Наутро храбро взяла бумагу и перо. Долго сидела над ними и думала: как начать? Бросила все и пошла гулять. Всю дорогу искала первые слова. Ничего не получалось. Заглянула к Марии Владимировне. Она тоже не могла помочь. Сама не знала.
Так прошел первый день из трех. Что же делать? А слово надо держать. Отказываться стыдно!..
И вдруг вспомнила. Михаил Васильевич любил говорить, что художнику полезно знать, как работает писатель, и писателю - как работает художник. Стала писать, как рисую. Одна за другой вставали передо мной картины прошлого. Правда, забыла уже многое. Но отдельные кусочки остались в памяти живыми. Вот, как сейчас, вижу комнату, осенние листья на полу. Открыта дверь террасы. Елена Гуро читает свои стихи. У косяка двери стоит высокий юноша. Это Маяковский…
Целый день писала, не отрываясь.
Работать над "Воспоминаниями" стало нетрудно. Образ большого человека свободно входит в картину. Это как сюжет для рисунка. Иногда можно день просидеть над этюдом, вложить в него массу сил, и все же ничего не получится. Бывает и наоборот… Настоящий объект сам требует, диктует и тональность, и окружение.
Слово требует большей четкости. С краской проще: можно сделать красивое сочетание, достигнуть цветового эффекта, вещь уже играет. В слове - труднее. В нем есть свой закон и ритм. Согрешишь против них - и ничего не выйдет.
Показала написанное Муле. Она одобрила. Перепечатала на машинке и отнесла к поэту. Тот обещал скоро ответить.
Прошло несколько дней. И как-то под вечер позвонили из Гослитиздата. Моя рукопись о Маяковском была принята редакцией и напечатана в сборнике к Десятилетию со дня смерти поэта без всяких переделок.
Я стояла у телефона, обрадованная и удивленная. Дивилась еще больше, когда на следующий день позвонили из редакции журнала "Ленинград". Они Же решили печатать мои воспоминания о Маяковском…
Любуясь книгой, я глубоко задумалась. Не заметила как открылась дверь.
- Муля! Смотри, в какую необыкновенную книгу попали мои воспоминания!
- Да у тебя новая профессия появилась! - изумленно восклицает Муля.
- Ты ошибаешься. Это - случайная работа. Кисти и краски для меня дороже всего. Но воспоминания о Маяковском оказались хорошим уроком. Мне теперь легче, стало рисовать. Я нашла и поняла что-то новое…
Глава пятая
Сильный порыв ветра распахнул окно. Дождь, да еще со снегом, залил подоконник, пол. Захлопнула окно, заперла обе рамы. Спустила занавески. Теперь шум ветра едва доносился в комнату.
Поздняя ленинградская осень… Решила затопить печь. Принесла дров, лучины. Сухие еловые поленья быстро вспыхнули. Мягкий свет настольной лампы столкнулся с веселым отсветом огня. Кто-то постучал в дверь.
- Муля! Замерзла? Садись сюда, поближе к печке.
- У тебя как в раю! А что на улице делается! Ветер совсем не дает идти, выворачивает зонтик. Ледяная вода попадает прямо за ворот, брр…
Она уселась на краю кушетки, протянула к огню посиневшие руки.
- Ты выглядишь совсем девочкой, Муля. Пудов на пять…
Обе рассмеялись.
Свет пламени скрадывал ее полноту. Прядь русых волос упала на лоб. В глазах загорались и гасли искры.
- Погода навела на меня тоску. Огонь разогнал ее. Смотри, Муля, как рассыпаются в пепел груды горящего золота. Мне всегда хочется у камелька рассказывать сказки или вспоминать детство… что-нибудь хорошее.
Я думала сейчас о нашем городе, о моем приезде сюда, о дружбе с Ленинградом, перешедшей в большую, настоящую любовь. Ты знаешь, по рассказам Петербург представлялся мне чудесным городом. Мечтала жить в нем. Окончив гимназию, приехала. Сначала Питер показался мне чужим и страшным. Длинные улицы с высокими каменными домами. Солнца не видно, небо далеко. Дышать нечем. Точно в трубе, со всех сторон тебя давит. Не сравнить с пихтовыми, сосновыми лесами. Потянуло назад, к природе. Но потом красота зданий, река в граните, Медный всадник очаровали меня. А музеи, картины!.. Часами, днями пропадала там. Поразила красота полотен, созданных человеческим гением. Музеи столетиями сохраняют ее. Сила и чары города покорили меня.
И вот я безвыездно живу здесь уже тридцать пять лет!..
Все время работала с книгой. Два года назад стала художником. Теперь живопись для меня - смысл всей жизни…
- Знаешь, Муля, вчера я опять была в Мартышкине.
- Как правильно ты сделала, что похоронила Михаила Васильевича там, на берегу моря, под этой чудесной сосной!
Мне не хотелось ставить на могиле Михаила Васильевича обычный памятник. Я выбрала эту сосну и привезла с моря камень. Ствол сосны розовый, прямой. Высоко вверху зеленая шапка ветвей. Летом солнце палит. Даже песок раскален. Под самым деревом тень…
Одна за другой набегали мысли. Муля не хотела их прерывать. Она молча помешала в печке.
Настоящая любовь не умирает. Она больше смерти. Личное горе вспыхивает внезапно, отбрасывает контроль мозга, ураганом несется по всему существу. Остановить эту бурю ты не всегда властен. Так случилось и со мной. Я думала, что жизнь меня закалила. А вот - нет: смерть любимого, большого друга сломила. Признаться - жить не хотелось… Но на работу я вышла сейчас же после похорон. Заведующий книгоиздательством предложил мне поехать в санаторий. Отказалась. Попросила дать еще больше работы. И началась для меня странная, двойная жизнь. Ночью сердце разрывалось от горя, глаз сомкнуть не могла. Каждая мелочь напоминала его. На работе была совсем другая. Чувствовала свои обязанности, как часовой на посту. Забывала горе и работала, работала… Двойная нагрузка помогла. Дисциплина взяла на повод ослабленную горем волю.
Прошло шесть лет, и вот - живу.
С юношеских лет привыкла чувствовать жизнь, как борьбу. После Октября поняла: жить - это значит всеми силами помогать своей стране.
Я всегда любила живопись, любила музыку. Перед творцами их готова была преклоняться. Таким я чувствовала и Михаила Васильевича. Самые светлые минуты моей жизни - это его изумительная музыка. Рисунки с натуры, нежные, солнечные акварели пленяли меня. Казалось, самое большое, что я могу сделать для такого человека, - это служить ему, создать для него жизнь простую, хорошую, во всем быть ему товарищем и настоящим другом. Я многого не понимала… Только коснувшись красок, начав писать, почувствовала язык искусства. Если бы познать эту радость в дни его жизни, вместе видеть, чувствовать!
Думала - в жизни надо быть чернорабочей, это важнее. Не понимала, что жизни нужны и чернорабочие, и художники. Правда, поздновато, но все же я сделалась художником. Живопись захватила, овладела всем моим существом. И теперь я могу часами, днями работать, забывая о пище и сне…
Печь потухла, даже угли погасли.
- Смотри, Муля, - сказала я, - как уютно в комнате при свете настольной лампы. Надо на зиму устраиваться.
- Сколько у тебя цветов, Оля! Точно сад пришел в комнату.
- Я люблю цветы. Мне кажется, они дольше и бережнее умеют хранить свет солнца.
Сегодня у Мули мы читаем вышедшие номера детского журнала.
Муля живет близко, на нашей улице, в старинном каменном доме. Стены его толстые, печи белые, изразцовые. Окна высокие, полукруглые. Половину маленькой комнаты занимает рояль, место остается только для кровати и стола.
- Тесновато у тебя, Муля!..
- Ничего. Зато могу играть вечерами. Ребят не разбужу.
Мы прошли в соседнюю комнату. Там живет Мулина сестра Ксения с двумя дочками - близнецами Галей и Наташей. Громадный буфет и три кровати почти незаметны в большой комнате.
Мы раздвинули стол. Он, потеряв свою круглую форму, стал длинным.
- А тебе дадут в июне отпуск? - спросила я.
- Обещали. Я досрочно сдала в Москву часть исследовательской работы для Дворца Советов. Думаю, вовремя всё закончу.
- Смотри, Муля, не заключай много договоров, этим летом мы должны обязательно уехать из города.
- Не бойся, на Отпуск заработаю и поедем!
В передней раздался звонок. Явились двадцать юных авторов разом.
Муля положила на стол три вышедших номера рукописного журнала "Ребята". Переписывали их девочки Тоня и Нина. Шрифт получился довольно крупный. Обложки яркие, разноцветные.
Мы с Марией Владимировной бережно относились к тексту. Наша редактура сводилась к исправлению орфографических ошибок да к легкой правке особенно корявых фраз.
Первый номер выпустили в конце лета. Второй - ко дню Октябрьской революции, последний - к Новому году.
Мальчики насмешливо отнеслись к журналу и сразу отказались участвовать в нем. Но для второго номера они сами принесли мне свои произведения. Их участие ввело в журнал военные темы. Появились рисунки самолетов, пушек, кораблей.
Началось обсуждение журнала. Я глядела на внимательные, серьезные лица детей. Сначала они стеснялись критиковать. Потом стали говорить горячо и просто.
Одного мальчика выругали за плохое стихотворение. Он обиделся и вскочил со стула.
- Сиди! - крикнула Тамара. - Ты думаешь - настоящих писателей не ругают? Еще как здорово ругают!
- Ты сначала поленился, а в последнем номере хорошо написал! - вмешалась Мария Владимировна.
Мальчонка широко улыбнулся и не убежал.
Я с интересом следила за маленькими авторами. Работа в журнале очень увлекала их. Подымалась и росла творческая сила детей. Не на изобретение шалостей она была теперь направлена, а на что-то большое, хорошее. Меня поражали талантливость ребят, их желание сделать все как можно лучше. Индивидуальность каждого выявлялась все ярче.
Если подольше поработать с ними - можно помочь им найти свой настоящий путь!
Глава шестая
День Первого мая 1941 года. Солнечный, ясный, немного холодный. Ира в новом платье, с модной прической, надушенная, стоит у окна:
- Брать пальто или нет?
- Обязательно бери. Или дождик, или снег пойдет, - шутит Леня.
Накинув жакетку, Ира торопливо идет к двери. Леня - за ней:
- Я тебя провожу до Большого проспекта.
Дверь захлопнулась. Я посмотрела на часы. Пойду на демонстрацию позднее, а сейчас немного порисую. Набросала легко здание завода. Молодая зелень кругом. Прозрачный весенний воздух. Работать красками приятно. Акварель почти готова.
Часы пробили двенадцать. Очнулась.
Допишу после демонстрации. Оделась по-праздничному, вышла на улицу. На Кировском проспекте примкнула к колоннам. Повернули на Большой. Через всю Улицу перекинуты гирлянды флажков и флагов. Под ними шагают дети, физкультурники, рабочие. Несут яркие знамена, транспаранты, лозунги. Ряды стройные. По асфальту идти легко.
На перекрестке - пробка. Колонны останавливаются. Моментально организуются игры, танцы, песни. Жарко. Все разогрелись, сбросили пальто. Заиграл оркестр, двинулись дальше.
Идем по Тучкову мосту. С Первой линии свернули на набережную, вышли к Зимнему дворцу. Вот и площадь - нарядная, праздничная. Здание штаба, дворец - в алых полотнищах.
Подходя к трибунам, все подтягиваются. Шаг четкий. "Уррра-а!" - повторяют десятки тысяч голосов. В несколько рядов проходят колонны, и нет им конца.
На Марсовом поле демонстранты расходятся по домам.
Еще не кончилась демонстрация, а на улицы уже выехали автомобили, полные ребят. В руках у них - цветы. Тоненькими голосами выводят: "Веселый Май! Счастливый Май!"
