- Я был его денщиком. Мы отлично ладили. Он мне даже жизнь спас. - Малыш с улыбкой откинулся на спинку стула. - Иду на спор, никому из вас генерал не спасал жизнь! Старина Кнохенхауер был отличным человеком… Вышло вот как: я выпал из танка, и нога застряла. Чуть не оторвало ее. На другое утро я едва мог ходить и отправился к врачу. Гад ползучий, как и большинство этой публики… нужно было, чтобы кишки обмотались вокруг ног, иначе сочтут, что у тебя все в порядке. Болезней терпеть не мог. Странно, если подумать… врач ведь… Один мой знакомый пошел к нему с аппендицитом. Этот лекарь заявил, что он притворщик. Насовал ему градусников, в рот, в уши, подмышки, в задницу… и все равно не поверил. Хотя все остальные верили! Все понимали, что бедняга болен. Я в тот вечер прошел проведать его, он был таким горячим, хоть яичницу жарь на спине, а ему только угрожали трибуналом, если он не поправится через сутки… А наутро он умер, - злорадно произнес Малыш. - Внутри что-то лопнуло, отравило внутренности. Так что, видите, они не всегда знают свое дело.
- Естественное недоверие, - сказал с усмешкой Старик. - Слишком много шалопаев вроде тебя. Вот врачи и стали подозрительными!
- Выпал из танка! - со вкусом произнес я. - Хорошая выдумка!
- Так и было, - вызывающе сказал Малыш. - Вся ступня посинела, я трижды терял сознание, пока шел к этому лекарю, и потерял снова, когда снимал сапог, чтобы показать ему.
- Надеюсь, тебе зааплодировали, - сказал Порта.
Малыш покачал головой.
- Этот гад заявил, что я блефую. Видимо, решил, что я бил по ступне молотком, чтобы она посинела. Я ничего не мог доказать, понимаете, но он сказал, что со мной все в порядке. Потом меня отправили в тюремный барак чистить картошку. Я ничего против не имел, - рассудительно сказал Малыш. - Способ провести войну не хуже любого другого. Только вот синяк на ноге, черт бы его побрал, стал проходить. И когда начался трибунал, на ней уже почти ничего не было. Поэтому у них хватило наглости обвинить меня в… - Малыш нахмурился, - в спекуляции, - неуверенно произнес он.
- В симуляции, - поправил Легионер.
- Да, вот-вот, - подхватил Малыш. - Точно. В симуляции. За нее полагается расстрел. Меня отправили в Торгау и поместили в отделение смертников. Расстрел был только вопросом времени, можете поверить. Я думал, мои дни сочтены… был обреченным, - сказал Малыш с мелодраматическим наслаждением. - Только не подумал о моем друге-генерале. - Кивнул и подмигнул нам. - Старина Кнохенхауер спас мне жизнь. Специально приехал в Торгау и завел со мной разговор. Мы с ним отлично ладили. Он спрашивает: "Готов признать, что обманывал нас, или стоишь на своем?" Я отвечаю, что стою на своем, и знаете, что он говорит мне? - Лицо Малыша засветилось, словно маяк в темном чулане. - "Солдат, - говорит он, - ты самый твердый орешек, какой мне приходилось раскусывать. Я отправлю тебя на рентген. Может, это поубавит у тебя наглости… А когда рентген подтвердит, что с твоей ногой все в порядке, - говорит он, - мы тебя расстреляем". Ничего справедливее нельзя сказать, верно?
- Хорошо иметь в друзьях генерала, - пробомотал Легионер.
- И что показал рентген? - спросил Порта. - Врастающие внутрь ногти?
Малыш торжествующе поглядел на него.
- Сломанную кость, - сказал он. - Трещину в ступне. Тут они кое-что поняли! Того врача, что допустил ошибку, тут же отправили на фронт, а генерал Кнохенхауер пришел и извинился. Прямо-таки рассыпался передо мной. Плясал под мою дудку…
На этой вершине торжества Малыша мы услышали пронзительный свисток, беготню, все признаки общей тревоги. Дверь распахнулась, и в ней появился побледневший ефрейтор.
- Русские прорвались! - крикнул он.
Наступила пауза. Ефрейтор побежал вверх по лестнице, Старик стал неторопливо собирать свои карты. Остальные поднялись и потянулись к снаряжению.
- Пора им нанести нам визит, - сказал Легионер. - Я все думал, когда они появятся.
9
Любовь к свободе у немцев развита слабо.
Мадам де Сталь, 1810 г.
8 ноября 1942 года голос Адольфа Гитлера из пивной "Бюргербройкеллер" в Мюнхене раздавался над всей Европой.
- Если Сталин ожидал, что я буду атаковать в центре, то теперь он, должно быть, очень разочарован! Меня никогда не интересовал центр! Я возлагал все надежды на Волгу, и вот овладел ею! Последняя битва по капризу судьбы разыгралась у города, который носит имя Сталина…
Безумные выкрики "Зиг хайль! Зиг хайль!" заглушили следующие две или три фразы.
- С самого начала, - кричал Гитлер, - я мечтал захватить этот город на Волге! И теперь он мой! Теперь он принадлежит нам! Нужно лишь сломить несколько незначительных очагов сопротивления, и вся Россия будет нашей!".
Оживление, крики, неистовый гром аплодисментов, потом множество голосов затянуло песню:
"Deutchland, Deutchland über alles…".
Через десять дней командующий 6-й армией получил из Берлина следующую телеграмму:
"ШЕСТОЙ АРМИИ ПОКИНУТЬ СТАЛИНГРАД. СОЗДАВАТЬ И УДЕРЖИВАТЬ НОВЫЕ ПОЗИЦИИ. ПРИКАЗЫВАЮ СРАЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА, ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА. О СДАЧЕ В ПЛЕН НЕ МОЖЕТ БЫТЬ И РЕЧИ. ВСЕ ПЫТАЮЩИЕСЯ ОТСТУПИТЬ СЧИТАЮТСЯ ИЗМЕННИКАМИ. Я ПОЛАГАЮСЬ НА МОИХ ГЕНЕРАЛОВ. СРАЖАЙТЕСЬ, КАК ПОБЕДИТЕЛИ, КАК ВАГНЕРОВСКИЕ ГЕРОИ.
АДОЛЬФ ГИТЛЕР".
ИЗМЕННИКИ
Стоял холодный, ясный январский день. Сталинград, этот удивительный, полувосточный-полуевропейский город, бурлил жизнью под голубым, безоблачным небом с неярким зимним солнцем. Улицы были заполнены солдатами - немцами, венграми, словаками, итальянцами, румынами, многие прогуливались под руку с подружками. Он слегка походил на гарнизонный город в мирное время. Севернее его продолжалась война, но здесь, в Сталинграде, наступило временное затишье.
В доме, обращенном фасадом к Сарпинскому острову, несколько офицеров проводили секретное совещание. Все они были австрийцами из Венской дивизии.
Генерал-майор Ленц поднял десятый бокал шампанского и предложил тост за исчезнувшую Австро-Венгерскую империю. Все офицеры торжественно выпили.
- Тот день, когда к нам вошли гитлеровские солдаты, был для Австрии черным. - Ленц покачал головой и допил шампанское. - Я всегда не любил проклятых пруссаков.
Раздался общий ропот одобрения. В 1938 году эти самые люди в первом безумном восторге были рады сбросить австрийские мундиры и надеть серо-зеленые немецкие. Но об этом они уже забыли. Забыли, с каким пылом составляли списки друзей и знакомых не чисто арийского происхождения или казавшихся им политически неблагонадежными. Забыли, с какой готовностью приветствовали возможность стать частью Германии. Или, если не совсем забыли, то еле помнили.
- Нам это было навязано, - со вздохом сказал Ленц. - Что еще нам оставалось?
- Что еще нам оставалось? - повторили они.
Все надолго погрузились в воспоминания.
- Но хватит о прошлом, господа! Давайте перейдем к настоящему. - Генерал Таурог освободил место среди бутылок шампанского и разложил карту. - Дело в том, что положение здесь, в Сталинграде, отчаянное. Надеюсь, никто не станет этого оспаривать? - Он обвел всех взглядом, но его утверждение возражений не вызвало. - Хох погиб под Котельниково, так что на его помощь рассчитывать нельзя. Что до слухов о направленной сюда дивизии СС, думаю, можно отвергнуть их как чистейшую выдумку. Нам нужно иметь в виду вот что, господа: в час беды Адольф Гитлер нас бросил. - Он медленно обвел взглядом стол. - Все с эти согласны?
Присутствующие опять кивнули.
- Поэтому, - продолжал Таурог, - у нас остается надежда только на самих русских. - Постукал по лежавшему перед ним портфелю. - У меня здесь полные планы всех наших оборонительных позиций. Как только они попадут к русским, им не составит труда прорваться через нашу оборону - при нашем постоянном содействии, разумеется.
- Разумеется, - пробормотали собравшиеся.
- Думаю, можно с уверенностью предположить, что такой жест с нашей стороны не останется невознагражденным нашими русскими друзьями. Я уверен, что в борьбе с бичом нацизма им пригодится помощь таких людей, как мы.
- Несомненно, - подтвердил Ленц.
Было неясно, когда генерал Ленц превратился в убежденного антинациста. Возможно, в последние несколько часов. Или даже минут. Ясно было, что накануне он, выполняя нацистские приказы, приговорил четверых молодых солдат к смерти за попытку дезертирства.
- Эти документы, - сказал он, указав на портфель, - нужно передать генералу Рокоссовскому. Он самый подходящий человек. Я уже составил список всех известных мне офицеров, выражавших антирусские настроения. Таким образом он будет уверен в нашем искреннем сотрудничестве.
Неужели у него вылетело из памяти, что он сам играл главную роль в отправке состава с восемью тысячами русских женщин из Севастополя в немецкие концлагеря? Генерал Таурог забыл, что в его поместье в Австрии трудятся тридцать пять поляков-рабов, именуемых слугами? Эти рабы обошлись ему в пятьдесят марок за голову. Официально цена за крепкого мужчину составляла тридцать пять марок, но на практике всегда приходилось значительно доплачивать поставщику и его подчиненным в пересыльных лагерях. Что до набожного краснолицего оберста Курца, он преспокойно выбросил из памяти четыреста семьдесят шесть русских пленных в лагере под Карповкой, которых недавно приказал расстрелять за кражу нескольких килограммов картошки.
Эти благородные заговорщики не сами привели в движение машину предательства, которая в конечном счете должна была раздавить несколько тысяч ничего не подозревающих австрийских солдат. Высокие звания избавляли их от необходимости марать руки. Они поручили данную задачу фельдфебелю из полевой жандармерии, и этот сталинградский Иуда поехал на встречу с противником в роскошном "мерседесе" со специальным пропуском, открывающим все барьеры.
Километрах в полутора к северу от Качалинской большую черную машину остановила группа русских разведчиков, они, не обращая внимания на белый флаг, распахнули дверцы, вытащили водителя с фельдфебелем Брамом и прибрали к рукам все, что возможно. Тщетно Брам заявлял о своей предательской миссии: никто из этой группы не знал ни слова по-немецки. Лишь когда эта парочка лишилась всего ценного, часов, колец, портсигаров и зажигалок, появился лейтенант и взял положение под контроль. Обобранных Брама и водителя повели на допрос к четырем штабным офицерам. Несмотря на портфель и содержавшиеся в нем ценные сведения, офицеры заподозрили ловушку. И сурово уставились на Брама.
- Этот ход, - сказали они, - будет стоит жизни тысячам ваших соотечественников.
Брам пожал плечами.
- Тысячи должны погибнуть, чтобы горстка могла уцелеть, - цинично ответил он. - Так оно и ведется. Первым сдался, первым спасся…
Русские посмотрели на него с отвращением, но и с большей готовностью поверить. Его отношение казалось правдоподобным. У них было достаточно своих фельдфебелей Брамов.
Офицеры сверили документы с уже имевшимися у них сведениями и удостоверившись, что они подлинные, отправили обоих к генералу Рокоссовскому и маршалу Еременко в Александровку.
Австрийцы предложили русским в знак согласия выпустить в определенном месте в условленное время зеленые ракеты с самолета; заговорщики подтвердят свои намерения красными и желтыми. Только после этого водителя и Брама отпустят, чтобы доложить генералу Таурогу.
На другой день в пять часов вечера в воздух поднялся "Ил" с запасом зеленых ракет, а два дня спустя русские начали массированное сосредоточение войск возле Дубовки, где генерал Василевский командовал тремя тысячами танков и шестьюдесятью тысячами казаков, пехотные полки они сочли слишком медлительными для предстоящей атаки. В этот район были еще переброшены шесть пехотных дивизий и одна бронетанковая. В общей сложности там сосредоточилось сто тысяч людей, и в дополнение к ним были вызваны моторизованные дивизии Третьей армии, чтобы остановить продвижение немецких войск вдоль Волги.
Тем временем заговорщики вносили в свои планы последние штрихи. Таурог организовал свою полевую жандармерию, тюремщиков, санитаров, саперов, вооружил их к тому дню, когда они будут стрелять в спину соотечественникам и переходить на другую сторону.
Слабым звеном в этой цепи оказался оберстлейтенант Хинце из 100-го пехотного полка. Поскольку он участвовал в этом заговоре, то попытался успокоить совесть рассказом о всей отвратительной истории на исповеди, тайну которой считал нерушимой. К несчастью для заговорщиков исповедником Хинце оказался прежде всего нацистский солдат, а потом уже католический священник. Он, не теряя времени, поспешил к генералу Латману, командиру 14-й танковой дивизии, и выложил эту новость. Хинце арестовали меньше чем через час, и он выдал своих товарищей-заговорщиков на первом же допросе.
Генералов Таурога и Ленца повесили в Алексеевке. Остальных расстреляли на улицах и бросили в канавы тела с висевшими на шеях большими объявлениями: "Я ИЗМЕННИК, ПРОДАВШИЙ ПРОТИВНИКУ СВОЮ СТРАНУ".
На другой день началось наступление русских. Полчища пехоты и машин хлынули, будто вода из прорванной плотины, сокрушая нас и устремляясь дальше, волна за волной. В большинстве случаев противостоять им было невозможно. Одна наша дивизия была уничтожена меньше чем за час. Бойня была стремительной и жуткой. Противник налетал откуда ни возьмись и проносился, едва мы успевали перевести дыхание, оставляя за собой бушующее море огня, трупы и лужи крови, оторванные конечности и обломки машин. Те немногие, что пережили эту атаку, зачастую теряли разум и с воем бросались в поглощавшее их пламя.
Порта, Малыш и я оказались погребенными в траншее под массой мертвых тел. Что происходит с остатками роты, мы не представляли: не смели высунуть голову и посмотреть.
Через два часа после того, как по нам пронеслась атака русских, мы услышали, как приближаются танки, и по шуму моторов узнали в них "тигры". Но из укрытия не вылезли. Не хотели рисковать, хоть то были и свои… Танки со скрежетом покатили вперед, сотрясая землю и сдвинув несколько трупов. Мы устроились в траншее по-другому, положили трупы вниз и вокруг, оставив небольшой проход для воздуха. Просидели там всю ночь. Вонь была ужасной, прикосновение холодных, безжизненных конечностей постоянно напоминало, что один ложный шаг - и мы тоже отправимся на тот свет.
Рано утром мы осторожно выползли из смердящей траншеи и огляделись. Никаких признаков жизни. Не задерживаясь в поисках знакомых лиц, мы покинули это кладбище и пошли к Сталинграду в надежде, что русских остановила Шестнадцатая дивизия и что мы найдем свой полк - или его уцелевшие остатки.
По пути к нам присоединился одинокий, унылый русский. Несколько дней назад он попал в плен и пережил вчерашнюю бойню, но боялся возвращаться к своим. Обычная история: плен считался позором и карался смертью.
- Откуда твои узнают, что ты был в плену? - спросил я.
- Узнают, - заверил он. - А товарищ Сталин запретил сдаваться в плен.
- Сталин дерьмо, - сказал Порта.
Русский вопросительно поднял взгляд. Мы жестами объяснили ему значение этого слова, и он ссутулился в молчаливом согласии.
Вдоль всей дороги высились горы трупов, конечности их застыли в гротескных формах. Снег покрывали пятна - красные от пролитой крови мертвых и черные от разлившегося масла из перевернутых машин. Мы видели обгорелые остовы автомобилей и танков, множество брошенного оружия, каски без голов, головы без тел, оторванные руки и ноги. На нас нашел стих одеться получше, и мы брали где-то новые сапоги, где-то тулуп, пока не стали выглядеть донельзя представительно. Русский стоял и смотрел. Казалось, принять вместе с нами участие в мародерстве ему мешали не столько моральные соображения, сколько моральное состояние. Оно до того упало, что ни теплая одежда, ни удобная обувь не привлекали его.
Когда начало смеркаться, мы наткнулись на немецкий полевой госпиталь. Он был переполнен больными и ранеными, совершенно помешавшимися. Еды было мало, медикаментов еще меньше. Даже врачи совершенно отощали. Но все-таки это было какое-то убежище, и мы легко смешались с толпой. Провели там три дня, наслаждаясь отдыхом. После кошмарных суток в заполненной трупами траншее эта кишащая вшами вонючая дыра-госпиталь казалась не хуже роскошного отеля. Русский тихо ушел. Мы приглашали его остаться - вряд ли кто обратил бы на него внимание, - но он неловко чувствовал себя в этом обществе и побрел один в сумерки.
К сожалению, на третий день Порта оскандалился. Его поймали за тем, что он ел паек умирающего, тут же утащили в подвал и оставили ждать военно-полевого суда. На войне, как он негодующе указывал всем, нет места чувствам; умирающему паек был уже не нужен, а ему, Порте, совершенно необходим для поддержки сил, чтобы сражаться за фюрера. Разве не логичнее кормить боеспособного человека, чем того, чьи часы сочтены? Но такой поступок вызвал всеобщее негодование, и Порту заперли.
- Что будем делать? - спросил Малыш. - Предоставим этому обормоту самому выкручиваться?
- Его расстреляют, - сказал я.
Малыш пожал плечами.
- И нас расстреляют, если схватят за попыткой освободить его. А потом, зачем покидать этот приют? Здесь очень даже недурно. Я не прочь остаться.
- Но эта лафа скоро кончится, - сказал я. - Русские появятся со дня на день. Рано или поздно придется уходить.
Там царил такой хаос, что освободить Порту не составило никакого труда. Малыш вывел из строя охранника - задача упрощалась тем, что тот был на костылях, - и мы втроем скрылись в успокоительной темноте окружающего леса.