- Да кто ты такой?!
- Потом уточнишь, - Иванов одним движением кисти выбил у него диск из автомата (это произвело впечатление) и, кажется, задел его по скуле.
- Ты… Ты… что? Ты… - другие настороженно останавливались.
- Раз мы на "ты", гвардии младший сержант, сразу вали вон туда. Принеси хоть одного раненого… И ты!.. И ты… Ни один без раненого в колонну не пройдет.
- Не бросать же своих где попало?.. - увещевал уже один другого. - А если бы тебя?.. Самого?.. И вот так бросили, как собаку?
- А сам-то, сам чего не идешь?!
- Почему? Я тоже…
- Убитых волочить? - зло спрашивал кто-то, подъелдыкивая.
- Волочить, умница, волочить. Правильно понимаешь. И неси вот сюда, с-с-сучок!
- Вот опять налетят, разнесут начисто. Всех… Какие заботливые нашлись…
- Пока ты ходить будешь, не налетят… Обождут. Обещаю.
Возвратился Курнешов и встал против взводного. Он в упор таращил глаза на него, но тот не замечал, он пребывал в тупой и глубокой отключке. Если еще недавно казалось, что у него энергии и напора хватит на пятерых, казалось, он сможет все: остановить, повернуть, преодолеть любое сопротивление… А тут, это было видно, силы вовсе покинули его, отступили - все тело, даже кисти рук и пальцы, непреодолимо тянуло к земле, как стопудовым нарастающим магнитом. Мышцы лица и глазницы словно потекли вниз к вытянутой шее - хоть вот прямо сейчас ложись на землю и погибай… Курнешов знал - бывает и такое… Тут кто-то окликнул их.
- Старшой, а старшой! - так старики солдаты называли молодых офицеров (им разрешалось). - Вы поглядите… Поглядите.
По всему полю от реки к дороге несли раненых и убитых. Тем, кому не хватало раненых, цеплялись за чужих, так что каждого уже несли один-два, а то и три человека. Кто-то натужно волок на брезенте очень тяжелого убитого… или сразу двух.
- Помогли бы вон тому… - сказал Курнешов.
И тут же один из автоматчиков побежал в сторону труженика.
- Вот это налетик, мать его… Мать его… Мать…
- Интересно, куда полковник со своей картой подевался?
- Штаны в реке полощет, курвин сын! Где остановил колонну?! Ну, где остановил!
- Говорят, его адъютанта на куски разнесло…
- Вон там лежит, целехонький. Но не живой.
- Джаз! Где джаз?! - внезапно заорал взводный. Можно было подумать, что он сверзился.
- Зачем тебе джаз? - испуганно спросил Курнешов.
- Джаз во время боевых действий исполняет обязанности похоронной команды! Так в приказе штаба корпуса. И духовой оркестр тоже…
- Нет никакого джаза, - произнес Василий категорично. - И духового оркестра тоже нет.
- Должны быть.
- Выходит, джаз обязан двигаться впереди боевых частей? В сопровождении духового оркестра. Только потому, что тебе в голову ударило… - он снова был уравновешен и увещевал.
Подошел тот, похожий на негра старшина. Доложил, еле выговаривая и стараясь выглядеть бравым:
- Убраны все. Подчистую.
- Проверил?
- Сам проверил и других… Надежно.
- Можно отправлять, - сказал Курнешов. - Заводи и вперед. - Команду передавали от одного к другому в глубь колонны, без особого крика.
Свободной рукой Курнешов трепал и похлопывал взводного, как дворовую собаку:
- Ну, что ты? Что ты?! Давай, очухивайся помаленьку… Приходи в себя… - казалось, что Курнешов смеется, так сильно у него были растянуты мертвенно белые губы.
Не могло быть такого, но было так.
Даже не колонна, а машины медленно и осторожно трогались, выбирались одна за другой, объезжая покалеченные, сгоревшие, те, что кое-как латали… Постепенно началось общее движение к мосту… Через мост. Навстречу "той самой Германии". На мосту погромыхивал тяжелый настил.
- Э-эх, минут на сорок бы раньше здесь прогромыхать…
- Заткнись!
