Братья погоревали, но делать нечего. Постепенно работа по строительству телескопа закипела. В отгороженном ими закутке чердака их дома, служившем и мастерской по изготовлению моделей самолетов, и фотолабораторией, и "штабом верховного командования", где вырабатывались всевозможные планы, можно было найти многое. На полках самодельного стеллажа, например, стояло несколько десятков склянок с различными химикатами. Метол и гидрохинон, красная кровяная соль и медный купорос, алюмокалиевые квасцы, тиосульфат натрия и множество других порошков разного цвета и зернистости. Имелось здесь и несколько бутылочек с изображением черепа на наклейке, содержавших нитрат свинца и даже сулему, которую по просьбе Эйтеля ухитрился выкрасть у своего отца Таблетка и которая использовалась для приготовления сверхмелкозернистого проявителя.
Использовав в качестве основания нижнюю часть старой этажерки, выброшенной на чердак еще прежними хозяевами квартиры, Эйтель соорудил из нее шлифовальный станок. Он раздобыл какие-то смолы и абразивные порошки. Порошки он отмучивал в большой стеклянной банке с водой, получая нужные по крупности фракции, носившие названия "трехминутников", "пятиминутников" и так далее, вплоть до "двухсотсорокаминутника" - самой мелкой полировальной кашицы, сумевшей продержаться во взвеси четыре часа. Но грубую обдирку стекла Эйтель начал простым речным песком с правой отмели Эльбы, также тщательно отмученным, просушенным и просеянным на мелком сите, чтобы очистить его от пыли и крупных зерен. Честно говоря, Алекс не очень-то верил в то, что из этой очередной затеи брата получится что-то действительно стоящее. Эйтель умел делать красивые модели аэропланов, но летали они неважно (что не слишком-то и расстраивало их автора). Его вообще захватывал не столько сам подчас весьма далекий результат, сколько обстоятельно организованный процесс его достижения. Аккуратно расставленные на полках баночки с химикатами и абразивами с однотипно выполненными наклейками, наборы различного размера линз, большинство из которых казались совершенно бесполезными для задуманного предприятия, но которые, тем не менее, были тщательно разложены по картонным коробочкам с обозначением диаметров и фокусных расстояний, - вот что было совершенно необходимо прежде всего. Все это производило впечатление на посетителя мастерской и внушало уверенность самому мастеру.
В центре столешницы старой этажерки Эйтель приклеил на предварительно разогретой смоле большой иллюминатор - заготовку будущего зеркала, а к тому, что был поменьше, он также с помощью смолы прилепил большую круглую, тщательно ошкуренную деревянную ручку. Насыпав песок на стекло, он принялся с хрустом тереть его шлифовальником, совершая возвратно-поступательные движения и одновременно медленно обходя "станок" по кругу.
- Главное - делать однообразные движения с одинаковой силой нажима,- пояснял он брату. - Где-то через месяц я планирую получить здесь сферическое углубление с фокусом около двух метров.
- А если оно будет неточным? - интересовался Алекс.
- Для проверки существует простой способ с помощью теневого метода Фуко и лампочки, а для устранения обнаруженных дефектов в руководстве приводятся особые движения шлифовальника. Между прочим, зеркала всех настоящих телескопов после шлифовки на специальных машинах все равно доводят вручную.
* * *
Примерно в эти же дни в возрасте тринадцати лет Алекс впервые по-настоящему влюбился. Несколько дней он далее не знал, в кого именно. Просто в универмаге "Реннера" увидал незнакомую девочку своего возраста или чуть младше и понял, что хотел бы увидеть ее снова. Но только через три дня, когда образ незнакомки начал уже затушевываться в его сознании, она снова попалась ему на глаза в магазине школьных принадлежностей на Кройцштрассе. Потом он заметил ее выходящей из Крестовой церкви в сопровождении хорошо одетых мужчины и женщины. Алекс бежал тогда из булочной, но остановился и решил проследить, куда они направятся. Но те дошли до трамвайной остановки и уехали на правый берег. С этого дня он уже не находил себе места. Ему хотелось во что бы то ни стало узнать, как ее зовут, где она живет, кто были эти люди (конечно же, родители). После школы он уже не спешил домой, предпочитая зайти во все местные магазины и потолкаться среди праздно гуляющих горожан на набережной. Если дома вдруг выяснялось, что нужно сбегать в лавку за молоком или отнести мамину записку портнихе, он с готовностью вызывался выполнить все это, правда, возвращался не так скоро, как того следовало бы ожидать. Возвращался с налетом печали в глазах и старался уединиться.
