Андрей, позволь объясниться без экивоков, как водится между друзьями. До меня дошло от наших общих знакомых, что Лилька ходит на танцы и в кино с каким-то лейтенантом - морячок, в отпуске, отдыхает у родни. Я и лично зрел его с Лилькой: ничего парень внешностью - рослый, бравый, усики и бачки и т. д. Сперва я не придавал этому значения. Но когда заметил, что Лилька сторонится меня, вроде бы стесняется, я призадумался. Порасспросил подробнее, узнал, что морячок усиленно травит разные истории - как они на атомной подлодке ходили к Северному полюсу и какие у них там были приключения подо льдами - и что Лилька тает от этих геройских повествований. Из сказанного напрашиваются выводы: 1) лейтенант - звонарь, для красного словца и военную тайну разгласит; 2) Лильку пломбиром не корми, но дай романтику, подвиг, геройство (пусть и словесные).
Прости мой шутейный тон (привык), но дело, по-моему, не шутейное. Надо принять неотложные меры. Можно, разумеется, набить морду морячку, однако это антиэстетично и антипедагогично. Объясниться мне с Лилькой? Объяснюсь. Лучше же всего, по-моему, написать тебе письмо Лильке, и, пожалуйста, не скромничай (ты скромняга хоть куда), распиши подробней про свое пограничное житье-бытье. Не может быть, чтоб ты не отличился, не исключены и задержания, так ведь? Каждый же слыхал: пограничная служба - сплошная романтика и подвиги. Короче: против повествований лейтенанта нужно противоядие в виде твоего письма, опиши ей впечатляющие фактики в пределах цензуры, и Лильке некуда будет деться. Упрощаю? Вообще - да, в конкретном, с Лилькой, случае - нет, ты же знаешь ее характер. Как мне кажется, она тебя любит, но эту любовь надобно "взбодрить", реальная действительность дает тому примеры.
Андрей, я ненавижу слухи и сплетни и не берусь судить, насколько далеко зашла вся эта история. Констатирую факт: Лилька встречается с чужим для тебя и меня, да и для себя человеком, и таперича я неспокоен. Потому и черкнул.
Лучший исход: если мои страхи - плод излишней, бесцеремонной бдительности и ты мне скажешь: "Дуралей", а твоя Лилия Петровна влепит твоему другу пощечину за дезинформацию.
Будь-будь! Обнимаю! Твой Федор".
Луна меркла, скрываясь, и совсем скрылась в утробе тучи, посчитав, что я прочел письма. Прочел, правильно. Не хотел, а прочел. Темень снова рассек прожекторный луч, повис над проволочным заграждением, вбирая в себя бабочек и мотыльков, еще ближе и горше шакалий плач, еще отвратней хруст песка на зубах.
По гравию, по гальке зацокали копыта, через ворота к казарме проехал парный наряд, лошади ржали, пограничники вполголоса переговаривались, сейчас они доложат дежурному по заставе, что на границе без происшествий. А твоей девушке в твоему другу, товарищ Рязанцев, подавай нарушения, задержания и подвиги, где я их возьму? И рад бы, да нету в настоящий момент. Что касаемо морячка - что ж, ему есть чем козырнуть: о походе подводной лодки писали в газетах, ордена раздали. Вот так - лейтенант с Северного флота, подводник, краб на фуражке, кортик и всякое прочее. А кто я? Пропыленный, пропотелый солдатик, заурядный, ничем не примечательный, разве что политинформациям и докладам внимаю прилежно, на политзанятиях активен, замполит одобряет.
Федор советует: взбодрить любовь, взбодрить - ну и словечко. Конечно же, в принципе это звучит упрощением - отправить ей письмо, и она одумается, укажет морячку от ворот поворот. Но на Лилю подобное письмо и в самом деле может повлиять, я знаю ее. Да и собеседование с Федором не пройдет бесследно. Ты еще остришь, юморист: собеседование. До юмора ли тебе?
А чем взбодрить, Федя, милый? Я могу написать, что люблю ее, прошу ждать меня, хочу назвать своей женой. Но я не могу написать то, что ты подсказываешь. Нету у меня этого. Что было? Были благодарности за образцовую уборку спальных помещений, за активное участие в озеленении территории заставы и за бдительное несение службы. Как же, проявил бдительность, своевременно обнаружил и задержал офицеров округа, проверявших ночью наряды. Ничего себе нарушители - подполковник и майор из окружного штаба плюс начальник заставы. Об этих задержаниях и заикаться неловко.