Это уже не марш, а осторожное продвижение. Каждый сам по себе. Впереди был город Паркау.
- Ну, где же эта проклятая похоронная команда?.. Где джаз?!
Сон СНОВ
…Казалось, что он вот-вот проснется, и уже включались невидимые тормозные устройства, они гасили скорость, замедляли движение… И когда почти все было сделано - он проснулся… Только не в то житье, которое протекало на границе Германии, а совсем в другое. В новом пространстве, куда он, казалось бы, проснулся, не обнаружилось сюжета или узнаваемых персонажей, в нем (в новом сне) на смену кутячьему и довольно поистрепанному единению, гусарству, залихватской общности, этим всегдашним компромиссам, стало приходить холодное, чисто лунное одиночество. Оно показалось условием большой игры - без щемящих переживаний, сожалений, "тоски по..!" Полное и завершенное ощущение вызревшего одиночества, невиданно разумного и освобождающего. Оно давало надежду на то, что из этого беспредельного сна можно будет проснуться в следующий, малопредсказуемый… И так перекочевывать из одного СНА в другой, из одного пространства в другое. Постепенно или сразу забыть стартовую площадку за Одером, под Паркау, или еще какую-нибудь другую, очень известную в Европе. И никогда больше туда не возвращаться. Такая возможность казалась вполне осуществимой… ЭТО БЫЛ ВЕЛИКИЙ СОН… Оставалось как-то выяснить, хватит ли у него сил и воли удержать этот уровень и направление полета, не удастся ли какой-то другой силе столкнуть его обратно, туда, откуда он так удачно стартовал. И, кажется, не один, а с самыми лучшими, самыми отчаянными самоубийцами, посвященными в офицерские и высокие сержантские звания… Настоящая гвардия: все время мчались, летели куда-то на мотоциклах, верхом друг на друге, на броне, на подкидных досках, на танках, на качелях, на барабанах - в общем пляшущем строю… Только почему здесь, во сне, постоянно обозначалось слово "БЫЛ И"?.. Их всех, что уже вовсе "НЕ БЫЛО"?..
XVIII
О-т-х-о-д-н-а-я
Повествование о БЕНАПах катится к концу. Торжественного финала не предполагается. Как это торжествовать, когда погибло десять миллионов, двадцать МИЛЛИОНОВ, ТРИДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ… И гибнут, гибнут каждую минуту… Вот и торжествуй тут. Празднуй!.. А просто совесть у тебя есть?..
На улицах Берлина, в парках, во всех "верке" и "фабрик" шли жестокие бои. Круглосуточно и осатанело - не на жизнь, на смерть. Тяжелые орудия, самоходки и танки работали на прямой наводке вдоль улиц. Где не помогало полное разрушение, применяли огнеметы и выжигали все до полной черноты. Без пяти минут победители в центре города уже рвались к Бранденбургским воротам, к Рейхсканцелярии, к Рейхстагу.
Господи, не отторгни их (и меня) от Своей Вселенной, и мы не будем чувствовать этого звериного одиночества бездны.
Невысказанная просьба взводного
В Штансдорфе, на южной окраине Берлина, прямой линией через весь район, с запада на восток, проходил канал Тельтов. На той стороне канала, против танковых подразделений, оказалась цитадель "Ванзее" - тут в спешке, победном угаре и заносчивости разведка да и командование промахнулись. Развернулась нелепая и беспримерная атака: мотопехота, автоматчики и саперы на американских машинах-амфибиях… Не может всегда везти (есть закон - "через раз") - вот и не повезло. Влипли… Знаете, что такое "Цитадель"?..