- Ты часом не втюрился? - равнодушно спросил его как-то готовивший уроки Эйтель.
- Еще чего!
- Ну-ну…
После этого короткого разговора Алекс крепился минут двадцать, делая вид, что читает журнал, потом не выдержал:
- Эйтель.
- Чего?
- Ты ведь умеешь хранить тайны?
- Тайны? - Эйтель повернул голову и с прищуром посмотрел на брата. - Ну… это смотря какие.
- Я серьезно… Понимаешь…
- А говоришь, не втюрился, - усмехнулся Эйтель и снова склонился над тетрадкой. - Давай, выкладывай, раз уж начал. - Говорил он это с видом полного безразличия, поскрипывая пером и то и дело сверяясь с учебником. - Ну? Кто твоя Дульсинея?
- Да я, понимаешь, сам не знаю, - решился наконец Алекс.
- А вот это неправильно, - закрывая тетрадь и отшвыривая учебник в сторону, твердо заявил брат. - Предмет своего воздыхания нужно хорошо знать. Я бы даже сказал, досконально изучить. А то потом окажется дура какая-нибудь. Она-то хоть тебя знает?
- Думаю, она обо мне понятия не имеет.
Алекс рассказал брату о своих встречах с незнакомкой.
- Выходила с родителями из церкви, говоришь? Значит, послезавтра в воскресенье мы их там обязательно срисуем. Ты только не кисни. Женщины не любят кислых и робких. - Эйтель подсел к брату на диван. - Организуем наблюдение, подключим агентуру. Таблетка знает всех в радиусе пятисот метров, особенно новеньких… Шучу, шучу… Успокойся, сами справимся.
Воскресным утром братья стояли в переулке возле Кройцкирхе. Мимо проходила празднично одетая публика. Алекс увидел знакомых ему уже мужчину и женщину, но девочки с ними не было. Он указал на них брату. Тот велел ему оставаться на улице, а сам пошел следом.
- Герр Либехеншель, - сказал он, вскоре вернувшись. - Так к нему обратился один из знакомых.
Они дождались, когда интересующая их пара вышла, и проследили за ней до парадного подъезда дома на Кольбергштрассе.
- Та-ак, - многозначительно протянул Эйтель, - Кольбергштрассе, девять. Совсем недалеко от нас. Остается только узнать - они тут живут или пришли в гости. Ладно, пошли. Остальное - дело техники.
К вечеру от одноклассника Эйтеля, жившего в том же дворе на Кольбергштрассе, братья уже знали, что семья Либехеншелей приехала в Дрезден из Гамбурга. Герман Либехеншель, инженер-оптик, был приглашен на завод "Эрнеман-Верке" на какую-то руководящую должность. Этот факт чрезвычайно заинтересовал Эйтеля.
- Ты только представь, что мы сможем достать через этого инженера, - возбужденно говорил он вечером, когда они сидели на своем чердаке. - Любые стекла для окуляра, любые порошки и мази для шлифовки зеркала.
- С какой стати он станет давать тебе стекла и порошки? - резонно заметил Алекс.
- Ну… если не мне, так тебе. Ты ведь влюблен в его дочь.
- Ну ты, Принц, даешь, - изумился Алекс. - Может быть, ты собираешься ждать, когда мы поженимся? А если я ей не понравлюсь?
- А ты понравься. - Эйтель внимательно оглядел брата и далее поправил ему воротник курточки. - Это в наших общих интересах. Сходи в парикмахерскую, подстриги ногти и уж, будь добр, чем-нибудь обольсти ее.
