- Значит, пока я на хуторе хлеб-соль добывала, это вы здесь жили? - протянула своим певучим голосом молодайка. - Отчего же? Отчего нельзя? - вдруг зачастила она. - Если не ты, так на постой другие придут. Наше дело такое - только квартирантов меняем да меняем. Вечером ложится спать один, а просыпаешься поутру - глядь, на его месте другой уже ворочается. Так что, - она сделала жест рукой, приглашая Лепехина войти, смело располагаться.
- А я не один… - сказал Лепехин.
- Вдвоем? С другом? Так давай вдвоем. Веселее будет.
- У него мотоциклетка, - подал голос дед. - Мне ровесница. Прошлого века…
- Хоть с мотоциклом, хоть с телегой, хоть с мататой, - расхохоталась молодайка. - С чем хочешь. Все равно можно.
Лепехин, смущаясь молодайки, снял рукавицы и, не найдя, куда положить, приспособил рядом с питьевым ведром, прикрытым мокрой вздувшейся фанерой.
Старик задумчиво следил тусклыми, безразличными глазами за молодайкой. Молодайка, чувствуя на себе этот взгляд, несколько раз недовольно зыркнула в его сторону…
- Все ревнует. К Петьке, мужу моему, ревнует… А где муж-то? - Она всхлипнула коротко, губы ее обметала сетка морщин, а около рта проступили две горькие линии. - Как в сорок первом ушел на войну, так ни слуху ни духу. Ни письма, ни записки. Как в воду канул. Уж и костей, наверное, не найти теперь.
- Может, найдется, - сказал Лепехин. - У нас вон в медсанбате санитарка была, Варя. Ушла на фронт за пропавшего без вести мужа мстить. Муж-то тоже, как и у вас, попрощался в сорок первом и пропал - ни вестей от него, ни весточек. Вот тогда и собралась Варя за своего мужика расплачиваться. А год-то был уже, слава богу, тысяча девятьсот сорок третий. Ну, воевала она нормально, раненых из-под огня человек полтораста вытащила, случалось, и по фрицам стреляла… Месть, она есть месть… А однажды муж среди бела дня заявляется в медсанбат. В офицерских погонах, ордена в два ряда. Оказывается, почти три года провел в тылах, задания специальные выполнял. Вот ведь как бывает.
- Ну с моим такого не случится, - неуверенным голосом проговорила молодайка, - ордена в два ряда… Погоны офицерские… Это дед у нас храбрый, до сих пор молодцом старается выглядеть, а муж-то - простачок. Простачкам всегда на войне плохо, всегда они головы под пули подсовывают.
Она всхлипнула, выхватила из фартучка шелковый, сделанный из парашютного полотна платок, промокнула им слезы, машинально улыбнулась. Улыбка получилась виноватой, растерянной.
- Как зовут-то вас? - Лепехин сбросил с плеч шинель, повесил ее на глубоко вбитый в бревенчатую стену гвоздь-дюймовку, присел на высокий порог.
- Как, как? Раскакался, - неожиданно рассердилась молодайка. - От каканья деньги в кармане перестают водиться. Зинаидой зовут… Проще простого.
Лепехин вытащил из кармана кисет, посмотрел на деда, спрашивая взглядом, будет тот курить или нет, дед, подняв коричневый, прокопченный густым самосадным дымом палец, отрицательно пошевелил им.
- Ой, да у него свой есть. По собственному рецепту изготовленный. - Молодайка засуетилась, спешно двигаясь но горнице от печки к столу, от стола к печке. - Вы ему не предлагайте, других табаков он не признает. Свой да свой…
"Как же, как же… Раньше курил мой, а сейчас не признает? Ну-ну". - Лепехин скрутил "козью ногу", запалил ее, затянулся, стряхнул пепел в большую консервную банку из-под "второго фронта", оставленную связистами.
- А ваше имя-отчество? - спросила молодайка. Приспособив ухват на деревянном катке, она вытаскивала из печного нутра чугунок. - Помоложе не могли прислать? - вдруг произнесла она, отвернув от печного зева лицо и сдувая со вспотевшего лба прядь волос. - Так-то ты симпатичный, а вот насчет возраста начальник твой ошибся. Помоложе мог бы подобрать.
