XIII
Нас перебазировали на запасную позицию, а затем - снова к фронту. Французы, казалось, берегли боеприпасы и далеко не каждый день тревожили нас огнем.
Мы привели в порядок окопы и построили новые блиндажи. Рядом с нашим блиндажом мы начали прокапывать в мелу углубление и крепили его минными рамами. Предполагалось, что это будет большой туннель, который сделает нас неуязвимыми для огня. Работали мы целый день с шахтерскими лампами, а ночью высыпали мел из минных мешков за траншею.
На отдых мы вернулись не в Шайи, а в лагерь в лесу, где саперы установили бараки, напоминавшие с виду палатки. Поначалу мне там понравилось. Но потом нас так одолели вши, что от них не стало спасенья. К тому времени мы перестали получать солому для наших постелей, так как в Германии во всем стала ощущаться нехватка, и вместо соломы нам давали кипы бумаги. На ней было жестко спать, и в рыхлой бумаге было полно вшей.
Но самым скверным оказалось то, что в лагере не было воды и нам приходилось носить ее с расположенного на отшибе хутора, до которого не менее получаса ходу. Саперы рыли колодец, углубились уже на двадцать метров, а воды все не было.
Как-то утром меня вызвал Фабиан.
- Мне жаль, - сказал он, когда я к нему явился, - но я вынужден вас откомандировать, другого подходящего ефрейтора у меня нет. Отправитесь назад в Фроментин, в мастерские полка, столяром.
Я был обескуражен. Я должен покинуть свое отделение?
- Вы огорчены? - спросил Фабиан. - Вы предпочли бы остаться здесь, на передовой, и подвергать себя опасности? По-вашему, это лучше, чем оказаться в безопасности в тылу?
- Так точно, господин лейтенант.
- Вот так и я, - сказал он печально. - У меня забирают мою роту, которой я уже два года командую здесь, на фронте. Я знаю каждого, и каждый знает меня. И забирают только потому, что появился старший по возрасту, который, видите ли, хочет командовать ротой. А меня посылают в тыл, в призывной сборно-учебный пункт.
- Если господина лейтенанта здесь не будет, то и я не хочу оставаться! - выпалил я.
Он мрачно улыбнулся и протянул мне руку.
- Счастливо! - Он повернулся и вышел.
Я уложил свой ранец. На Зейделя я не мог смотреть, так я был расстроен.
Лежал туман, но подмораживало. На лугу сидели вороны; при моем приближении они взлетели.
В Фроментине я представился зауряд-прапорщику, который показал мне мое место в довольно уютном помещении, где квартировали еще пятеро - в большинстве своем пожилых - мастеровых.
Наша мастерская располагалась напротив. Мне предстояло изготавливать ящики для боеприпасов, опоры для руки и окопные щиты.
Когда я вспоминаю это время, оно представляется мне цветущим лугом среди зимы. Не помню, о чем я тогда думал. Вскоре после меня прибыл Цише - в кузницу.
Теперь он всегда выглядел закоптелым. На темном лице выделялись белые зубы и глаза да очень красные губы. Больше память не сохранила мне о нем из тех дней ничего.
Пришла еще одна весна. Кайзер был убит в одном из дозоров. Не начал ли и я умирать душой, не заскорузл ли я в своих привычках и мыслях, отвергая все то, чего не понимал?
Битва на Сомме
Как-то после полудня в мастерскую пришел командир нашего полка с адъютантом. Они отворили дверь, продолжая разговаривать.!
- Подумайте, - сказал полковник, - сто орудий на линии фронта длиной в один километр! Вы только представьте себе такое у нас! Наши тоже не устояли бы перед ураганным огнем! - Тут они прервали разговор.
Я показал им мои ящички и дощечки. Они едва взглянули и прошли дальше.