- Чем обольстить?
- Своим обаянием! Чем еще можно обольстить женщину. Денег ведь у тебя нет. Если бы ты учился в школе получше, мог бы похвастать оценками.
- Но мы даже не знакомы, - вздохнул Алекс.
На следующий день братья снова были на Кольбергштрассе.
- Зайдем во двор? - предложил старший.
Они направились через длинный гулкий проезд, у выхода из которого Алекс внезапно замер как вкопанный. В небольшом уютном дворике на лавочке под тенистой липой сидела она. На коленях у нее возился маленький котенок.
- Стой, Эйти! - зашипел Алекс.
Старший брат мгновенно все понял. Он подошел к девочке, делая вид, что высматривает что-то в верхних этажах.
- Простите, фройляйн, вы не подскажете, в какой квартире проживает семейство Браунштайнеров? - спросил он вдруг.
- Не знаю, мы здесь совсем недавно и еще не со всеми познакомились, - с готовностью и очень вежливо ответила она тоненьким голоском. - Попробуйте спросить вон у того мальчика. - Движением головы девочка показала на замершего в стороне Алекса. - Может быть, он знает.
Эйтель удивленно обернулся:
- Этот?… Этот ничего не знает. Это мой брат Алекс. Алекс! Ну чего ты там застрял, иди сюда.
Алексу ничего не оставалось, как подойти.
- Кажется, мы ошиблись адресом, - сказал Эйтель подошедшему брату. - Видимо, Браунштайнеры живут в другом месте. Иначе эта милая фройляйн непременно бы их знала.
- А кто такие Браунштайнеры? - не понимая, о чем идет речь, спросил Алекс.
Эйтель с сожалением посмотрел на брата:
- Я тебе потом расскажу. Ты лучше посмотри, какая чудесная кошечка.
Безжалостный убийца кроликов, приносящий их в жертву в ночи полнолуния, с умилением посмотрел на котенка.
- Это Минолли, - пропел тоненький голосок.
Эйтель, напустив на лицо выражение крайней степени умиления, наклонился к котенку:
- Алекс, ты слышал - это Минолли! Не правда ли, прелесть! Скажите, а как зовут вас?
- Шарлотта.
- Да что вы! Какое редкое и красивое имя! А я Эйтель. Эйтель Шеллен.
- Шарлотта Термина Либехеншель.
- Очень, очень приятно! А это Алекс, мой младший брат. У него золотое сердце, и мы все его очень любим.
И без того красный Алекс сделался совсем пунцовым.
- Здравствуйте, Алекс, - сказала Шарлотта, - а я вас уже видела.
Они разговорились, перейдя на ты. Беседу в основном вел и направлял старший брат, рассказывая всякие истории и вовлекая в разговор Алекса фразами "ты помнишь…" или "Алекс не даст соврать…".
- Скажи, Шарлотта, твой папа, наверное, крупный ученый? - спросил Эйтель, подбираясь к главному, что его интересовало.
- Мой папа - инженер-оптик.
- Ух ты! Здорово! У вас дома наверняка много всяких микроскопов и подзорных труб?
- Да нет, что-то я не замечала, - рассмеялась она.
- Но телескоп-то у вас наверняка должен быть?
- И телескопа нет. Но папа как-то брал меня на Кассельскую обсерваторию, и мне разрешили посмотреть на звезды…
- Лотти! - послышалось откуда-то сверху. - Лотти! Пора домой, уже холодно.
- Это моя бабушка, - сказала девочка. - Извините, мальчики, мне пора.
- Нет, ты слышал, "Лотти"! - смеялся Эйтель, когда спустя полчаса они не спеша прогуливались по набережной. - А вообще, девчонка - что надо. Ты молодец. Теперь главное - действовать самому и побольше инициативы. И потом, перестань ты краснеть, аж смотреть противно. Чего ты их боишься? Между прочим, у принца Эйтеля - это второй сын кайзера - жену зовут Шарлотта. Она датская принцесса. Эйтель и Шарлотта! А что… звучит.
- Что ты этим хочешь сказать? - насторожился Алекс.
