- Погляди, земеля, каков орел! Сколько он на вырубке горбатил! Сколько за блатарей работы переработал! Ему как-то раз Артист - вор у нас был такой - синяк в пол-лица поставил. Теперь бы Семен этого Артиста в пушечный ствол засунул. - Федор усмехнулся и даже услышал мнимое Волохово подтверждение: "Эх, парень! Я б его так засунул, чтоб у него… Сучье семя!" - Начальство он, земеля, не любил шибко. Крыл всех подряд. Говорил, не везет в России на начальников. У других народов умных людей меньше, да они, умные-то, впереди дураков стоят. А у нас и умных полно, да дураки впереди их оказываются. Крепкий мужик Семен - умом крепок и телом стойкий. А попался-то на дури: бильярдные шары с одним воякой не поделил.
- Ты когда, Федька, воды принесешь? - перебил его Захар.
Костер уже сыростно продымил, пламенем тянулся к приготовленной для котелка рогатине.
- Да погоди ты! Дай мне с Семеном повидаться! Про него тут в газете - не хухры-мухры! - бросил Федор, по-детски радуясь, что увидал "напечатанным" старого кореша.
Захар посмотрел на Федора как на повихнутого, молча поднял котелок и пошагал по воду. Он спустился с пологого склона и мимо зарослей камыша с затейливо убеленными макушками, не спеша направился к полынье. Федор все еще глазел на армейскую многотиражку, гордый за известность Волохова. Дивился. Вот как человека по жизни вертит! То наказанье ему, то - почет! А ведь он все одинаковый. Голова на плечах та же, и руки-ноги никто не поменял. Выходит, мерки к нему разные приставляют. Или же в нем самом дьявол с праведником за одним столом сидят…
Выстрел был негромкий. Звук короткий, не раскатистый. Будто на том берегу озера, в сосняке, лопнула нагруженная снегом сухая ветка. Захар внезапно остановился, выронил из руки котелок, пошатнулся назад и упал на спину. С головы у него слетела шапка, и со лба, из дыры от пули, на чистый снег потекла кровь. Он лежал неподвижно, одиноко и неподступно на белом пустыре берега, не дошагав до озера и полыньи нескольких метров.
Сперва Федор не вразумел: что за сила повалила Захара? Рванулся к нему - вперед, но тут же себя застопорил, оцепенел на полшаге. Ведь это ж он должен лежать на Захаровом месте! Его подстерегал оптический прицел снайперской винтовки! Захар-то взамен него пошел.
Федор бросил газету с портретом Волохова, схватил автомат и с колена, из-за ствола дерева, стал расстреливать чарующий лес на заозерном берегу, где спряталась немецкая "кукушка". Ветки на соснах вспутанно вздрагивали и роняли снег. Вся округа наполнилась гулом частой бесполезной стрельбы и долгим эхом. Прости, земеля! Видит Бог, не хотел тебя под пулю посылать. Прости!… Так Федор, односторонне встретясь с прошлым попутчиком, терял попутчика настоящего.
Однако всему этому наступит свой заведомый и неукоснительный черед. Пока же Федор, летом сорок третьего, лежал в медсанбате.
Свинцовый нимб контузии сдавливал голову, в ушах нарастал гуд, словно пребывал на глубине под водой. Зашитые осколочные раны гноились, и бинты на перевязках отдирали с мясом.
- Не боись, солдатик! Страшное позади. Остальное в госпитале долечат, - в очередной раз осматривая Федора, говорила оптимистичная лейтенантша Сизова.
- Ты б меня, начальница, домой на поправку отправила. Там бы скорей ожил, - с наивной мечтою о доме говорил Федор.
- Хо! - усмешливо восклицала она. - Всех бы раненых по юбкам отпустить - воевать бы некому. Ты у нас, солдатик, и так счасливец. От вашего батальона, чай, перьев не осталось.
После лечения в эвакогоспитале Федор простодушно полагал, что его могут отпустить домой на побывку. Но заблуждался. Уже осенью, когда фронты переместились к Днепру и готовились к форсированию, красноармеец Федор Завьялов, кровью отмывший порочащую судимость, оказался на передовой в составе отдельного пехотного батальона.
11
В землянке на сучковатом бревне сидит, хмур и не брит, в расстегнутой шинели с надломленными погонами, командир батальона майор Гришин. Рядом с ним, скрестя короткие толстые ноги, другой майор, замполит Яков Ильич. Перед ними, на пустом ящике из-под патронов, в боковом освещении пламени, которое желто, с оторочкой копоти, льется из приплюснутой гильзы, разложена карта. Гришин раздраженно косится в земляной угол, где хламом валяется разбитая рация, толстыми ногтями чешет через галифе колено.
- "Наступа-а-ать! Ворва-а-аться на плеча-ах противника…" - округляя рот, гнусаво передразнивает он кого-то из штабных армейских чинов. - Не подумавши сунулись, вот и ворвались в окружение. Батальон рассечен. Орудия в болото посадили, связи нет, начальника штаба и двух ротных убило. Загремим мы с тобой, Яков Ильич, под трибунал. Ну сколько их там засело, фрицев этих, в этой Селезневке? Прорвемся или остатки народу погубим? А вдруг и через болото дорога есть, обходняком?
Яков Ильич тоже обремененно таращил маленькие глаза на топографические загогулины. Мягкие морщины по его широкому лбу гнулись сосредоточенной чертой. Но свои рекомендации он попридерживал: к кадровым военным он себя не относил, поставлен блюсти идеологическую часть.
До войны Яков Ильич работал мастером на ткацком производстве, руководил тремя десятками баб и несколькими наладчиками-мужиками, у которых снискал уважение и ироническое прозвище "Колобок". Прозвище не только перепало ему за толщину и малый рост, но и по складу души. Со всяким человеком он обходился без колючества и вздорливости. А если требовалось дать за промашку урок, то говорил с человеком подолгу, прокатывался по всем статьям, так что человек сам себя увидит со стороны, истреплет себя укоризной и к тому же пожалеет: "Уж лучше б обматерили, чем под такой разбор попадаться…" По началу лихолетья Яков Ильич угодил на курсы комиссаров и по военно-партийной тропе дошел до нынешнего майорства в замполитах.
Командир батальона Гришин единоначально поставил точку этому узкому военному совету:
- Первое, - ударил он кулаком по своему колену, - вытащить из болота орудия и боеприпасы. Второе: отправить в тыл связных. Пусть сквозь землю пройдут до наших и вытребуют подмоги. Третье… Ты, Яков Ильич, отбери добрых хлопцев, которые с нами в кольце оказались. Отправим в Селезневку за "языком". Взводный у разведчиков ранен, но тебе личный состав хорошо известен. Отбери путных, чтоб грамотно сработали.
Яков Ильич полыценно улыбнулся: бойцов в подразделении он и вправду изучил добросовестно, знал почти всех пофамильно, побасенками и улыбкою, которая на его мягком круглом лице выражала искреннее расположение, как универсальной отмычкой отпирал солдатское сердце.
- Да прикажи им: в бой без крайней необходимости не вступать. У противника не должно быть сведений, что мы тут в капкане. Выполнят задание - наградим как положено.
- Понятненько, - закивал головой Яков Ильич, поднялся, отдернул на входе в землянку брезентуху.
Скоро Яков Ильич разминал ходьбою толстенькие ноги, перемещаясь туда да сюда перед короткой шеренгой солдат, выбранных им на задание. Приказ Гришина был яснее ясного, но Яков Ильич не упустил воспитательного предисловия. Кратенько, но чеканисто он сказал о задачах, поставленных перед войсками товарищем Сталиным, и лишь потом передал инструкции командира, утяжелив значение возможных поощрений.
- Хорошенько все поняли? - уточнил Яков Ильич, не сомневаясь в утвердительности ответа. А завершил выкладки по-семейному, с напутным теплом: - Давайте с Богом, ребятушки!
Получив приказ, солдаты уселись в кружок - обмозговать предстоящую вылазку.
- Чудной у нас замполит. Начал про Сталина - Богом кончил.
- Он на попа и смахивает. У нас на селе пономарь был - копия замполит…
- Сами батальон в дыру загнали. Теперь "языка" им подавай. За иного "языка" целый взвод положат.
- Мы как-то раз двоих привели. Румынами оказались. Оба болваны, ничего и рассказать-то не могут.
- Ночи теперя осенние, непроглядно. Возьмем как миленького. Само важное терпенье выдержать.
- Немец ночи не любит. Все ракеты пускает. Здешние, видать, пока не пуганы.
- Замполит сказал: об нас, похоже, не знают.
- Про награды-то много наговорил.
- Орден никому не помеха. Грудь не тянет.
- Давайте-ка все по порядку…
Федор тоже сидел в том солдатском кругу, следил, как вица в руках Захара, определенного старшим операции, чертит на песке предполагаемые подходы к Селезневке. Он вслушивался, запоминал, но мысли ретиво перескакивали через разведку, искусительно заигрывали завтрашним днем. Вот приведут они "языка", командир представит Федора к ордену. А он возьми да откажись от него! Орден ему не нужен! Заместо ордена дайте ему…
- Завьялов и Ломов будут по праву руку. Случай чего, прикроете с фланга. Канители не тяните и не суматошьтесь.
- Понятно, земеля, - не к месту благодушно улыбнулся Федор, вызвав укорительный Захаров взгляд.
- Сделаем как велишь. Все ваккуратно, - заверил Вася Ломов, бывший молотобоец из маленького уральского городка, ручательски положив на плечо Федора большую ладонь.
Когда закатилось солнце и синий маскхалат сумерек утратил прозрачность, группа выбралась из леса, где долго и наблюдательно таилась, разглядывая селезневскую сторону. Солдаты сгорбленно спустились в окутанную по-осеннему сырой и дремучей темнотой балку, которая выводила к деревне. Сапер уполз вперед, остальные ждали, перекидывались меж собой шепотом.
- По окнам свет мажется. Знать, не пуста деревня.
- У крайних домов, верняком, пост есть.
- Дзот у них там. Немец прочность любит.
Темень разведчикам благоприятствовала, однако ночь оказалась двусветна: в небе появились бледные проплешины, выказались звезды, и среди туч прокатилась сверкающая луна. Вернувшийся сапер докладывал Захару, что в колючем заграждении "прокусил" проход и поблизости общупал землю - мин не обнаружил. Вскоре положение дополнила очищенная от дыма облаков луна. На краю деревни в землю был замурован по башню танк
- Укрепление могучее. Их там не меньше взвода. Берем только часового - и назад. Мы - в засаде. Вы - слева. Вы - справа. Больше ни гу-гу, - с рабочим самообладанием наказал Захар.
Сквозь проход в колючке солдаты просочились вблизь немецкого укрепления, рассредоточились по обговоренной схеме. Немецкий часовой выдал себя сам. Тишину просекла короткая автоматная очередь. Ей ответила другая - где-то посередке деревни, и еще одна - на дальнем противоположном краю. Часовые время от времени перекликались стрельбой.
Федор пластался возле Васи Ломова на теневой стороне канавы, у тропки, по которой лежал маршрут часового. Немец был рослый, шаги делал широкие, но часто останавливался, озирался; с гортанным скребом зевал. В тишину неслось слюнное смакование этих зевков - он крякал, хрипел горлом. Порой луна высвечивала даже пуговицы на его шинели, вороненую сталь автомата и овал каски: порой свет загораживали тучи, и часовой проваливался во тьму. Лишь тревожно угадывалось его близкое присутствие.
- Захару-то засаду с нашего б краю строить, - тихо-тихо проговорил Вася Ломов. - Здесь бы его сподручнее шмякнуть.
- Как ты его шмякнешь? - спросил таким же шепотом Федор.
- Скакнуть к нему, и за морду. Чтоб звуку не дал… Ничего, погодим.
"Чего тут годить? - мысленно возразил Федор. Шальная, скоропалительная страсть овладела им. - Сейчас поближе ступит, и надо брать. Васька-то велик детина, неповоротлив. Пока поднимется, пока подбежит, пока руку занесет. На себя возьму. Нечего томить…"
В рваную промоину облаков опять полнокровно засияла луна. Все казалось обнаженным, каждая полегшая травинка стала различима. Профиль часового тянулся на фоне неба, а дальше, за ним, торчал ствол танковой пушки. Немец полез в карман шинели. Федор не просто угадывал движения его рук, а казалось, сам в его кармане нашаривал пачку сигарет. Сейчас возьмет одну, разомнет, вставит в губы. Потом будет прикуривать, заслоняя горстью огонек зажигалки. Когда прикуриваешь - короткое ослепление: весь мир будто бы на конце сигареты.
Минута выдалась неподходящая: луна светила ярко. Но забористая страсть Федора и ослепляющий огонек немецкой зажигалки безумным порывом подхватили его. Весь на свету, будто голый, Федор кинулся к немцу и с родившейся от страха дикой силой сцапал его пятерней за подбородок, сдавил рот, свирепо завернул ему назад голову. В следующий момент он коленом в позвоночник переломил его, свалил на землю. Немец не пикнул, только что-то хрустнуло в его шейных костях, да через ноздри, уже у лежачего, вырвался выдох. К поваленному часовому подбежал Вася Ломов, тут же забил ему рот кляпом, веревкой стянул руки. Глаза немца, точно стеклянные, жутко сверкали в лунном свете, и казалось, выкатятся из орбит.
Часового отволокли в канаву. Подоспевший Захар снял с немца автомат, а на него, с головы до пояса, надели мешок. Когда луну снова затянуло тучей, Захар дал короткую очередь из немецкого автомата. Ему откликнулись на других постах. Вася Ломов в ту минуту уже подтаскивал на плече живую добычу к безопасной балке.
По дороге назад говорили возбужденно, наперебой. Федора нахваливали, как именинника, предсказывали ему командирскую награду Только Захар шел молча, будто не верил в удачливую разведку и не одобрял Федора.
- Откормленный немец-то попался.
- Скоро похудает…
- Чё его на себе переть? Пущай ножками топает.
- Ком! Ком! Пошел, тебе говорят!
- Дурня валяет. Идти не хочет.
Плененного немца пробовали ставить на ноги, но он шатался, падал на колени и на бок. Его трясли, надеясь привести в чувство, покрикивали на него, но тот оставался неустойчив.
- Ничего, на себе допрем. На месте ведро воды на рожу выльем - отойдет.
Группа кое-как затиснулась в небольшую землянку командира батальона. Копотный огонек над гильзой освещал счастливые лица. Улыбающийся Яков Ильич стоял рядом с майором Гришиным, тоже принимал доклад.
- Приказ выполнили. Вернулись без потерь. Отличился рядовой Завьялов. Он его… - отчитался Захар.
- Молодцы, хлопцы! Развяжите. - Командир отступил в сторону, чтобы свет падал на "языка".
Вася Ломов стащил с немца мешок, выдернул у него изо рта грязный тряпочный кляп. Голова немца с темно-синими пятнами на лице (следы железной пятерни Федора) повисла, кровавая пена капала с нижней, онемелой губы. Яков Ильич подошел поближе, за челку приподнял его обвислую голову, заглянул в лицо и брезгливо отвернулся:
- Товарищи, да он уж мертвый.
Все недоуменно переглянулись, обступили немецкого солдата, который безжизненно сидел на земле, раскорячив ноги. Федор аж задохнулся от обиды.
- Эх, бесова душа! - в сердцах вырвалось у него. - Переборщил! Перегнул башку-то…
- Покойника убрать и всем идти спать! - сухо приказал Гришин.