Дома Ира накрывает стол. Обед вкусный. На третье Леня принес сливочный торт. У Неро целая чашка костей. Он доволен, сыт.
- Вечером, Ирочка, пойдем смотреть фейерверк, - ласково говорит Леня. Девушка улыбается.
Я кончаю рисунок. Он удался.
Открыла балконную дверь. Подумала: у весны свои законы. Она все преображает. Раскрытая, полная радости и солнца, она и от людей требует чистого, ясного отношения к жизни.
Сад залит солнцем, сияет зеленью. На полянке появилась какая-то женщина. Она поставила дочку на одеяло, разостланное на траве. В голубом вязаном платьице, пушистой шапочке девочка похожа на крепкий грибок. Бросилась в протянутые руки матери. Та покрыла поцелуями смеющийся маленький рот. Девочка подпрыгивала. Она знала только одно слово "мама" и вкладывала в него так много… Попробовала самостоятельно шагнуть, упала в молодую зелень. Хотела заплакать, увидела одуванчик - засмеялась.
Я долго смотрела на мать и ребенка. В них так много мира и счастья. Хотелось запомнить, нарисовать. Взяла краски, спустилась в сад, села неподалеку. Мать заметила. Неожиданно для меня свернула одеяло, взяла ребенка и ушла.
Досадно стало - зачем спугнула?
Пришлось оставить начатый рисунок. Уходить не хотелось. Решила писать наш дом, вернее - один его кусочек. Светло-зеленый, с большими лапами-листьями каштан на коричневом фоне дома. Белые свечи его цветов. Открытое окно. В глубине его виден кусок полки. На ней пестрые обложки книг.
Острое короткое мгновение - увидела освещение, форму, цвет. Закрыла глаза. Надо сохранить виденное. Потом уже можно рассматривать детали, убирать ненужное, лишнее. Просмотреть натуру, наметить, как ляжет она на бумагу, приготовить краски. Наблюдать внимательно, все подмечать. Главное - хранить неприкосновенным первое впечатление, пленившее все твое существо. Им контролировать и проверять сделанное. В замученной вещи солнце не живет.
Кончила. Еще раз проверила тональность. Усилила потухшие краски. Заиграло. Можно оставить.
- Как хорошо! - послышался чей-то голос.
Вздрогнула от неожиданности. Подняла голову. Три Девушки стоят за деревьями.
- Ася?! Испугала меня…
- Мы давно смотрим, как вы рисуете, - улыбнулась девушка - Каштан точно живой!.. Ольга Константиновна, а это мои подруги. Они хотят просить вас выступить у них на вечере.
- Выступить? - удивилась я. - В качестве кого? Не пою, не играю, только рисую.
Девушки засмеялись, сели рядом на траву. Одна из них, смуглая, стриженая, заговорила официально:
- Мы просим вас выступить на нашем школьном вечере с воспоминаниями о Горьком. Ася говорит, вы знали Алексея Максимовича.
- Ольга Константиновна, это я их притащила к вам. Помогите устроить хороший вечер.
Девушки настаивали:
- Согласитесь, пожалуйста!
На следующий день смуглая девушка пришла за мной.
Большой школьный зал был полон молодежи. Около стола, покрытого красным сукном, сидели педагоги.
После доклада начались выступления. Говорили о Горьком, как о своем учителе, друге. Читали отрывки из его произведений.
Мне вспомнились мои школьные друзья, наше отношение к Горькому, его книгам. Захотелось рассказать молодежи о моем детстве. Я не умею и не люблю выступать, но здесь я должна говорить.
- Товарищи, - начала я, - меня обрадовала ваша горячая любовь к произведениям Алексея Максимовича и к нему самому. Я много старше вас. Я росла в глухом, провинциальном городе. Там даже железной дороги не было. Новых книг мало. Достать их трудно, особенно книги Горького. А мы дорожили каждым его словом. Он учил нас думать, смелее жить.
Однажды разнесся слух, что в Петербурге появились две замечательные песни. Автора их не знали, но приписывали песни Горькому. Ссыльные - их в нашем городе было много - знали и "Песню о Соколе" и "Песню о Буревестнике". Мне в это время было лет тринадцать, я училась в гимназии. К ссыльным нас не пускали. За знакомство с ними начальство грозило исключить из гимназии. Но, вопреки веем запретам, мы бегали к ссыльным. Затаив дыхание, слушали их рассказы о тюрьмах, паразите-царе.
Однажды пришла ко мне подруга, предложила поехать на лодке.
"Уплывем верст за десять. В лесу костры зажжем, уху сварим. Ссыльные будут, - шепотом сказала она. - Согласна?"
Я очень обрадовалась. На следующий день, раньше назначенного срока, была уже у подруги. День выдался ясный. На нескольких лодках мы спустились вниз по реке. Плыли долго. Причалили в небольшой бухточке. Поднялись по крутому берегу в сосновый бор.
Там уже ждали знакомые и несколько ссыльных. Вскоре из леса вышла еще группа. Среди них, видимо, были особо важные политические. Поставили караул. Все засели за уху. Ее в большом котле на костре сварили. Много шутили, смеялись. Ели с большим аппетитом. Потом разбились на группы, разбрелись по лесу.
Больше всего людей собралось около худого, сутулого ссыльного. Он негромко читал что-то напечатанное На папиросной бумаге. Я подошла послушать. Ничего Не поняла, перешла к другой группе. Здесь кричали, спорили до хрипоты. Темнело. Мы развели костер, все собрались вместе. Поднялся высокий бледный человек.
Товарищи смотрели с тревогой. Знали: у него туберкулез, остались считанные дни его жизни. При свете костра он показался мне огромным и совсем особенным. Тихо сказал:
- "Песня о Соколе"… "Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье свернувшись в узел и глядя в море".
Тишину нарушал треск костра. Ссыльный читал хорошо. Слабый вначале голос звучал все сильнее:
- "… - Да, умираю! - ответил Сокол, вздохнув глубоко. - Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.."
Все заслушались, лица как-то помолодели. А он читал, только голос стал слабеть. И вдруг почти крикнул:
- "… - О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я… к ранам груди и… захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!.."
Ссыльный закашлялся, прижав худые руки к груди. Его закутали, положили на траву. Темный лес показался страшным. Глаза у всех потухли.
- "А Уж подумал: Должно быть в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!.." - произнес звонкий молодой голос.
Теперь у костра стояла тоненькая девушка. Она просто, с большим чувством продолжала прерванную песню.
Как обрадовались все! Даже больной меньше кашлял. А молодой голос звучал все сильнее, смелее^
- "Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы песню!.."
Все вскочили, подхватили последние слова…
Костер давно потух. Была ночь. Печальные песни ссылки сменялись бодрыми, революционными. Замолкали. Кто-нибудь начинал новую.
Только утром вернулись домой.
Много прошло времени с тех пор, но я не могу забыть этой ночи в лесу и "Песню о Соколе" хорошо помню.
Позднее, когда мы стали старше, любовь к книгам еще больше выросла.
- Девочки, - сказал нам как-то наш школьный товарищ Коля Сомов, - в воскресенье мои именины. Приезжайте завтра ко мне с ночевкой. Я достал замечательную книгу - новые рассказы Горького. Пирогами мать накормит. А на следующий день на лыжах побегаем….
Все, конечно, обрадовались. На день уехать из города! Послушать Горького! Родители наши не только согласились отпустить нас, но и вкусной провизией снабдили.
На следующий день, в разное время, двумя дорогами выехали из города розвальни с молодежью. Лошадей дали знакомые крестьяне.
Хорошо зимой вырваться на волю! Посадив своих пятерых подружек, я крикнула на лошадь. Понеслись легкие сани. Любила я кучерить, и лошадка была знакомая. Мы вихрем летели по полям.
Вот уже город позади. Дорога по реке хорошая, накатанная. Мороз градусов десять. И луна. Большая, полнолицая.
- А-ну!..
И мы уже на крутом берегу. На подъеме у нас две девочки вылетели из саней. Еще веселей стало.