- Ничего. Так, вспомнил.
- Но для чего-то ты об этом вспомнил?
- Да успокойся ты, она не в моем вкусе.
Шарлотта… Он никогда не предполагал, что на свете есть такое красивое женское имя. Теперь же, стоило только произнести его про себя, и все существо его охватывала трепетная истома.
- Послушай, Эйтель, а ты не знаешь известных женщин по имени Шарлотта? - поинтересовался он в тот вечер у брата.
- Спроси лучше у мамы, - пробурчал Эйтель, занятый своими делами. - Хотя, - он поднял голову и задумчиво посмотрел на Алекса, - была одна француженка, которая убила не то Робеспьера, не то Марата. Это когда французы посходили с ума со своей революцией. Мы проходили ее прошлой зимой. Вроде бы у папы есть про эту француженку небольшая книжка с картинками.
Через полчаса Алекс был погружен в трагическую историю Шарлотты де Корде д'Армон, заколовшей кинжалом одного из лидеров французской революции Жана Поля Марата. В книжке имелось несколько цветных и тонированных иллюстраций Давида, Бодри и других художников. Каково это, восхищенно думал Алекс, отрываясь в мечтах от пожелтевших страниц, - в центре Парижа убить народного кумира, осознавая, что будешь неминуемо растерзан толпой. Что могло толкнуть двадцатипятилетнюю красавицу, в семье которой никто не пострадал от репрессий, на это героическое самопожертвование? Ее схватили, всячески унижали во время следствия и суда, в процессе которых она вела себя гордо, словно была второй французской королевой, и на четвертый день гильотинировали под улюлюканье толпы. А через годы ее сделали национальной героиней - второй после Жанны д'Арк.
Да, пойти против всех! Вот мужество, вот поступок. Смог ли бы он когда-нибудь решиться на нечто подобное? Но ради чего? Должно же быть что-то, ради чего человек жертвует собой. Или кто-то. Не ради же одних только убеждений. Хотя у греков подвигом считался как раз именно такой поступок, за который, несмотря на риск и страдания, не только не полагалось награды, но о котором и знать-то никто ничего не должен. Алекс откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Ему вдруг остро захотелось совершить подвиг во имя своей Шарлотты. Да такой, чтобы против всех! И чтобы ни один человек в мире не понял и не пожалел его (ну, кроме мамы, папы и Эйтеля, разумеется). И чтобы она, когда его поведут на казнь, была в первых рядах и видела, как он спокойно предает себя в руки палача. Он так живо представил себе свои последние минуты, что даже затряс головой, чтобы избавиться от наваждения.
Алекс вспомнил, как с месяц назад, зайдя в мастерскую отца и вдыхая такие привычные уже с детства ароматы масел и лаков, некоторое время молча наблюдал, как отец очищает шпателем палитру, а потом неожиданно спросил его: правда ли, что предательство есть самый страшный проступок из всех человеческих проступков в этом мире? Он читал тогда "Ад" Данте Алигьери, из которого узнал, что Иуда и два римлянина, которых звали Брут и Кассий, считаются самыми большими грешниками, предавшими один - величество небесное, другие - величество земное, причем предали тех, кто приблизил их и доверял им. За это их души подвержены самому жуткому наказанию, и иллюстрации Гюстава Доре были ярким тому подтверждением.
Увидав в руках сына книгу, Николас Шеллен догадался, о чем идет речь.
- Предательство, говоришь? Безусловно, если это действительно предательство, а не что-то другое. - Он отер тряпкой шпатель и отложил вместе с палитрой в сторону, жестом предлагая сыну сесть рядом. - Только фантазер Данте засунул в пасти Люцифера вовсе не тех, кого следовало, - сказал он. - Понимаешь, сынок, приближенный Цезарем Брут открыто и не раз, наедине и публично высказывал ему свои политические убеждения и несогласия. Он был потомком своих предков, почитаемых всем римским народом, продолжателем великого рода республиканцев, изгнавшим когда-то тирана. Как же он мог согласиться с устремлениями своего благодетеля к неограниченной власти? Трагедия Брута в том, что он убил великого Цезаря, гораздо более великого человека, чем был сам. Он убил его в числе других заговорщиков, исподтишка, хотя и не в спину, а глядя в глаза. Но, как часто бывает в истории, по-другому просто не свалить узурпатора. Долг перед республикой был для него выше долга перед Цезарем, и он сделал свой нелегкий выбор. Что же до его соратника Гая Кассия, то этот в плане предательства здесь вообще ни при чем.
