* * *
Ураган затих в ту самую минуту, когда штандартенфюрер фон Кефлах сообщил Еве о появлении фюрера. Рейхсналожница даже не удивилась этому повиновению природы – она уже привыкла к тому, что все, что связано с фюрером, так или иначе отражается на небесах и взывает к жизни самые непостижимые потусторонние силы. Уверенность Адольфа в том, что его появление на этой земле – не случайность, уже не только передалась Еве, но она получила, как ей казалось, самые неопровержимые доказательства.
Как только ветер угомонился, все пространство вокруг сразу же просветлело, словно кто-то отдернул зависавшую над "Бергхофом" огромную штору. Солнце появилось прямо на склоне горы, будто закованное в каменный панцирь, сумело прожечь его и явиться миру факелом Прометея. Огромная сосна, доживавшая свое столетие почти у подножия горы, на небольшом уступе, воспылала розоватым нимбом, свечение которого как бы дополняло свечение солнца.
Ева находилась в кабинете Гитлера. Появляясь в "Бергхофе", Адольф сразу же шел сюда. Уезжая, последние минуты тоже старался проводить здесь или в гостиной, сидя в кресле у камина.
На столе, за которым он работал в день своего отъезда в "Вольфшанце", все еще лежала открытой книга Филиппа Булера "Гениальный Наполеон – светящийся след кометы". Ева знала, что Адольфу очень нравилось это исследование шефа его канцелярии. Он вообще жадно прочитывал все, что касалось императора Наполеона. Но ведь Булер еще и сравнивал с ним фюрера.
"Это только начало, – сказал как-то Гитлер, прочитав Еве два абзаца из этой книги. – Скоро появятся сотни романов и исследований. Мы с тобой, Ева, обречены на известность, как были обречены на нее Бонапарт и Жозефина".
"У Жозефины была совершенно иная судьба, мой фюрер, – возразила Ева, польщенная тем, что Адольф сказал: "Мы с тобой… обречены на известность". Именно этого "мы с тобой" Ева так долго ждала. – Она была супругой императора".
"Но ведь и я все еще не стал императором", – едва заметно ухмыльнулся Адольф.
"Только потому, что не захотели этого, мой фюрер. Кто бы помешал, если бы только вы решили принять этот, столь чтимый в Европе титул".
Потом Ева очень сожалела, что рядом не оказалось никого, кто бы смог записать этот их диалог или хотя бы устно засвидетельствовать его перед потомками. Она вообще все чаще жалела, что фюрер до сих пор не позаботился о придворном летописце. Подталкивая его к этому решению, она не раз цитировала его собственные слова: "Я никогда не ошибаюсь. Любое мое слово принадлежит истории". Но каким же образом оно станет принадлежать истории, если никто не предаст его перу вечности, спрашивала она.
Правда, какое-то время вел записи некий офицер Генри Пикер. В те дни, когда фюрер допускал его в "Вольфшанце" или "Вервольф" к своим застольям. Но с некоторых пор куда-то исчез и этот летописец. Непростительное легкомыслие фюрера перед лицом истории.
Услышав доносившиеся из коридора шаги, Ева вся напряглась и уставилась на дверь. Она никогда не встречала Адольфа – он не любил этого – и сегодня тоже решила не отступать от правила. Но шаги явно принадлежали не ему. Приближался некто громадный, грохоча сапогами так, словно маршировал по плацу.
– Вы здесь, фрейлейн Браун? – Она сразу же узнала вошедшего – это был Скорцени. Хотя видела вблизи только один раз, при этом обер-диверсант не проронил ни слова.
– Сие вас удивляет, господин Скорцени?
– Меня уже давно ничто не удивляет, – резко парировал оберштурмбаннфюрер. – Я благополучно избавился от этого порока. Сегодня я прибыл вместе с фюрером.
– Очень рада за фюрера, за себя и… за вас.