- Иваном меня кличут. - Лепехин загасил "козью ногу", окурок развернул и ссыпал остатки табака назад, в кисет. - Можно без отчества… А вообще-то отчество есть, Сергеевич. Иван Сергеевич.
- Ого! Как у Тургенева. Из каких же краев ты, Иван по отчеству Сергеевич, прилетел-то?
Лепехин помедлил, вдыхая запах варева: суп был овощным, без мяса - мясом тут и не пахло, подумал - надо бы хозяев снабдить мясом. Голодно на Украине после оккупации.
- Из далеких! Ближе до Германии будет, чем до моих краев!
- Ну а все-таки! - Молодайка наконец справилась с чугунком, выкатила его на приступку, закрыла печной лаз заслонкой, тяжелой, склепанной из двух листов и уже прогоревшей в самой середке.
- Из степных краев. А дед что молчит?
- Обиделся. Я самогонки бутылку привезла, он клянчит, а я не разрешаю. Вот и дуется.
- Клянчит, - пробормотал дед. - Вы хотя бы выражения, сударыня, подбирали.
Но молодайка в его сторону даже не взглянула, она повернула к Лепехину красивое лицо с крепким припухлым ртом, в фас лик был скуластым и чуть похожим на монгольский, стоило Зинаиде чуть отвести голову, как упрямая эта скуластость исчезла, осталась нежная притемь-выемка на щеках. Еще глаза у молодайки были хороши - Лепехин это сразу определил, посмотрел в глаза, и в ответ такая глубина из зрачков высверкнула, что ни конца, ни начала, бездонь одна; и еще хорошей задумчивостью обдало Лепехина из Зинаидиных глаз.
- Знаете что, - предложила Зинаида Лепехину. - Я баню истоплю. - В голосе прорезались жалостливые нотки, которые не понравились Лепехину, он не любил, когда его жалели. - Не то вы вон какой… Черный, обшарпанный, будто из горелого танка вынутый…
Лепехин кивнул в знак согласия.
10
Есть ли рай на земле? Есть! Иначе как описать ощущения человека, который несколько дней и ночей провел в холоде, в скитаниях по вражеским тылам, играя в прятки со смертью, а потом, обмерзлый, уставший, грязный, но главное - живой! - вдруг попадает в жаркую, пахнущую хвоей баню, заботливо истопленную женскими руками? На прилавке лежит загодя отпаренный веник, связанный из дубовых веток, стоит ковш с льдистой водой… Об этом и думал Лепехин, когда забрался на полку, и даже зайокал от неожиданного прилива радостных, будто заново приобретенных ощущений, от непривычной легкости собственного тела, вскрикнул благодарно, начал хлестать себя веником наотмашь через плечо, вдоль и поперек быстро краснеющей спины…
А после бани он, окончательно обессиленный, выбритый и освеженный, одетый в новую, бог знает сколько хранимую в вещмешке и ни разу не надеванную гимнастерку, сидел за столом, на котором вкусно дымились щи; на отдельной тарелке лежало тонко нарезанное желтоватое от времени сало из "стратегических" запасов Ганночкина; горкой был разложен на газете хлеб.
- А ты, оказывается, не старый. - Молодайка посмотрела на Лепехина смеющимися хитрыми глазами. - Побрился, помылся, вместо бинта на лоб пластырь прилепил - лет двадцать, а то и весь четвертной с плеч скинул.
- А ты думала!
- Ну расскажи хоть, как воюете?
- Что рассказывать? Воюем как все. Команду "вперед" дают - вперед идем, команду "отступить" дают - и ее выполняем. Опять же, когда приказывают, не сами.
- Да вам волю дай, вы до самого Дальнего Востока отступите.
- Неправда.
Зинаида, перегнувшись через стол, провела ладонью по орденам, привинченным к лепехинской гимнастерке…
- Где наград столько заработал?
- Там, - Лепехин махнул рукой в сторону.
Там - означало на фронте, в боях - получил ордена за атаку под Косым Логом, когда шли на пулеметы с примкнутыми к стволам пустых винтовок штыками; за ночь у деревни Поганцы, когда без единого выстрела брали вражеские траншеи; за "языков", что приводил из вражеского тыла, за многое другое, о чем в двух словах не расскажешь…
- Это орден Красного Знамени, да? - Зинаида щелкнула пальцем по левому краю гимнастерки.
- Он, - неохотно ответил Лепехин.
- И этот тоже?
- И этот.
- Целых два, - Зинаида посмотрела с уважением на ордена.
Деду что-то стало не по себе, он поднялся, пошатнувшись, ухватился рукой за косяк стола, но на ногах удержался, поглядел на Лепехина покрасневшими, ставшими совсем кроличьими глазами, пробурчал что-то невнятное. Лепехин не понял ничего, молодайка разобрала, обронила, также поднимаясь из-за стола:
- Прилечь захотел. Постелить просит.
Она обхватила деда за спину, ловко и бережно повела его в горницу. До Лепехина донесся шелест расправляемой простыни, скрип жесткой кровати, когда дед укладывался, потом протяжное, беспомощное, сонное:
- Сударыня-барыня… Где ж наш Пе-етенька-а?
Зинаида вернулась мрачная и молчаливая, под глазами высветлилась кожа, Лепехин понимал, каково ей, он проникся сочувствием к вдовьему положению.
- Весна скоро, - заговорил он осторожно, однообразным меркнущим голосом. - На носу вон… Люблю, когда деревья распускаются.
- Я тоже люблю, - отозвалась Зинаида.
- Особо по вечерам запах сильнеет - ох! Листки на деревьях, они еще неокрепшие, дышать на них опасно, а запах настолько силен, ну прямо духи. Вон в нашей деревне было, как… прицепщики у нас в доме жили, а они весной до чертиков уставшие бывают, и то приходили со смены и забывали про все на свете, вот. Когда весна-а - влюбляться надо, а не воевать. Знаете, скворцы какие концерты у нас в апреле устраивают? Ого! Пером не опишешь. Как в филармонии. Выйдешь на крыльцо, сядешь на ступеньку, да так истуканом и застынешь. Шелохнуться, ей-богу, боязно - а скворечье, оно такое вытворяет, такое! Птица иль зверь какой - они ближе нас к природе стоят.
- Что говорить, зверь и птица поближе к природе, чем мы, две ноги, две руки, - кротким голосом сказала Зинаида, тут же сменила кротость на упрямство, и в голосе появилась властная настойчивость. - Рассказал бы все-таки о фронте. Как воюете, где и что… Интересно ведь!
Последние слова Зинаиды, ее "интересно ведь" доконали Лепехина. Он поерзал на скамейке, словно под него сунули горячую сковородку - не привык общаться с женским обществом, проговорил тихо:
- Да не умею я рассказывать. Понимаешь, не умею.
- А вологодские у вас были? - спросила Зинаида.
- Были, - ответил Лепехин, вспомнил своего приятеля-вологодца Мишу Бесова, погибшего при переправе через крохотную, в полтора воробьиных скока речушку, когда их полуторка наехала на странную хитроумную мину, закопанную в сыром песке. Все остались целы, лишь Бесов обмяк в кузове и не встал - крохотный, в бусинку, осколок раскровенил ему шею, перебил сонную артерию. Только что Бесов смотрел на речушку, хвастал, какая вода в северных реках сильная и нежная, какие мягкие волосы становятся после купания, а кожа гладкая, и вот…
- Вода в реках со щелоком, - пояснял он.
- Были вологодские, - повторил Лепехин. - У меня даже в приятелях один был, ординарцем у комбата служил. Упрямый парень, если задумает какое дело, исхудает, в кость обратится, но обязательно доведет до конца. А что вологодскими заинтересовались?
- А я ж из вологодских. А здесь, на Украине, замужем.
- Ясно, - кивнул Лепехин.
- Ты откуда призывался?
- Из Адлеровки. Пацаном взяли - сам напросился… Зимой.
- Адлеровка - это что? Город?
- Деревушка.
Есть такая деревушка в степи, среди хлебов и арбузных бахчей. Война началась для Лепехина с безудержного желания попасть на фронт, потому что, как считали он и его приятели-подростки, бои могут кончиться без них; расколотят папаши и старшие братья ворогов и на их долю ничего не оставят.
Осенью немцы подошли к Адлеровке. Собрались колхозники на звон бригадного колокола - враг под носом, уходить надо. Рядили недолго: первым делом нужно разобрать и закопать в землю оставшуюся в колхозе технику; вторым - согнать в гурты скот и увести его на восток.
Со скотом снарядили семерых. Троих - старых и четверых - малых. У старых - опыт, знают белобородые деды, как уберечь скот от напасти и тяжелой дороги, у малых - резвые ноги. Так что из семерых по всем законам арифметики выходило три полноценных пастуха, которым можно было доверить колхозных чернух и буренок. На том и порешили.
Дома наскоро скрутили Лепехину узел, сунули в него полтора десятка праховых яиц - Лепехин признавал только праховые, всмятку, еще положили два пшеничных ситника, в использованный почтовый конверт насыпали соли, на прощание перекрестили размашистым русским крестом - скорее по привычке, чем по вере. Когда же гурт тронулся под лай собак и щелканья кнута деда Никанора, - а дед Никанор был назначен главным пастухом, выскочила соседка, - тоже, как и Зинаида, молодайка, - метнулась к дороге с кульком пахучих деревенских булок:
- Поддымники. Горячие! На всех хватит. Токо-токо испекла…
Хотела еще что-то сказать, но не смогла и опустилась на пыльную обочину.
Вернулся Лепехин в село уже зимой. Адлеровку немцы так и не взяли, распласталась она среди снегов, высохшая, почерневшая, голодная, незнакомая. Что-то произошло с деревенькой, что-то надломилось в ней. Потом он понял, в чем дело: те, кто постарше и посильнее, уже воевали - даже бабы, в том числе и соседка, кто послабее - эвакуировались. Осталась серединка на половинку, самая малость, по пальцам можно пересчитать - вон дым из трубы вьется, значит, в этой избе живут люди; вон вторая труба коптит облака, вой третья… И все. Пальцев одной руки хватит.
Двинулся Лепехин в военкомат пешком. Добрался к вечеру, в прихожей стянул с себя засаленную, пропахшую кострами и землей телогрейку - это у него привычка снимать одежду в прихожей, - сунул ее под табуретку, стоявшую у двери, направился к военкому.
Мужчина с двумя шпалами в петлицах что-то писал стремительным неразборчивым почерком на разлинованном карандашом листке бумаги. Лепехин кашлянул - мол, к вам пришли; военком махнул рукой - подожди, парень! Закончив писать, он оторвался от стола и подозрительно осмотрел Лепехина с головы до ног.
- На фронт, что ли?
- На фронт.
Военком хватанул воздух побелевшими губами и гулко хрястнул кулаком по столу.
Другой бы стушевался, оробел, но… Неудачно шутите, товарищ военком! Лепехин отчеканил три шага вперед и, в свою очередь, изо всей силы опустил кулак на комиссаров стол.
Военком растерянно откинулся на спинку стула, в глазах его Лепехин уловил слабину восхищения - вот зараза!
На следующий день он уже трясся в теплушке, идущей на фронт.
- Что-то я слышала про эту твою Адлеровку, - сказала молодайка, в голосе ее были удивление, сомнение, неуверенность.
- Не знаю. В военных сводках она не фигурировала. По радио о ней тоже не передавали… Ну, хозяюшка, спасибо за все доброе. Надо бы и кемарнуть, а то завтра туда, - Лепехин кивнул в сторону окошка, тоненько тренькавшего под напором грузной ночи.
Зинаида не ответила, она поднялась бесшумно, искоса поглядела на Лепехина. Сержант уловил в бездони ее глаз удивление, дерзость, опасный хмель, впрочем, все это тут же исчезло, утонуло, на плаву осталось лишь сочувствие, которое и женским-то не назовешь, оно скорее материнское или сестринское.
Лепехин тоже встал, почувствовал себя одиноко, потянулся, захрустели кости, зевнул равнодушно, ощущая, как ноют затекшие мускулы.
Украдкой он взглянул на Зинаиду, и вдруг такая тоска, теплая, как перекисшее на печке вино, всколыхнула все его существо и так сильно всколыхнула, что ему захотелось поскорее исчезнуть из этой приветливой, нагретой избы. Он улыбнулся через силу, улыбка получилась усталой и застенчивой, жалкой, в считанные секунды стал сам себе противен. Он не понимал, что с ним происходит. В голову вдруг пришла мысль, что он сровни сейчас подтаявшей на солнце сосульке, когда та, обработанная весенним жаром, вдруг обламывается, отрывается от среза крыши и со стоном ахает о твердый ледяной припай, образованный от ее же капель, разбрызгивается на сотни мелких осколков. Каждый сверкает. Сердце, легкие, ребра подпирала неприятная тяжесть.