- Значит, остается один Иуда? - подытожил Алекс, думая, что разговор окончен.
- А что ты знаешь про Иуду? - неожиданно спросил его отец.
- Ну, что он был одним из апостолов, а потом выдал Иисуса властям.
- А давай-ка подойдем к этой истории непредвзято, - сказал отец. - Вот представь себе: за несколько дней до своего ареста Христос свободно разгуливает с учениками по Иерусалиму, посещает храм, где при стечении народа происходит знаменитая сцена с денарием кесаря. Все его знают, всем он открыт. Потом же, в Гефсиманском саду, Иуда подходит к окруженному другими апостолами Христу и целует его, давая понять появившейся страже, кого им нужно схватить. Тебе не кажется странным, что человека, известного всей Иудее в лицо, не знали солдаты Каифы? Да не простые солдаты, а его тайная стража, те, кто следили за Иисусом и знали о каждом его шаге. У меня лично создается впечатление, что ночная сцена ареста нарочито была дополнена сценой предательства. Иисуса можно было совершенно свободно схватить и накануне, и третьего дня, без всякого предательства, которое было разыграно специально. Для чего? Чтобы в мир вошла эта драматическая сцена, ставшая одной из страстей Господних, чтобы вместе с нею в мир вошел гнуснейший из подлецов - Иуда Искариот и чтобы мученический образ Спасителя был оттенен этим негодяем и стал еще светлее. Вот для чего. А теперь давай подумаем, мог ли нормальный человек совершить то, что совершил Иуда? Он провел бок о бок со своим Учителем несколько лет, делил с ним и другими апостолами пищу и ночлег, тяготы долгих переходов, вместе со всеми переносил зной пустыни и холод зимнего ночлега. Он слышал все проповеди Учителя, видел все совершенные им чудеса, участвовал в задушевных предвечерних разговорах, о которых мы никогда не узнаем. И что же в итоге? Решил предать Его, позарившись на жалкие тридцать сребреников, на которые можно было в то время купить одного раба или худо-бедно прожить один год? Проведенные вместе годы нисколько не сроднили его ни с Христом и ни с кем другим из его окружения? Миллионы произнесенных слов Учителя, зачастую подкрепленные чудесными деяниями, прошли мимо его сердца? Да возможно ли такое?! Ведь это были слова Сына Божьего! Что же это должен быть за человек, и где такого нашли? А главное, с какой целью?
Алекс сидел с раскрытым ртом, понимая, что то, что сейчас говорит ему отец, из категории интимных откровений, о которых нельзя рассказывать никому, может быть, даже маме.
- Папа, а что ты думаешь сам? - спросил он.
- Что думаю… - Николас с минуту сосредоточенно разминал щетину широкой кисти. - Я, Алекс, просто не могу не прийти к одному выводу: молчаливый и замкнутый Иуда был самым преданным учеником Христа. Он был единственным, с кем Иисус несколько раз уединялся в последние дни, и никто не знает, о чем они говорили. Он потому-то и был молчалив и замкнут, что знал свое предназначение и готовился к нему. Он должен был стать квинтэссенцией человеческого порока во имя укрепления веры. Он должен был разыграть сцену предательства, раскаяния и самоубийства. Причем последнее было уже не игрой, а принесением себя в жертву. Задыхаясь в позорной петле, он покидал этот мир, осознавая, что никто и никогда не узнает правды и не оценит его жертвы. Никто, кроме самого Христа. И, если все это так, то там, - Николас Шеллен показал рукой вверх, - они рядом.
- Значит, это был обман? - спросил пораженный услышанным Алекс.