Какая-то доля великосветской иронии в словах ее, конечно, сквозила, но придираться Скорцени не стал. У него был другой способ отомстить ей.
– Понимаю, что неожиданно и ненадолго…
– На сколько же?
Скорцени сделал вид, что не расслышал вопроса. Он приблизился к столу и, приподняв раскрытую книжку, с любопытством взглянул на обложку.
– Вы все еще зачитываетесь сочинениями господина Булера?
– Им зачитывается фюрер.
– Зачитывался, фрейлейн Браун. Насколько мне известно, теперь эту книженцию без особого шума по всей Германии изымают из продажи.
– Вы это серьезно?! – Для Скорцени не осталось незамеченным, что Ева спросила это почти с ужасом.
– Естественно.
– Такого не может быть! – растерянно повела она плечами. – Это одна из немногих книг…
– …Которые фюрер действительно прочел? Знаю. На вашем месте я бы не стал так рисковать, фрейлейн.
– Что вы, я хотела сказать совершенно иное – одна из его любимых книг.
– …Читая которую, очень скоро приходишь к мысли, что в России фюрера ждет такой же роковой исход, какой пришлось познать Наполеону. Исторические параллели налицо. Вы даже не представляете себе, фрейлейн Браун, насколько такая перспектива "поднимает дух" наших воинов.
Ева так и не смогла понять, почему Скорцени настроен столь агрессивно. Зато почувствовала, что обер-диверсант явно провоцирует ее, запугивает, что ли… Во всяком случае, пытается сбить с толку. Он что, таким образом решил подготовить ее ко встрече с фюрером? Какое счастье, что этот громила не стал одним из адъютантов Адольфа.
– Вы зря теряете время, фрейлейн Браун, – прервал Скорцени цепь ее размышлений. – Фюрер ждет вас в гостиной, у камина.
Ева медленно подняла глаза и какое-то время выжидающе смотрела на оберштурмбаннфюрера.
– После разговора с вами, господин Скорцени, я уже почему-то не уверена, что он ждет меня.
– Действительно не уверены?
– Действительно.
– В таком случае вы вполне готовы к встрече с ним, дьявол меня расстреляй.
30
Хутор свой барон называл так же, как когда-то его предки называли замок, – Шварцтирбах. Местность, на которой были разбросаны полтора десятка его жилых и хозяйственных строений, представляла собой настоящую природную крепость: крутой скалистый берег реки на одном из изгибов своих соединялся с каньоном, а единственная ведущая к хутору дорога едва протискивалась между обрывом и каменистой грядой.
На этом клочке лесной земли площадью в пять-шесть гектаров не хватало разве что мощной крепостной стены. Зато отсюда прекрасно видны были руины замка. Нависающие над противоположным берегом реки, они словно бы пытались прикрыть хутор еще и от опасности, исходящей из поднебесья. И Скорцени оказался прав – эта лесная глухомань в самом деле могла пригодиться им, когда Германию наводнят войска союзников.
Два часа назад, когда оберштурмфюрер фон Тирбах и его друзья прибыли на хутор, старый барон никоим образом не высказал своего отношения к невесть откуда взявшемуся наследнику. Хотя сразу же дал понять, что его достаточно хорошо информировали о гостях и что он знает о том, как Виктор фон Тирбах появился в Германии, кто его отец… Он внимательно изучил письмо, которое, по просьбе Скорцени, передал ему бургомистр Ораниенбурга – рекомендовавший молодого Тирбаха как одного из достойнейших граждан города.
"Я так понял, что это все, что вы можете представить мне?" – иронично спросил владелец хутора, прочтя послание бургомистра.
"Есть еще письмо моего отца".
"Лично мне?"
"Любому из встреченных мною Тирбахов".
"С него-то и следовало начинать наше знакомство".
"Оно истрепано. Мне пришлось пронести его в подкладке через всю Россию, тылами большевиков".
"От этого слова в нем не стали ни благоразумнее, ни мудрее".