Видимо, речь шла о битве на Сомме. Я читал о ней кое-что в газете. Я знал, что соседний с нами полк тоже был отправлен на Сомму. Но я не думал об этом. О чем я вообще думал весь последний год? А если наш полк отправят тоже? Оставят ли они тогда здесь нас, мастеровых? Мне хотелось верить в это, чтобы успокоиться. Но, к своему ужасу, поверить в это я не мог. "Но как же так вдруг!" - протестовал мой внутренний голос. А почему "вдруг"? Почему я ни о чем не думал раньше?
Но о чем я должен был думать? Тут думай не думай! Все пустое.
По вечерам, когда другие играли в карты, на меня нападал страх. И тогда я порой выходил, чтобы побродить в одиночестве. А иногда веселел и рассказывал разные истории, и все покатывались со смеху. И я тоже смеялся вместе с ними. Но все по недомыслию. Иногда я напивался. Однако и это не помогало.
Отчего же нападал на меня теперь такой страх? Боялся ли я смерти? Нет, не так чтоб очень. Или я боялся получить ранение? Вряд ли. Или попасть в плен? Ну, нет, в плен я не попаду. Нет, дело не в этом. Так в чем же?
16-го сентября 1916 года пришел приказ выступить и нам.
Мы продвинулись вперед и стали на постой в деревне, примерно в двадцати километрах от линии фронта.
На следующий день мы сидели по нашим квартирам, курили и ждали. Приказ гласил: не покидать квартир и быть готовыми на случай тревоги.
Подошло время обеда. Полевой кухни с нами не было, и на каждого было выдано по полбуханки хлеба и по кусочку жира военного времени; все это мы съели еще утром. Наш командир - пожилой зауряд-прапорщик Кретчмар - взволнованно бегал туда и сюда. Около трех часов он появился и сказал, что мы должны взять пищу из кухни гусар.
- А когда выступать, господин лейтенант?
- Приказ еще не получен.
Прошел и этот день, за ним следующий. Я решил написать письмо, достал карандаш и бумагу. Но дальше слов "Дорогая мама" дело у меня не пошло.
Еще один день. Наступил вечер. Мы легли спать.
На следующее утро, в девять часов был дан наконец приказ выступить к вокзалу. Там уже стояли две роты бледных восемнадцатилетних новобранцев в новом обмундировании. Они с любопытством глазели на нас. Все мы были рослыми, крепкими парнями: полковой банщик с багровым лицом, Цише и еще один кузнец, шестеро связистов-собаководов, большинство из них - бывшие полицейские. И была еще с нами Фиффи - маленькая, шустрая крысоловка. Для ее пяти щенят я сколотил походный ящик еще в Фроментине.
Мы разместились по вагонам. Огромные волкодавы рвались с цепи и одним прыжком вскочили в вагон.
Состав медленно катился по ровной, серой местности; лишь кое-где мелькали вишневые деревья и белые домики.
Цише достал, из ранца шахматную доску, и они с банщиком принялись за игру. Играли молча.
На одной из станций нам принесли обед.
После полудня за окнами еще больше посерело и выцвело.
На какой-то станции мы простояли свыше двух часов. Издали уже доносился приглушенный гул канонады.
- Появился вражеский аэроплан, так называемый биплан! - крикнул кто-то с платформы.
- Он, верно, считает, что биплан опаснее моноплана! - рассмеялся банщик. - Пустите-ка меня к окну! Хочу посмотреть на этого мудреца!
Крикнул это какой-то бледнолицый железнодорожник. Кое-кто бросился в привокзальное бомбоубежище, которое было не очень-то вместительным с виду. Из окон нашего поезда высовывались, чтобы поглядеть на толчею возле бомбоубежища, и смеялись.
Немецкие аэропланы поднимались один за другим, но французские не появлялись. Мало-помалу люди стали выбираться из подвала.
- Сперва они затащили меня в этот чертов подвал, а потом еще помяли мне каску, - ругался кто-то. Судя по заштопанному и слишком свободному для него мундиру, это был фронтовик.
Наконец наш поезд медленно тронулся. Навстречу шли пустые товарные составы - видимо, они доставляли боеприпасы и пиломатериалы. На вокзальной стройке работали пленные русские. Наконец мы прибыли в Ам в Пикардии и выгрузились из вагонов.
Дождь. Слякоть. Площадь перед вокзалом и вдали замок с круглыми башнями. Мы стояли в гуще других подразделений, продовольственных повозок, грузовых автомобилей. Повсюду раненые с пропитанными кровью повязками, с головы до ног заляпанные грязью, среди них - пленные французы в длинных синих мундирах.
Наш зауряд-прапорщик вопрошающе оглядывался по сторонам:
- Не знает ли кто, где расположен полк?
Никакого ответа. Протиснувшись к продовольственным повозкам, он стал расспрашивать ездовых. И куда-то скрылся.
Дождь лил и лил на нас, не переставая. Мы накрылись плащ-палаткой и стояли, не двигаясь. С касок капало. От стояния выкладки казались еще тяжелее.
Начало смеркаться.
Вернулся зауряд-прапорщик. Очки у него были залиты дождем. Он сказал, что ходил в комендатуру вокзала. Но там о нашем полке никто ничего не знает. Потом он был на телефонном переговорном пункте. Там знали про дивизию, но связи он не получил.
Сумерки сгущались.
- Господин лейтенант Кретчмар? - позвал кто-то и перед нами появился человек в плащ-палатке. - Меня послал господин подполковник, чтобы доставить подразделение.
- Ружья через плечо! Не в ногу, шагом марш!
Мы протиснулись между повозками, пробились сквозь толпу. Дома в городе показались мне очень фешенебельными. Я уже так давно не был в городе. Но вот уплыли из поля зрения последние дома, и опять пошла слякоть, голые поля слева и справа и дождь. Наш проводник был стар, худ и суетлив.
- Как дела там, впереди?
- Эх, господин лейтенант, разве это полк! Если вспомнить, как мы подходили к передовой! А теперь! - В каждой роте осталось по нескольку солдат, а офицеров в полку вообще два-три человека. Все грязные, все голодные: полевые кухни подойти не могут - французы непрестанно шпарят заградительным огнем по линии нашей артиллерии. Кругом трупы - людей, лошадей. Но если б только здесь прорваться, впереди будет не так уж скверно. Да, наш полк! Ах, господин лейтенант, когда знаешь почти каждого второго и вдруг заворачиваешь за угол траншеи и видишь: из стены торчит нога… Кого это еще? Так это же Эмиль, которому Шмидт-Макс однажды сшил вместе штанины, и как же мы смеялись тогда! Да, господин лейтенант, когда всех знаешь…
Он всхлипнул.
Шел дождь.
Снова послышался его голос:
- А наш подполковник, командир нашего полка - вот это человек! Я у него ординарец, мне ли не знать, где он бывает! Стоит нам подойти к опасному месту, как он говорит: "Оставайтесь здесь, Шендлер!" Ну ты, понятно, не соглашаешься, - у каждого ведь своя гордость! Только ничего не поделаешь - дальше он идет один… Дня три назад - уж точно не упомню, - когда французы отрезали третий батальон, он ввел резервы, и через два часа - у нас полные траншеи пленных: семьсот солдат и куча офицеров! Мы были словно пьяные, когда их увидели! А потом, на следующий день…
По затылку у меня побежали мурашки. Я непроизвольно начал зевать, все тело словно судорогой свело.
Он говорил и всхлипывал. Грязь чавкала под сапогами. Впереди на некотором отдалении мы увидели плоское возвышение. Оттуда должен был открываться хороший обзор.
И вдруг я понял - он же говорил о моей роте.
- …Лейтенант Вальдтке - он был командиром третьей - и такой всегда кроткий, ух как он держался! Сначала он стрелял. Потом его ранило в ногу. Тогда он стал швырять гранаты. Он был уже не в себе. Когда его выносили, он бранился и все хотел бросить гранату. Едва удержали. А если б вы, господин лейтенант, знали его - ведь такой был смирный человек, всегда восставал против курения и выпивки. Если б только он выжил - такой ведь молодой!
Мы поднялись на высоту. И впереди, и далеко позади, и кругом на черном небосклоне вспыхивали разрывы снарядов. Грохот пушек доносился отчетливее. То тут, то там в воздух взмывали осветительные ракеты и рассыпались желтыми гроздьями. Я знал: желтые гроздья - это признак заградительного огня. Значит, там шло наступление. Не туда ли нас направляют?
Мы остановились на привал.
Я проснулся. Гремели котелками.
Я приподнялся, потянулся и вспомнил: я нахожусь в палатке. Уже совсем рассвело. И я, хоть и не вполне обсох, почувствовал, что еще тепло и хорошо. Что же было ночью? Да, все было так необычно, что мне представилось, будто я читал рассказ про человека, который плакал.
Я принялся отстегивать свой котелок. Для этого я встал на колени и вдруг понял, что у меня очень веселое настроение. Это обстоятельство меня даже рассмешило. Полная нелепость, конечно, но хорошо!
Мне нравился грязный, разъезженный луг впереди и нравился кофе.
Покончив с кофе, мы построились. Появился подполковник и обошел строй. Лицо у подполковника было серое, вид серьезный. А я широко улыбнулся ему - я ничего не мог с собой поделать.
Он внимательно поглядел на меня.
- Смотрите-ка! Вы, никак, радуетесь, что прибыли на Сомму?
- Так точно, господин подполковник! - выпалил я.
- Так, так! - Он улыбнулся. - Но я не очень-то этому верю. - Он повернулся к своему адъютанту, который следовал за ним. - Из таких вот людей состоял весь мой полк, когда мы прибыли сюда. Если нас введут в дело вторично, они вернутся уже другими.
Нас распределили по ротам. Мы с Цише попали в нашу старую роту. Она стояла неподалеку на большом дворе.
Появился Зейдель. Я бросился к нему.
Он улыбался.
- Ты ничего не замечаешь?
- А что? Какой ты грязный?.. Ах, вот в чем дело! Его произвели в младшие фельдфебели.
- А чего ты скроил такую рожу? Может, подумал, что должен теперь стоять передо мной навытяжку?
Зейдель искоса меня рассматривал.
- Тебе известно, что Фабиан снова командует ротой? - попробовал он подойти с другого конца.
Фабиан стоял на дворе.
- А вот и еще старые знакомые! - воскликнул он. - Мне как раз нужны расторопные ординарцы. Вы и Цише - именно то, что мне надо.
Фабиан получил уже чин старшего лейтенанта. Мы разместились в одном с ним доме, вместе с его денщиком Эйлицем. Эйлиц был огромный, плечистый детина с широким крючковатым носом. Разговаривать он, по-видимому, не привык. Голос у него был высокий и тонкий. Сперва я принял его за такого же дурачка, каким был Сокровище. Однако потом я заметил, что он весьма даже смышлен, только прячет свой ум под необычным добродушием.
Ночью мне снилось, что меня должны распять. Значит, я скоро умру, рассудил я, и должен испытывать страх; однако страха не было, но испугала мысль о боли. И испугала так, что я проснулся весь в поту.
Было уже светло. Я пошел к колодцу умыться. Двор был залит солнцем. Я вспомнил сон и то, как я не испугался смерти. В этом сне было что-то от яви.
Позже мы пошли с Цише стрелять. Нам нужно было подняться на плоскую вершину лугового холма. Меня подмывало рассказать ему свой сон, - только я не видел в этом смысла… Если впереди тебя ждет пуля в лоб - все равно это касается только одного тебя.
Уже не раз распространялся слух, будто в следующую ночь нам выступать. Но потом он не подтверждался.
Погода стояла пасмурная. Многие играли в карты. Я приводил в порядок свои вещи, а поскольку делать все равно было нечего, то я пытался шить столь же аккуратно, как это делала моя мать. Мои кальсоны были так порваны, что штанины только каким-то чудом не расползались врозь. На заду кальсоны совсем - протерлись, пуговиц, конечно, уже не было. И купить их было негде. Я пришил с обеих сторон тесемки, чтобы можно было подвязать кальсоны, обкрутив тесемки вокруг талии. Единственная пара носков уже давно лишилась пяток, шерсти для штопки у меня не было, а прислать ее мне мать не могла, так как в продаже шерсти не стало. Впрочем, она прислала мне пару портянок, которые нарезала из куска фланели.
Следующее утро было ясным и солнечным. Когда строились, Фабиан сказал:
- Сегодня вечером выступаем. Часть нашего полка уже заняла этой ночью передовые позиции. Мы расположимся сзади в резерве, в лесу Буррэн. Пока на нашей позиции спокойно. Но полагаться на это нельзя.
И он дал команду разойтись.
Мне нечем было заняться, и я слонялся по деревне, ходил к мосту и смотрел, как колышется в воде тростник; потом вернулся обратно. Пришло время обеда. В этот раз мы впервые перед выступлением получили хороший паек. Потом я завалился спать. Неизвестно, когда представится такая возможность снова.
В пять часов пополудни нас опять построили во дворе. Небо затянуло, начало накрапывать.
Пришел Фабиан в стальной каске, в шинели и плаще. Увешанный кожаными сумками - на боку штык, кинжал, пистолет и противогаз, - он казался еще толще.
Мы вышли на дорогу. Там стояли грузовики с брезентовым верхом. Я сел впереди с шофером одной из машин.
Грузовики быстро ехали по широкой проселочной дороге. Я смотрел сквозь завесу дождя, бившего по дребезжащему переднему стеклу, и видел идущую впереди машину, а порой и ту, что ехала впереди нее. Начало смеркаться.
Неожиданно мы увидели на дороге черную змею. Затормозили. Оказалось: шедшая перед нами машина потеряла цепь. Ко мне нагнулся унтер-офицер:
- Вы знаете дорогу?
- Нет!
- Эрнст, иди к ним, покажешь дорогу!
Тем временем совсем стемнело. Мы быстро покатили дальше, чтобы догнать остальных.
Показалась деревня; здесь дорога разветвлялась. Снизили скорость.
- Куда они могли свернуть? А-а, все равно! Поехали наугад!
Сзади подъехала еще одна машина. Оттуда что-то кричали, унтер-офицер спрыгнул и побежал выяснять.
Вернувшись, он сказал:
- Сзади тоже отстали. Нас только две машины. Поехали!
Мы двинулись дальше, сворачивая в темноте то вправо, то влево. По обочинам дороги выплывали из мрака деревья и с шумом проносились мимо. Убегали прочь тени домов. Где-то впереди вынырнули два ярких луча автомобильных фар, прорезали мрак, приблизились и проскочили мимо.
Неожиданно мы затормозили. Небольшого роста офицер в накидке стоял с поднятой рукой на обочине дороги. Еще два офицера появились из темноты.
- Какая рота? - услышали мы голос командира нашего батальона.
- Третья, господин капитан!
- Слава богу! Хоть эта в полном составе!
Мы вышли из машины и зашагали дальше по размытой дождем скользкой дороге. Вдали глухо гремела канонада. На поле мы составили винтовки и развесили на них плащ-палатки. Я хотел было закурить, но с каски лило так, что сигарета размокла, прежде чем я ее раскурил. Некоторые садились прямо в грязь.
Я пошел в штаб батальона.
- Чего мы здесь, собственно, ждем?
- Из батальона, который мы сменяем, должны прийти люди, чтобы отвести нас туда. Пока никого нет.
Я зашлепал по грязи назад в роту. Но увидел желтые отблески и обернулся. Впереди, как раз там, куда, по моему разумению, нам предстояло идти, взмыли осветительные ракеты и рассыпались желтым дождем. "Проклятье!" - подумал я и зашлепал по грязи дальше.
Впереди забрехали батареи. Кое-где я увидел вспышки орудийных залпов. Продолжали взлетать и лопаться ракеты. В роте все притихли. Кто-то храпел.
Разрывы осветительных ракет сместились вправо.
И надо же, чтобы именно в эту ночь, когда французы снова пошли в наступление, нам предстояло выйти на передовую!