Ах, Лиля, Лиля, задала ты мне задачу, неужели все это всерьез? Пока у тебя без перемен. Пока? А могут быть перемены? Не думал, не гадал. Это называется обухом по затылку.
Тебе, Федя, спасибо: под шутливостью я отчетливо уловил твою озабоченность. Тебе неприятно было сообщать, как оно есть, но что поделаешь, мне же нужна правда, пускай она будет неприкрытая и горькая. Потому что горьким лечат, а сладким калечат. Во всяком случае, буду прикидывать, как поступить. И до чего ж вы оба далеки от меня - за тысячи километров!
Я вернулся в казарму, из раскрытой двери комнаты мне сказали: "Чего колобродишь, полуночник?", я махнул рукой: дескать, духота, и пытаешься уснуть, да не уснешь.
В умывальнике под краном облил голову - вода была теплая и мутноватая, - намочил простыню, протопал к спальне, плюхнулся на свою койку. Все то же: похрапывают, ворочаются товарищи, за окном - вой гиен и плач шакалов, шуршание песка о стекло, то луна, то прожекторный луч.
Во рту и горле сохло, в висках пульсировала кровь, в ушах звенело - зазвенит, если обухом по голове. Шарахнули тебя крепко, товарищ Рязанцев. Выстоишь? Должен выстоять.
Незаметно я задремал и увидел себя в березовой роще, что в междуречье Москвы-реки и Разводни, за домом отдыха связистов: на ногах - кеды, мокрые от росы, на руке - ивовая корзинка, прикрытая сверху листьями, сквозь ветви просеиваются голубые небеса, у тропок подрагивают лиловые колокольчики, аукаются по лесу грибники. Рядом со мной - Лиля, в тренировочном костюме и косынке, в резиновых сапогах и с лукошком. Она оборачивается ко мне, улыбается: "Как притягивает к необыкновенному! Как магнитом!", наклонившись, срезает в спавшей хвое под елью боровик чудовищных размеров, каких я никогда не встречал. И внезапно лицо ее искажается гримасой, и она кричит грубым, мужским голосом: "В ружье!"
От этого крика я очнулся, вскочил с кровати. В дверях - голова дежурного:
- Застава, в ружье! В ружье!
Он прокричал и убежал в соседнюю спальню, три-четыре голоса, дублируя команду, закричали: "В ружье! В ружье!" Я рывком натянул брюки и гимнастерку, сунул ноги в ботинки, и топот моих ботинок утонул в общем топоте. На ходу застегиваясь, я пробежал в оружейную, схватил из пирамиды свой автомат, затем - в комнату дежурного к сейфу, за сумками с магазинами патронов, оттуда уже другой дверью выскочил в коридор и на крыльцо, а в спину подталкивало:
- В ружье! В ружье!..
От автора. Разрешите мне взять - и дальше время от времени брать - слово, потому что Рязанцев и остальные мои герои вряд ли сумеют с обстоятельностью рассказать о себе - тем паче, что объявлена тревога. А мне желательно, чтобы читатели побольше, в подробностях, узнали о персонажах этой повести. Так, как я узнал этих людей и похожих на них - и в Туркмении, и на других участках нашей государственной границы, где доводилось служить офицером либо бывать в звании литератора.
Итак, можно?
Прежде всего о том, что случилось на границе, отчего застава поднята на ноги.
Короткая ночь истаивала, и на востоке проступала рассветная, желтоватая, будто песок пустыни, полоска. Темнота уползала под кусты верблюжьей колючки и саксаула, как в норы, но и туда, под кусты, пробирался струящийся от горизонта свет, словно стирал остатки ночи с лика земли.
- С добрым утречком, товарищ ефрейтор! - сказал младший наряда. - Проверим КСП - и до дому.
- С добрым утречком, товарищ рядовой! - ответил старший. - Застава от нас не уйдет. А вот проверить КСП надлежит аккуратненько, без огрехов. - Он выключил уже ненужный следовой фонарь. - Начнем? Я проверяю полосу, ты следишь за участком.