Все сокровенные Федоровы мечты - в тартарары.
От командировой землянки уходили расстроенные. Дохлого "языка" свалили в лесной ров, как мешок с дерьмом.
- Зря волок этого кабана. Плечо отнимается, - бубнил Вася Ломов. - Говорил тебе, Федь, мне надобно его шмякать. Я б его ваккуратно. Ты ему шейный хрящ своротил.
- Говорил, говорил, - огрызался Федор. - Не надорвался! Сам накудахтал прежде времени: повезло, повезло… Разве я хотел, чтоб он сдох?
Захар по-прежнему отмалчивался, и Федора это пуще всего угнетало. Хуже нет, когда за тобой провинность, а итоговое объяснение оттягивается. Да и вина-то перед тем, с кем хлебаешь из одного котелка.
На короткий отдых солдаты приютились в хлипком, наскоро сложенном шалаше. Федор медлил забираться под его щелистую крышу, окликнул Захара:
- Слышишь, земеля, поди на минутку. Два слова сказать хочу.
Щеки Федора пылали от стыда, но потемки заболоченного осинника, куда забрался в нелепом перенаступлении батальон, лежали густые, даже глаз не разглядеть в метре от собеседника. И благо. Так с Захаром говорить было проще.
- Отпусти меня, земеля, еще раз к ним. Один схожу. Вдруг чего выйдет.
- Не выйдет, - угрюмо ответил Захар. Помолчал. - Чего тебя понесло? Говорено же было: сидеть в прикрытии. Хорошо, Васька тебя за задницу не зацепил. Нашумели бы, других погубили… Награды, что ль, захотелось?
- Домой мне, земеля, захотелось, - признался Федор. - Думаю, командир мне награду, а я поторгуюсь. Заместо награды пару суток отпуска выпрошу. Село родное тянет… Ежели бы я сразу на войну уехал, может, и не так бы было. А то ведь я еще целый крюк дал… От судимости-то я теперь уж отмытый. Мне бы своим показаться. А потом, как говорят, с чистой совестью опять сюда. - Федор замолчал. Он вспомнил, как сидел на замшелом бревне на угоре и глядел на крыши Раменского. Тогдашний взгляд был у него тяжел, темен. Сейчас бы он другими глазами смотрел. - Кажется, век дома-то не был… А башку-то я немцу с перепугу закрутил. Луна еще светила. Не рассчитал.
- Да это я уж понял. Но побывку все равно бы не выгадал. Мы на передовой. В наступлении, - примирительно сказал Захар. - К дому только две верных дороги. Через госпиталь - калекой. Или через Берлин. Ты об доме лучше не думай, впустую себя не изводи.
- Я б и не думал, если б не думалось.
12
Утром, когда заспанное, мутное солнце выбралось на блекло-осенний свод и по серым клочьям тумана, между голых осин, заскользил розоватый свет, передовой отряд батальона, ежась и потуже затянув ремни на шинелях, двинулся через болото, в огиб, в тыл занятой немцем Селезневки. Впереди, назначенный командиром старшим, шел Яков Ильич.
- Деревню возьмем в тиски, - говорил накануне майор Гришин, созвав в штабную землянку всех батальонных офицеров, и двумя заслонами ставил на карту руки. - Передовой отряд ударит в тыл. Остальные бьют в лоб. Через болото пройти можно.
Проведет местный житель. Сигнал к атаке - белая ракета. - На карте, над означенной кубиками Селезневке, сжался твердый командиров кулак.
На черной болотной воде, кое-где сплошь затянутой зеленой ряской, лежали палые истлевающие листья. Редкие деревья в топкой низине стояли чахлые, с темной корой. Они казались навсегда обмертвелыми, поставленными тут на устрашение посетителей этих трясинных мест. Серые стебли травы и чавкающий мох на кочках скидывали на солдатские сапоги ледяную росу. Двигались с шестами, гуськом. Над болотом разносился - гулко и настораживающе - стук дятла.