А год особенный - 1945-й. Последние дни апреля. Надо же, уперлись в действительно неприступное стальное и бетонное сооружение, уходящее на много этажей под землю и вооруженное до одури. Нет бы обойти, оставить охранение, заслон. И пусть там они на своих этажах подыхают. Так нет - штурм! Цитадель можно бомбить сколько угодно, но ее нельзя разбомбить. Ее, может быть, можно взять, но только не с корндачка, не нахрапом. Тут великое русское "Ура!" не поможет… Умением, терпением и хитростью… А все хотели, как попривычнее и побыстрее: после бомбежки с воздуха, после шквального артналета, реактивной обработки и огня танковых орудий, точно в назначенное время амфибии разгонялись по суше, с ходу плюхались в воду, водная гладь мигом вскипала от работы гребных винтов - десант вел огонь из всех стволов, но не причинял вреда противнику. Ширина канала не превышала сорока-пятидесяти метров. Когда десант приближался к середине, грозно приоткрывались тяжелые стальные веки амбразур, автоматические пушки, крупнокалиберные и скорострельные пулеметы за десять-пятнадцать секунд враздолб расстреливали десант, и все до одной амфибии погружались в воду канала, превращенные в груду искореженного металла. Ни одна, ни единая не добралась до того берега. А если бы и добралась?.. Нетрудно себе представить, что было с людьми: машинное масло, горючее и кровь - вот та суспензия, которая затягивала русло, и только мерное течение торжественно уносило воспоминания о погибших и изуродованных. Ополовиненный, а то и смятый, уничтоженный на две трети десант пытался вплавь вернуться на свой берег, уже каждый в одиночку. На какое-то мгновение берег Штансдорфа казался самой родной землей - так к нему тянуло…
Захлопывались двойными, тройными заслонами амбразуры, и все замирало… Они даже не добивали солдат, барахтающихся в воде, они старались не рисковать и берегли боеприпасы… Снова без устали артиллерия обрабатывала каждый квадратный метр купола подземной крепости. Самолеты-штурмовики гвоздили каждую заклепку дьявольского сооружения: били, били, били… Впритык к шквальному огню повторялась новая атака, новым десантом, новыми платформами амфибий. И снова чуть приоткрывались щели амбразур бетонных сооружений, снова вся атакующая армада превращалась в груду металла, а сонм изуродованных человеческих тел в муках и бурлении тонул в этом жирном киселе…
Только особо отмеченные счастливчики добирались до своего берега невредимыми. И еще: если найдется живая душа, то поможет и вытащит. Даже в последнем бою не без этого… Перевязывали, увозили в медсанбат, оставшиеся пересиживали, перекуривали, выкручивали, сушились зачем-то, лихорадочно рассказывали невероятные подробности, командиры что-то мороковали, торговались, чуть не до драки, переформировывали… затаенно подкатывали новые амфибии-платформы для десанта, казалось, им конца-края не будет. ("Ну-у-у… щедрые американцы!..") И снова шли в непредставимую атаку.
Когда защищаешь или защищаешься - стоять до последнего, насмерть - да! Вполне возможно. А может быть, и нужно. Но наступая и побеждая врага? Наступать "до последнего" - это или идиотизм или врожденное изуверство. И только там, на канале Тельтов, взводный это понял. Только там догадался, откуда идут истребительные приказы, которыми тычат в спины тех, кто воюет сам, а не "участвует в сражении"!
Медведев умудрился обмануть и командира, и его заместителя - он целый день проторчал на канале… Там он, говорили, дважды пытался вместе с десантом штурмовать цитадель, вылезал из воды еле живой, но не раненый. Правда, очень трудно было выяснить, кто первый рассказал эту байку и где тут была правда, а где вымысел… Еще труднее было объяснить усердие гвардии сержанта Медведева, которое было на грани самоистребления. Кто-то заподозрил его в мародерстве, а злые языки утверждали: "Выдрябывается. На "Славу" первой степени хочет дотянуть…" - но на то они и злые.
Взводного внезапным приказом отстранили от разведки и назначили боевым комендантом всего предместья - "только этого не хватало!" Он упирался, просил, протестовал, не подчинился даже приказу командира батальона… Заявил:
- Не могу. Не умею!.. Не знаю, что это такое и что надо делать!
Тут же генерал вызвал его к себе, даже без командира батальона. Все думали, разнос будет сокрушительный, а генерал буднично произнес:
- "Не знаю. Не умею!" Ну и что?.. А я не умею брать Берлин! Что ж теперь делать?.. Иди и работай. Если заклинит, приходи, может, и помогу.