Дозор зашагал вдоль контрольно-следовой полосы медленно и бесшумно.
Старший наряда, нагнувшись, вглядывался в ровные бороздки недавно вспаханной полосы. За ним шел солдат, присматриваясь и прислушиваясь. Вокруг было пустынно ("На то она и пустыня", - почему-то подумал солдат), сверху сыпанул трелями невидимый жаворонок, воздух стал еще суше и теплей.
Они прошли метров сто, и тут солдат едва не наткнулся на остановившегося старшего.
- Что?
- Следы, - ответил старший, опускаясь на корточки. - Взгляни сюда!
И тот присел на корточки: на ровных, гладких бороздах - вмятины, в которые будто наливается утренний свет. След. Свежий.
- Нарушитель?!
- Нарушитель.
- Но следы какие-то неясные, товарищ ефрейтор, песком заносит. Не совсем понятно, куда двигался нарушитель, в тыл или к границе…
- Ты прав. Одначе разберемся после. Сию секунду звоним на заставу и перекрываем границу!
Проваливаясь по щиколотку в песок, придерживая автомат, чтобы не колотился, ефрейтор подбежал к скрытой розетке; подключились, доложили дежурному об обнаруженных следах, о своем решении и тем же тяжелым бегом - назад, к границе.
А на заставе дежурный положил трубку и подал команду: "Застава, в ружье!", от которой звякнули стекла в окнах и повскакивали с коек пограничники. Среди них и Андрей Рязанцев, солдат второго года службы.
Второй год только пошел, двенадцать месяцев, триста шестьдесят пять дней отданы этим краям. Андрея призвали не осенью, а в июне, и он говорил тогда, держа Лилю за руки:
- В райвоенкомате объяснили: досрочно, в погранвойска.
А она прижималась к нему и смотрела в упор зелеными глазами, в которых вечный вопрос: что будет в дальнейшем? О, в те часы и он задавал себе этот же вопрос, расстаться на три года - не шутка. Лиля шептала отрывочно, глотая слова и слезы:
- Я понимаю… призыв неизбежен… Но тебя должны были забрать в сентябре или октябре, как всех… Ты бы побыл со мной еще четыре месяца… Подумать: целых четыре месяца я бы чувствовала, что ты мой!
Она провожала его на автобусе до станции, в электричке - до Москвы, и на Казанском вокзале, когда призывников рассаживали по вагонам с табличкой "Москва - Ашхабад", не таясь матери, прижималась всем телом, целовала, быстро-быстро говорила:
- Я буду писать, я буду ждать, я люблю тебя, Андрюшенька. И ты люби меня, не забывай!
Он молча обнимал ее широкие сильные плечи, целовал припухлые, податливые губы и думал, что три года не поцелует этих губ, не обнимет этих плеч.
Затем он попрощался с матерью, она, для чего-то привстав на цыпочки, перекрестила его: "Будь благополучен, сынок", заплакала: "С этого вокзала и в июне я провожала отца на войну", уткнулась в грудь. Он остро, болезненно ощущал ее костлявые лопатки, щеку щекотала седая прядка, и он гладил жиденькие растрепанные волосы.
Поезд тронулся, отодвинулась назад платформа, на ней засуетились, замахали, закричали прощальное. Андрей из тамбура, поверх берета проводницы, видел: Лиля и мать идут за вагоном, Лиля машет сумочкой, мать носовым платком, вот остановились - поодаль друг от друга, будто чужие. А как хотелось бы, чтобы они стояли рядышком, плечом к плечу. Наверно, и домой, в Звенигород, поедут врозь. Ну, прощайте, дорогие мне женщины. От обеих я спустя трое суток окажусь за тридевять земель. Что там трое суток, три года - это срок. К черту такую арифметику, я мужчина, и у мужчины есть свои обязанности, и в том числе и солдатские, вы понимаете это, дорогие мои женщины, правда же?
Утром перед Ашхабадом призывники проснулись и ахнули: за окнами - бесплодная, выжженная пустыня, ни травинки, пески да пески. Из Ашхабада повезли на машинах в отряд, на учебный пункт, и тут-то, в открытом кузове, ребята уяснили: служить предстоит в веселеньком местечке - ни речонки, ни озера, раскаленные барханы, солнце, солнце, сгоришь заживо, и кто-то сумрачно пошутил: "От меня уже дым валит. Хочу домой!" Андрей подумал: "Черта с два, все равно будем служить".
