмаршала Роммеля".

– Как помню и то, что никто не должен узнать о наших намерениях.

– Так вот, эти люди намерены убрать и лейтенанта Конченцо, и нас с тобой. Ибо идут по тому же следу.

– Что же ты предлагаешь?

– Предлагать должен ты.

Пьетро обвел каюту взглядом, словно выискивал что-то такое, чем можно было вооружиться. Глаза его вдруг налились кровью, у рта образовались глубокие складки морщин.

– После того как я угощу твоих друзей, им будет отведена каюта. В которой я не советую тебе задерживаться дольше пятнадцати минут. Уходя, закроешь дверь вот этим ключом. К тому времени на корабле никого, кроме нас с тобой, уже не останется – весь экипаж и так уже на берегу.

– Ясно.

– Когда я разолью коньяк, ты возьмешь рюмку, которая будет стоять на столе напротив иллюминатора. Поэтому постарайся оказаться именно там. На донышке двух рюмок, которые окажутся по ту сторону стола, будет насыпан порошок яда. Нужны еще какие-то объяснения?

– По поводу коньяка – нет. Как будем избавляться от тел?

– Ночью тела окажутся за бортом. Там достаточно большой иллюминатор.

Спустя несколько минут майор и сержант уже входили в каюту капитана. К тому времени Пьетро наполнял последнюю рюмку. Деликатно оттеснив идущего впереди майора, Пореччи поспешно протиснулся между привинченным к полу столом и стенкой каюты. Красное вино он тоже едва пригубил, не будучи уверенным, что в его бокале действительно нет яда, от которого, засыпая, без особых мук – как уверяет Пьетро – умирают.

"С этой минуты я становлюсь преступником, – сказал он себе, дрожащей рукой поднимая бокал. – Но делаю это только ради вас, княгиня Сардони. Ради нашего будущего…"

– За то, чтобы мы как можно чаще встречались на борту непотопляемого "Турина"! – с жизнерадостностью палача-весельчака провозгласил Оливий. – Дружно – и до дна!

21

И все же эта встреча состоялась. Буквально в последнюю минуту, уже садясь в машину, Гитлер вдруг передумал уезжать и, круто повернувшись к Скорцени, бросил:

– Ведите… к этому…

Для первого диверсанта рейха решение фюрера оказалось полной неожиданностью, но он сумел воспринять его с достойной арийца невозмутимостью.

– Предупредите, – вполголоса распорядился он своим адъютантам. – И чтобы никаких псалмопений, дьявол меня расстреляй.

Псалмопений действительно не было. Но не потому, что слишком уж постарался Родль. Войдя в зал, Гитлер увидел… "самого себя", стоящего вполоборота к нему и отрешенно всматривающегося в черный зев камина. Как множество раз встречал своих посетителей он сам, не задумываясь над тем, на какое мучительное унижение обрекает при этом Бормана, Гиммлера или высокопоставленных иностранных руководителей.

Скорцени даже вынужден был прокашляться, пытаясь таким образом обратить внимание Имперской Тени на их появление. Хотя появлялись-то они так, что грохота сапог мог не расслышать разве что глухой. Когда же Отто понял, что двойник фюрера умышленно держит паузу, пытаясь поставить фюрера "на свое место", чувство гордости за питомца смешалось у него с чувством удивленного возмущения: "Ну и наглость же!"

Зато с каким же чувством истинно фюрерского достоинства взглянул на Гитлера сей наглец! Этот взгляд. Этот апломб неоспоримого превосходства… который сделал бы честь любому величайшему актеру.

И фюрер почувствовал противостояние Имперской Тени. Скорцени заметил, как вдруг ссутулилась спина вождя Великогерманского рейха, обострились лопатки, заметалась в петле ворота дряблая гусиная шея.

Имперская Тень тоже нервно поерзал заостренным кадыком, словно затвором карабина – перед расстрелом. Однако ему это было простительно. Одного слова фюрера достаточно, чтобы из Имперской Тени Зомбарт превратился в тень небесную. Как это происходит, Гольвег уже наглядно продемонстрировал ему. Но все же держался он мужественно и поэтому больше удивлял фюрера.

Очевидно, это было мучительно для Гитлера – внезапно предстать перед своим отражением. Открыть для себя, что ты, оказывается, сотворен Создателем не в единственном экземпляре. Что ты, вождь рейха, Верховный судья нации, уже, по существу, подменен неким проходимцем и что, несколько минут спустя, никто в рейхе – кроме разве что Скорцени, остальные попросту были бы физически устранены, – не сумел бы отличить этого двойника от истинного фюрера. Особенно если учесть, что отличать уже, собственно, было бы не от кого, ввиду отсутствия оригинала.

Словно вдруг опомнившись, Зомбарт потянул вверх правую руку, приветствуя фюрера, но Гитлер синхронно потянул свою, и в какое-то мгновение оба отдернули их.

"До чего же поразительное сходство! – отметил обер-диверсант рейха, перебегая взглядом с одного Гитлера на другого. – И закончится эта дуэль, по всей вероятности, тем, что одного из них придется, дьявол меня расстреляй, убирать. Вопрос: кого – фюрера или лжефюрера? Хотя в принципе настоящий вполне сойдет за лже…"

Очевидно, в это мгновение фюрера посетила та же мысль, и Скорцени нервно повел подбородком, когда заметил, как недоприветствовавшая правая рука Гитлера поползла к заднему карману брюк. Отто знал, что означает этот жест: в заднем кармане фюрер постоянно носил вальтер калибра 6,35 мм. К счастью для себя, Зомбарт попросту не понял, что происходит. Поэтому даже бровью не повел. Зато Скорцени вспомнил, что ведь он совершенно забыл вложить такой же "вальтер", пусть даже незаряженный, в его карман.

– Извините, мой фюрер, с вашего позволения, я оставлю вас, – произнес начальник диверсионной службы СД не столько потому, что страстно желал удалиться – наоборот, ему интересно было наблюдать это мистическое рандеву, – сколько из стремления отвлечь Гитлера от его еще толком не осознанного порыва.

"А ведь, представ перед своим двойником, – молвил себе при этом Скорцени, – ты точно так же рванулся бы за оружием. Только уже никто не сумел бы остановить тебя".

– В этом нет необходимости, – Отто не сразу сообразил, что произнес это – жестко, пренебрежительно – не Гитлер, а Зомбарт. – Оставайтесь, господин Скорцени. Разговор у нас недолгий.

"Единственная его ошибка… – успел подметить Скорцени, – обращаясь ко мне, фюрер обычно избегал слова "господин". Но дело не в мелких проколах. Как он играет, стервец! Ни на одной из репетиций – ничего подобного! Что на него подействовало? Слишком уверовал в обреченность, а потому решил идти напропалую?"

Первый диверсант рейха подчинился не ему, а собственному любопытству. Однако дальше уже ничего не происходило. Еще несколько мгновений фюрер удивленно всматривался в "самого себя", затем перевел взгляд на Скорцени. "Сделай так, чтобы этот оборотень исчез! Навсегда!" – вопили его глаза. Только и того, что за кобуру больше не хватался.

– Присядемте, – едва слышно проговорил Имперская Тень, движением руки указывая на одно из кресел у неразожженного камина. – Очень хотелось бы поговорить с вами… Мы ведь никогда раньше… – он запнулся на полуслове.

Гитлер молча повернулся и, тяжело, согбенно шагая, направился к выходу. Уже у двери он затравленно оглянулся – вначале на стоявшего чуть в сторонке Скорцени, затем на двойника – и вышел.

– Что-то не так, господин Скорцени? – сорвавшимся охрипшим голосом спросил Имперская Тень, воспользовавшись тем, что его "творец" несколько подзадержался с уходом.

– Наоборот, все слишком так, – громыхнул своим жестяным басом Скорцени. – Впрочем, детали, как вы понимаете, прояснятся чуть позже.

– Но я старался, – перешел Зомбарт на полушепот, опасаясь, как бы фюрер не услышал его слов.

– Что совершенно очевидно, дьявол меня расстреляй.

– Фюрер должен был вести себя не так.

– Вы имеете в виду себя?

– Почему себя? Гитлера. Он не должен был вести себя так. Нашу встречу я представлял себе совершенно по-иному.

Назад Дальше