И первое, что решил взводный, как только вышел от генерала: "Так, да?! Ладно. Я боевой комендант Штансдорфа и ни одного из своих людей на штурм канала и цитадели не дам. Пусть что хотят делают - не дам".
А своим сержантам сказал:
- Не ныть, не скулить. Ну, так на один орден меньше у каждого будет. Вы хоть соображаете?.. Что я, сверзился, чтобы заваливать этот канал вашими телами?.. Врага можно удавить и без потерь. Нужно хоть немного терпения… Там же остались одни выродки, говнюки, готовые умереть за фюрера и за "идею"!
А в штабе он деловито сообщил:
- Мне людей не хватает, по меньшей мере человек десять… Если что, идите к генералу - это приказ Евтихия Белова.
А во взводе его люди притихли, и в глазах кое у кого промелькнул намек на осознанность. Он первым произнес то, что позднее поняли и произносили тысячи… Ведь штурм Берлина построили на энтузиазме и чудовищных потерях "в живой силе" - сволочная терминология. Похожее творилось на подступах и по всем окраинам германской столицы- И даже у тех, кому повезло больше, и они уже вели ожесточенные бои в самом центре города, матерились до одури, кричали "Ура!", штурмовали на глазах высокого начальства, пытались водрузить! Водружали по пять и шесть раз, и снова водружали… кипели, хрипели и гибли сотнями, тысячами, десятками тысяч - во славу!.. Только для того, чтобы очередной воинский хряк смог доложить наверх: "Я! Я! Я первый!! Мои орлы!" И всё "За Родину, за Сталина!"
А Медведеву новый комендант сказал, когда его, наконец, приволокли:
- Опсихелых героев во взводе не будет. Это разлагает… Я тебе припаяю самовольную отлучку, на грани дезертирства. Согласен?.. Дурью мучиться будешь где-нибудь еще. Но без нас. Выбирай.
Сержант склонил голову набок, у него была такая собачья привычка.
- Нет, - сказал он, словно в глубоком раздумье, - уходить из взвода не резон… Вам без меня тоже плохо будет. А потом, мы уже вот два с половиной года вместе воюем - можно сказать, всю сознательную жизнь. А?.. - тут он был ласков и покладист.
- Отвечай четче.
И Медведев ответил:
- Подчиняюсь. Разрешите идти?!
* * *
Неизвестно было многое, и осталось только одно: зачем?! Зачем все так сомнамбулически радостно, выворачиваясь наизнанку, торопились в туманную запредельную даль; зачем их всех так поспешно, так сладострастно заталкивали головой в эту прожорливую пасть?.. И почти никто не останавливал, не призывал одуматься. А если бы и призвал, тут же бы оторвали башку под каким-нибудь патриотическим предлогом. Кому все это было так неудержимо нужно?.. Какому идиоту, параноику, политику, стратегу? Недоумку? Какому выродку?.. Ведь по сей день: "Не уступим!" И поют акафист уродливому окончанию войны: "Это Святое! Не подходи!.. Не прикасайся!"
"ДЕНЬ ПОБЕДЫ - ЭТО ТОРЖЕСТВЕННОЕ НАЧАЛО ТОРЖЕСТВЕННОГО КОНЦА! ЛИКУЮЩИЙ АПОКАЛИПСИС".
* * *
А в это время батальоны, рвущиеся к Рейхстагу, хотели, как наперегонки, стать "самыми главными" в самом, как им казалось, центре всесветного представления. И все-таки тем, кто посылал их, всего этого кошмара хотелось куда больше, чем тем, кого посылали… Первое Знамя Победы, с таким трудом прикрепленное к колонне Рейхстага, когда солдат, прикрепляющий знамя, сидел на плечах своего товарища, - вот и вся высота. Знамя оказалось промежуточным, несанкционированным. Разве кто-нибудь знает его имя? А того, кто держал его на плечах? Ведь в два человеческих роста под огнем стояли, замечательные чудаки.