И тут вдруг с пугающей отчетливостью Лепехин понял, что он к молодайке неравнодушен и что, если не возьмет сейчас себя в руки, дело кончится… Плохо кончится, может быть, даже очень плохо. Его друзья по разведке влюблялись в каждой деревне, где им доводилось останавливаться, но стоило эту деревеньку покинуть, как они с завидной легкостью забывали об увлечениях. С Лепехиным этого не случалось - к любовным историям он относился неодобрительно, даже презирал сердцеедов - всех этих, будь они неладны, спецов по женским подолам. И вот на тебе! Он попробовал отделаться от слабости, от неловкости, опутавшей его мозг и тело его, но все знакомые приемы здесь не проходили; вид у Лепехина был сейчас незавидно детским, стыдливым - увидь он себя в зеркале, еще больше стушевался бы, возненавидел бы себя…
Мелькнула мысль, что не надо тормозить себя, надо отдаться властному чувству, так ловко коленом припершему его к стенке. Тут же он задал себе вопрос: а что будет потом? Что будет потом, Лепехин не знал. Вначале надо расколошматить гитлеровцев, а там… Слепой сказал: посмотрим.
Он пробормотал глухим, чужим голосом, глядя вбок, в закопченные, старые, изрезанные трещинами бревна стены:
- Я спать пойду.
Зинаида ответила спокойно:
- Иди.
Шаткой походкой он пробрался в закуток, где ему было постелено; стаскивая сапоги, зажмурился, потея от боли - опять начала тревожить нога…
Уже вечером, когда в хате был погашен свет, а на улице стихли привычные звуки тыла, команды старшин и офицеров, разные начальственные окрики, не стало слышно тупого рева "студебеккеров" и натуженного завывания полуторок - доносилась лишь далекая артиллерийская канонада.
Проснулся он от странного ощущения, будто кто-то стоит над ним и внимательно его рассматривает.
Это чувство вызвало у него быстрый и легкий, как полет голубя, испуг. Вот какая удивительная вещь - столько раз сталкивался нос к носу со смертью, ни разу не пугался, а вот здесь возникло давно забытое, оставленное в ушедшем детстве ощущение… Взгляда испугался. Суумсанен говорил, что есть даже рыба, сардина называется, нежная, вкусная, - так вот, эта рыба умирает, если на нее злым взглядом посмотрит человек…
В темноте он разглядел склонившуюся над ним девочку лет десяти-одиннадцати - она стояла тихо, как мышь, не шевелясь и не произнося ни звука.
- Кто ты? - шепотом спросил Лепехин.
- А ты кто? - в свою очередь так же тихо, шепотом, спросила девочка. - Па-па? Да? Папа?
- Наверное, нет. Не папа…
- А-а-а… А я думала, папа приехал. Очень похож.
- Как тебя зовут?
- Марией, - произнесла девочка взросло.
Лепехин вспомнил, что в прошлый раз дед говорил ему о "девице десяти лет Марии", порылся в карманах галифе - он спал, не снимая брюк, по-походному, нашел завернутые в носовой платок полплитки шоколада, мягкого от тепла его тела, отдал девочке.
- Гостинец. От Деда Мороза.
- Разве Дед Мороз сейчас может жить? - шепотом спросила девочка. - Никакой Дед Мороз сейчас жить не может. Уже весна и лужи. Дед Мороз уехал туда, где холодно. А Снегурочка растаяла, я сама видела.
- Не жалко Снегурочку?
- Она к зиме родится снова!
Лепехин услышал, как по полу зашлепали быстрые босые ноги, из темноты возникла Зинаида, взяла девочку за руку, заговорила жарким шепотком:
- Не мешай дяде спать. Что мешаешь? Дядя устал. Пусть выспится. Ему завтра рано вставать. На войну уходить надо.
- А-а, - разочарованно протянула девочка, - дяде надо на войну… Как папе? Да?
И было сокрыто в этих словах также что-то неведомое Лепехину.