"Вы правы, барон, слова остались теми же, – протянул Виктор миниатюрный, с остатками сургучной печати, конвертик. – И даже родовой герб ничуть не изменился. Вот только воспринимаются они после моего кровавого пути в Германию несколько по-иному".
"По-иному они станут восприниматься лишь после войны. Когда вы сбросите мундир и начнете зарабатывать себе на хлеб, – поучительно молвил барон. – Понимаю, господа, по отношению к любому из фон Тирбахов "зарабатываю на хлеб" звучит оскорбительно. Но ведь и все прочее, что связано с современной Германией, тоже особой гордости не вызывает".
Кажется, письмо "маньчжурского Тирбаха" тоже никакого особого впечатления на старого барона не произвело. Дочитав его, барон положил конверт вместе с остальными бумагами в секретер, закрыл на ключ и молча вышел из дома. Офицеры вышли вслед за ним. Барон обитал в большом двухэтажном, однако лишенном какого-либо архитектурного вкуса, каменном особняке, выстроенном на возвышенности. Все остальные постройки ютились вокруг него, будто хижины вокруг храма.
– Вот они, руины замка, – указал неразгибающимся дрожащим пальцем на вершину горы. – Тирбахи начинались там. Погибали, в большинстве своем, тоже на стенах Шварцтирбаха. Сейчас мы направимся туда. С горы, с развалин виднее.
К тому времени, когда они вернулись на хутор, стол, за которым должны были продолжить знакомство, уже был накрыт. Осмотрев его – коньяк, жареная дичь, яичница… – Курбатов понял, что этого хутора война пока еще не достигла. И, кто знает, возможно, так и не успеет по-настоящему разгуляться здесь.
Но прежде чем усадить их за стол, Георг фон Тирбах открыл стеклянную дверь и предложил гостям выйти на широкий, сотворенный из дубовых балок балкон. Несколько минут они молча всматривались в руины замка, словно фанатики из лесной антихристианской секты – в руины своего тайного храма. Их молчание было бессловесной молитвой своему божеству, своим идолам, собственной непоколебимости.
– Это как ритуал, – кротко объяснил Георг фон Тирбах то, что и так было понятно офицерам. – В последнее время я совершаю его трижды в день.
– Он станет и моим ритуалом. Лишь бы представилась возможность вернуться сюда когда-нибудь.
– Вернетесь. Коль уж вы умудрились пройти всю Россию, от Китая до польской границы, – значит, вернетесь. Это уже судьба.
Усевшись за стол, они подняли бокалы за священные руины и за дух предков, вечно витающих на руинах и пепелищах. Затем выпили за Великую Германию и бессмертие германского величия.
– Я остался совершенно безразличным ко всему тому, что написано в представленных вами письмах, господин оберштурмфюрер, – сразу же после второго тоста, в самую неожиданную, торжественную минуту произнес владелец развалин. – Мало того, я почти убежден, что вы не имеете права на наследование этого хутора и замка. Как не имеет его и ваш отец. И я очень просто доказал бы это на суде. Но в этом мире не осталось иного фон Тирбаха, который бы принял из моих слабеющих рук родовой герб и рыцарский меч. Наверняка хоть какая-то доля крови Тирбахов в вас все же бурлит. Вы – офицер, представили самые отличные рекомендации, в том числе и от Скорцени. Поэтому завтра же я отправлюсь в город и надлежащим образом оформлю все необходимые документы. А пока что… – он пошел в соседнюю комнату и вскоре вернулся оттуда со старинным, до блеска начищенным рыцарским мечом.
Офицеры поднялись.
– …Вот самая значительная реликвия нашего рода. Свидетельство его рыцарского происхождения. Передаю этот меч вам, барон фон Тирбах, вместе с рыцарской честью нашего рода. И пусть честь этих двух аристократов, – кивнул он в сторону князя Курбатова и фон Бергера, – чье появление здесь – большая честь для меня, станет залогом вашей верности традициям и чести рода баронов фон Тирбахов.
"Скорцени, оказывается, не ошибся, посылая с Виктором двух аристократов, – подумал князь. – Точно рассчитал…"
– Мой дядя, генерал-майор русской армии барон фон Тирбах, давно доказал, что он умеет чтить воинские традиции своего рода. К сожалению, мой отец не стал воином, он всего лишь промышленник. У него нет боевых наград, жизнь наградила его небольшой фабрикой, а также двумя отелями и рестораном в Харбине. Только и всего. Но мне самой судьбой велено было вернуться на тропу войны.
– У вас есть брат?
– Нет, я единственный сын. Больше у барона детей нет.
– И он не нашел ничего лучшего, как благословить своего единственного сына на погибельное хождение через полмира! Непростительно.
"Кажется, Виктор фон Тирбах добился всего, о чем только мог мечтать, – сказал себе Курбатов. – И самое странное, что свершиться такое способно во время войны. Но Виктор пришел сюда, чтобы вернуться к руинам предков. А что ищешь на германской земле ты, украинец, ставший русским князем и надевший мундир вермахта? Священные руины родового замка? Воинскую славу? Рыцарский дух свободы?"
– А вы, князь, – неожиданно обратился к нему старый барон, – тоже пришли сюда по зову германской крови?
– Славянской.
– Как это понимать?
– Утверждают, что когда-то значительная часть нынешней Германии была славянской землей. Здесь еще до сих пор остались потомки гордых славян – лужицкие сербы.
– Господин полковник шутит?
– Он всегда так шутит, – жестко подтвердил фон Бергер.
– А где руины вашего родового замка?
– Где-то в Украине.
– "Где-то"? Вы даже не пытались выяснить, где именно?
– Мои замки – степные казачьи курганы. Насколько я знаю, они разбросаны по всем степям, начиная от Дуная до Урала. Мне предоставляется любой, на выбор.
Слушая его, старый барон задумчиво кивал головой.
– Замки славян – курганы. В этом что-то есть… Славяне всегда жили так, будто они явились в этот мир первыми и уходят последними, – усталым остекленевшим взглядом впивался он в Курбатова.
– В этом их величие.
– Князь Курбатов прав, господин барон, – вмешался Виктор, опасаясь, как бы их размолвка не зашла слишком далеко. – Я имел честь лично убедиться, что князь действительно умеет жить так, словно он пришел в этот мир первым и уходит последним. Это особое, рыцарское, искусство жить.
– Вот именно: рыцарское искусство жить. А мой сын погиб. На Восточном фронте.
– Знаю. Извините, но меня информировали. Примите наши…
– Я всего лишь хотел сказать, – хладнокровно прервал его Георг фон Тирбах, – что Карл погиб на третий день после того, как появился на Украине, так и не дойдя до передовой. И это тоже судьба. Но и здесь, в Германии, такие понятия, как рыцарство, порядочность, для него не существовали. Да, господа, не существовали.
31
Фюрер бездумно сидел в глубоком кресле, упираясь носками сапог в оградку камина – в той позе, в какой обычно выслушивал речи своих "прикаминных апостолов". Вот только ни одного из них сегодня не было. Что показалось Еве весьма странным. Как странным казалось и само появление Адольфа – без предупреждения, без какого-либо повода.
– Садитесь, фрейлейн Ева, – слегка, из вежливости, приподнялся Адольф, отжимаясь от подлокотников. Браун задело сухое официальное обращение, однако тотчас же она объяснила его поведение тем, что рядом находится Скорцени – человек в прикаминных встречах новый, с бытом их виллы совершенно не знакомый.
– Я очень рада видеть вас, фюрер, – Ева взглянула на спокойно опускающегося вслед за ней в кресло Скорцени – не слишком ли задушевно прозвучали ее слова. На людях им постоянно приходилось скрывать свои чувства, разыгрывая полудипломатические-полусветские сцены отношений. Особенно ревниво следил за непорочностью этих спектаклей злой хранитель традиций "Бергхофа" Мартин Борман. – Мне казалось, что мы уже никогда не увидимся… Я имею в виду здесь, в "Бергхофе".