Когда его обмундировали, он пришел в комнату бытового обслуживания, к зеркалу: армейские ботинки, схваченные у щиколоток брюки, гимнастерка с рукавами по локоть, с отложным воротником, пограничники ее называют "кубинкой", на голове - панама. А что - ничего вид. Эта форма для лета, будет и другая: зеленая фуражка, гимнастерка с длинными, нормальными, как выразился каптенармус, рукавами, шаровары, сапоги.
Андрей снял панаму, приблизился к зеркалу: стриженная под машинку голова в шишках, продолговатые глаза, выпирающие скулы, сомкнутый рот. Как отец на фотокарточке, что стоит в рамке на комоде, в маминой комнате, - единственный фронтовой снимок: сорок первый, под Ростовом. Тогда, в сорок первом, отец был ненамного старше, чем сейчас Андрей. Почти ровесники. А потом он станет старше отца. Мертвые остаются молодыми - где-то прочел об этом.
Однажды мать достала из шкатулки фронтовые письма отца - пожелтевшие треугольники с выцветшими чернилами, - и Андрей узнал: в сорок четвертом, в октябре, воинскую часть отца перебрасывали с фронта на фронт, мимо Москвы, и он отпросился у командования, завернул в Звенигород на сутки. Этим суткам и обязан Андрей, что появился на свет божий. Он родился уже сиротой: восьмого мая сорок пятого года, накануне Дня Победы, в местечке Ружице, под городом Прагой, смертью храбрых погиб гвардии младший лейтенант Рязанцев Степан Родионович - похоронное извещение тоже хранится в шкатулке, на дне, вместе с орденами и медалями отца, которые переслали однополчане.
Андрей перебирал письма, потрясенный: как же отец любил жизнь, как любил маму, как ждал, что поняньчит сына - был уверен, родится сын. И это все, что от отца осталось: пожелтевшие треугольнички со штампом "Просмотрено военной цензурой", отпечатанная на машинке похоронная, потускневший блеск боевых наград. Нет, неправда, не все - остался еще он, Андрей Рязанцев, сын! Отцова плоть, отцова кровь, отцова суть. В чем проявится эта суть? Смотря по обстоятельствам. Если вести речь о сегодняшнем его бытии - исполнять солдатский долг так, как исполнял отец. Что бы ни случилось. До конца.
Ну а покуда не было суровых, исключительных обстоятельств и была нормальная солдатская служба, Андрей окончил учебный пункт, в сентябре, по меркнувшей жаре, по виноградно-дынному изобилию, попал на заставу, начал ежедневно, кроме выходных дней, ходить в наряды.
Дозоры, секреты, засады и всякое прочее - утром и вечером, днем или ночью. Дозоры, секреты, засады и всякое прочее и под осенним звездным небом, когда змеи ищут тепла и заползают на заставу; и под зимним дождем: первые капли впитываются в песок мгновенно и без остатка, но через пять часов пенные, ливневые потоки подмывают барханы; и в весенний буран, выворачивающий опоры высоковольтных передач, дымящий песком до горизонта, в благостную пору буйного цветения маков я тюльпанов - алых, желтых, фиолетовых, в лепестках квартируют каракурты, скорпионы и другие паучки; и в воскресший с июня зной, с этого раскаленного добела месяца твой лучший друг - фляга в войлочном чехле, а худший враг - москиты, что прячутся днем в норах грызунов - песчанок, набираясь от них трупного яда, ночью же роятся над твоей головушкой. Но в общем ничего исключительного. Просто год службы. Триста шестьдесят пять дней. Даже с хвостиком - плюс двенадцать дней, если быть точным. Двенадцать дней второго года службы. Замечаний не имел. Совсем наоборот - благодарность имел. За бдительность в дозоре. Покамест в этом проявилась отцова суть.
И еще в одном проявилась - в том, как любил Лилю. В каждой строке писем к матери с фронта - мужская, настоящая верность и нежность. А прожили вместе после свадьбы всего-то полмесяца: двадцать второе июня, повестка о мобилизации - и вещевой мешок за спину. Потом, три года спустя, случайный приезд на сутки. Шестнадцать суток вместе, если быть точным. А мать любит и ждет его до сих пор, иногда, слушая ее рассказы об отце, сдается: не верит "похоронке". Как будто можно встать из тесной братской могилы, что в местечке Ружице, под городом Прагой.