Знамена Победы! - их крепили шесть раз, на разных уровнях черного призрака Рейхстага. По мере продвижения вверх, с боем, от этажа к этажу… А в подвалах, в переходах, в закутках все еще находились сотни и сотни эсэсовцев, гитлеровских патриотов и всякой другой заблудшейся дряни… И, наконец, главное Знамя Победы, которое узнал весь мир и так скоро забыл навсегда… Потому что оно было фальшивым.
* * *
А комендант тем временем сразу утонул в своих новых делах. Сначала, оказывается, надо было эвакуировать все мужское население из зоны боев. Таких оказалось чуть больше трехсот пятидесяти. Они выстроились сами возле двухэтажного здания, где он жил, и было заметно, что почти все неплохо обучены строю, многие имели с собой небольшие мешочки с продовольствием и фляги с водой. Появились полупереводчики, которые кое-что разъясняли самым бестолковым, хотя и сами не всё понимали. Остальное лежало на плечах и способностях новоиспеченного коменданта. Слава всем святым, у него оказалась неплохая учительница немецкого языка еще в школе, но обнаружил он это только на окраине Берлина… Строй повернулся направо, к нему лицом, и затих.
- Я гвардии старший лейтенант, боевой комендант вашего района, - произнес он громко и отчетливо, разумеется, на немецком языке, заранее приготовленную фразу.
Дейчи удовлетворенно переглянулись - это было неплохое начало. Дальше все пошло не так уж гладко. Он назвал свои имя и фамилию, строй затаился и притих окончательно, они ждали чего-то чрезвычайного… Новый комендант, как мог, объяснил, что они все направляются НЕ В СИБИРЬ, туда они всё равно не дойдут, а на юг, в город Луккенвальде. Там будет произведена фильтрация, и после окончания боев большинство из них, рабочие и служащие, смогут вернуться домой. А солдаты, наверное, будут военнопленными. Приготовиться к маршу в шестьдесят километров… Двигаться будут нормальным шагом с отдыхом. Думаю, дойдут все… Тут же отделил стариков и отправил их по домам (вернее, по подвалам, все семьи жили в подвалах).
Поднялась маленькая, сухонькая рука, ее обладатель с бородкой клинышком, как во времена Людовика, сказал:
- Извините, господин офицер, я не немец, я француз… - и, чтобы ему поверили, повторил по-французски: - Я француз!
Сюда - в сторону, - комендант указал место у стены дома.
Поднялось еще две руки:
- Их бин социал-демократ…
- В сторону…
- Я только что вернулся из концлагеря… У меня есть…
- В сторону…
Снова поднялось несколько рук:
- Их бин юде…
- Кто-кто?
- Юде!.. Ев-рей! - весь строй, справа и слева, обернулся в его сторону и смотрел, как на жирафа за полярным кругом (он действительно был худой и очень высокий).
- Я социал-демократ…
- Я из концлагеря…
- Я тоже еврей… Наполовину…
- Мой пала был коммунист…
- И мой тоже…
- Я еврей…
Рук становилось все больше и больше.
- Ну, так, - комендант немного растерялся, и это было замечено, такими он себе немцев представить не мог. - Я все понял, - сказал он. - Против Советской Армии воевали коммунисты, французы, социал-демократы и евреи!
Неожиданно раздался хохот всего строя, они сами не предполагали, что могут так смеяться. Четыре немца тут же вернулись, каждый в свой ряд, их там встретили с энтузиазмом.
А комендант продолжил:
- Внимание! Сейчас колонна двинется на Луккенвальде. Всех оставшихся проверят, и если они окажутся не социал-демократы, не коммунисты и не евреи, то объявлю их национал-социалистами и прикажу тут же сделать всем обрезание! - оказанное подтвердил убедительным жестом.
Все, кто стоял в строю, получили полное удовлетворение и хохотали вразлом над отступниками. Они уже представляли, как этот офицер совершит над их соотечественниками - хитрецами, массовую экзекуцию, да еще такого ритуального свойства… Почти все, кто был посрамлен, направились прямиком обратно в строй. Остались у стены только двое: француз с бородкой и лагерник, этим, вероятно, и взаправду было что предъявить… Ни одного даже полуеврея не оказалось.