– Вас все еще не покидают предчувствия, Ева, – несколько смягчил свой тон Гитлер. Голос его показался глухим и почти незнакомым. – Но "Бергхоф" есть "Бергхоф"… Возвращаться к нему, к этим священным горам, меня заставляет дух Барбароссы, дух Великого Фридриха. Здесь, именно здесь, рождались многие замыслы, которые воплощаются сейчас нашими войсками и политиками на всех фронтах – от Нормандии до отдаленных рубежей Славянии.
Голова, запрокинутая на спинку кресла, устремленное в потолок лицо, сразу же приобретшее болезненно обостренные черты, приподнятые в молитвенном порыве руки… Фюрера явно повело. Он уже входил в то состояние транса, которое способно было вырвать его из потока реальности и ввергнуть в полуастральную связь времен и духов, в мистический, полуосознанный контакт с Высшими Посвященными, коих давно почитал за Космических Учителей.
– Именно здесь я возрождался из сомнений своих и поражений, как птица Феникс – из пепла. Отсюда я устремлялся на поля моих политических и военных баталий… Чтобы в конечном итоге предстать перед миром тем, кем и должен представать фюрер Великогерманского рейха…
Он говорил и говорил. Ева заметила, с каким благоговением выслушивает его речи Отто Скорцени. Однако раболепие "самого страшного человека Европы" могло вызвать у нее разве что снисходительную улыбку: бедняжка, сколько ему еще предстоит наслушаться подобных экзальтаций! Первую фрейлейн рейха настораживало другое: чисто по-женски она вдруг ощутила, что перед ней… совершенно чужой человек.
Еве и раньше приходилось ловить себя на мысли, что со временем Адольф становится все отчужденнее и отчужденнее. Весь в плену своих государственных забот, мысленно он пребывает то в Нормандии, то в песках Ливийской пустыни, а то и где-то на Волге, вместе со своими обмороженными солдатами… Правда, всякий раз она довольно быстро находила этому не только объяснение, но и оправдание. Слишком уж придирчива… А ведь Адольф действительно до предела загружен заботами о рейхе. У него тысячи проблем, в его руках миллионы судеб…
Однако на сей раз отчужденность Адольфа показалась ей какой-то особенно глубинной, а потому странной. Почти в открытую разглядывая его, Ева находила, что он ничуть не состарился, – а ведь раньше, после каждой разлуки, открывала для себя, что он стареет с совершенно необъяснимой, убийственной быстротой. Теперь же лицо Адольфа представлялось несколько посвежевшим, округлившимся; исчезли все те бесчисленные складки морщин, которые в последнее время буквально уродовали его. Такое впечатление, что перед ней предстал тот Адольф, которого она запомнила со времен своего первого появления в "Бергхофе", когда здесь еще вовсю хозяйничала его сестра.
– Как вы чувствуете себя, мой фюрер? – решилась она вклиниться в монолог именно тогда, когда Адольф пребывал почти на вершине своей провидческой Фудзиямы.
Гитлер замер, как чуть было не сорвавшийся, зависший над бездной альпинист, и медленно повернулся к ней лицом.
– Я уже много раз просил не прерывать меня в такие минуты, – напомнил ей с холодным отчаянием. – Есть минуты, которые я могу посвящать только общению с Высшими Учителями. Только с ними. Неужели это так трудно понять?! – неожиданно взорвался он, и Скорцени, который до этого упивался его словесами, озабоченно поерзал в кресле и столь решительно прокашлялся, что оба вынуждены были притихнуть, как попавшиеся "на горячем" любовники.
– Мне почудилось, что что-то произошло, – все же решилась Ева.
– Произошло? Где? С кем?
– Извините, мой фюрер, но вы кажетесь мне совершенно чужим.