Андрей помнил: провожая его на перроне Казанского вокзала, мать искоса взглянула на Лилю и на него, и ему показалось в глазах матери: "Будет ли твоя зазноба ждать тебя так, как я ждала отца?" Он хочет на это надеяться. Он любит Лилю надежно, преданно и не забудет ее. Не забывай и ты его, Лиля!
Он запомнил на всю жизнь: начало октября, пригревающее напоследок солнце дробится в речной ряби, молочно-желтые листья черемухи кружат, ложатся на плечи и на траву, шуршат под ногами.
- Отныне ты мой, - сказала Лиля.
- А ты моя, - сказал Андрей.
В тот день они бродили по желтым и багряным лесам. Все открывалось словно заново: березовые и сосновые рощи с неожиданно возникающими левитановскими полянами (художник работал в этих местах), глухие овраги, заросшие орешником и бузиной, еловые посадки, избы окрестных деревень в перелесках, во дворах коровье мычание - как трубный глас электрички, отдаленной расстоянием, монастырь, превращенный в санаторий, мостик Левитана через Разводню, домик Танеева в деревне Дюдьково, подле Звенигорода, в самом городе - домик, где принимал больных молодой доктор Антон Чехов, и развесистая, дуплистая липа, под которой он некогда сиживал, и златоглавая церковь на горке, возвышающейся над Звенигородом, ее колокольный звон плыл над улочками и напоминал: Звени-город, Звени-город.
- Ты должна стать моей женой, - сказал Андрей.
- С этим не следует торопиться, - сказала Лиля.
Они вернулись в лес. Андрею хотелось безлюдья, первозданной тишины, птичьего щебета, но то и дело попадались люди, и едва ли не у каждого транзисторный приемник, мерещилось: люди начинены музыкой, и кусты начинены. "Плоды цивилизации", - подумал Андрей и усмехнулся: на плече у Лили транзистор, и Муслим Магомаев воркует: "Королева красоты… Королева красоты…"
Они до вечера не выходили из лесу. Верхушки деревьев опрокидывались на них и вертелись каруселью, пахло увядающим разнотравьем, и Андрей видел себя в раскрытых глазах Лили.
Рука об руку, усталые, притихшие, в сумерках выбрались на тропу, ведущую из военного санатория в дом отдыха связистов и дальше, в город. Темнота густела, ползла от ствола к стволу, сизые туманы сочились из оврагов, неяркая звезда холодно засветилась над лесом.
На полпути, прямо у тропы, за железной оградой - выкрашенная в серебристую краску фигура солдата, замершая над могилой: в плащ-палатке и с автоматом, обнаженная голова опущена. Андрей и Лиля проходили мимо могилы, когда их обогнала шумливая группа парней и девчат. Долговязый парень дурашливо заорал: "Внимание, братва! Прекратить разговорчики, отставить шуточки! А то товарищ воин будет недоволен!" - и захохотал.
Андрей высвободил руку: "Извини, Лиля", догнав парня, сжал ему локоть:
- Обожди. Ты куда идешь?
- А тебе какое дело? Ну, на танцы. - В темноте белело лицо с черными усиками, на белой рубашке черный галстук-бабочка.
- Слушай ты, остряк. Если бы не они, не ходить бы тебе на танцы, вообще не ходить по земле.
- Ты что, чумной? - Долговязый сплюнул. - Лекции вздумал читать? Так мне недосуг, как-нибудь в другой раз.
- Здесь зарыто сто пятьдесят человек. Неподалеку была передовая, немцы стояли в Дюдькове, наши сражались насмерть. Над чем глумишься?
- Лежали и еще полежат, а мне законный твистик кинуть пора!
Пощечина была оглушительной. Парень покачнулся, сунул руку в карман:
- Ну, гад, это тебе так не сойдет! - и оглянулся на спутников, ища поддержки. Но те отошли.
Кто-то проговорил:
- Да ладно вам, замнем для ясности. Пошли, Витек!
Витек брызгал слюной, грозил кулаком: