Глава четвертая
МОГИЛЬЩИК
До войны с Бонапартом жизнь была совершенно другая: время как будто текло медленнее и восемнадцатый век отступал не торопясь, с оглядкой, повсюду расставляя свидетельства своего несомненного присутствия. Позднее все это было сметено громом пушек, проникшим, казалось, в самые умы человеческие, - и все сразу побежало иначе, куда быстрее, так что молодой человек уже успевал рассказать целую историю там, где пожилой едва завершал вступление и переходил собственно к делу. Так и говорили, не слыша друг друга, каждый о своем.
Но до наступления перемен оставалось еще два года; Бонапарт хоть и свирепствовал в Европе, а русская глубинка жила совершенно по-старому и о многих вещах знать не желала.
И все оставалось неизменным, так что никому даже и фантазия не придет что-то сдвинуть с места или переменить: и большая липовая подъездная аллея, и барский дом, деревянный, с классическими колоннами, выкрашенными белой краской, и большим балконом по всему второму этажу, и новогодняя суета, когда отчаянные головы без шубейки, в одном только платке поверх платья или наброшенном камзоле выбегают на снег и что-то веселое кричат - а звезды пылают так ярко, что впору перепутать их со святочными, носимыми на палках.
В поместье Михаила Арсеньева - того, что женился на девице Столыпиной, бывшей его на восемь лет старее, - был в заводе театр, и гости любили съезжаться сюда на праздники: всегда случалось большое веселье.
Театр служил истинным отдохновением души Михайлы Васильевича. Сам он был человеком веселым и довольно беспечным - полная противоположность своей супруге. Все девицы Столыпины, надо сказать, уродились как на подбор гренадерского роста, с нравом генеральским, так что достойной своей супруги Михайла Васильевич побаивался и предпочитал проводить время со своими актерами, псарями да соседскими помещиками, такими же охотниками до невинного удовольствия переброситься в карты.
Единственным плодом этого супружества стала девочка, которую нарекли Марией. Могучая Елизавета Алексеевна беременность переносила тяжело, почти все время лежала и отказывалась даже разговаривать с мужем, не то что подпускать его к себе. Ей было обидно, что такое с нею случилось - когда кругом сплошь да рядом бабы ходят брюхаты и как будто даже не замечают этого. Главным виновником своей беды она полагала мужа. А тот, получив несколько раз отпор, утешился своим театром и даже отыскал для того забавную пьесу с песнями и плясками "Муж-картежник и жена-ханжа".
Ребенок долго не хотел появляться на свет и измучил свою мать до последней крайности. Когда наконец Елизавета Алексеевна произвела на свет это дитя, то поразилась его малости и ничтожности. И как только крошечный комочек мог доставить ей столь много хлопот и бедствий! Да еще оказалось, что новорожденный - девочка.
Арсеньев, едва ему сообщили о начале схваток, точно обезумел. Он не мог бы сказать со всей определенностью, что любил жену всей душой или видел в ней идеал женщины; но тут как будто что-то перевернулось в его груди, и захотелось совершить какой-нибудь величайший подвиг во славу Елизаветы Алексеевны.
Поэтому Арсеньев взял с собой двух собак и удрал на охоту, вознамерившись набить побольше дичи и порадовать роженицу горой кровавых птичьих тушек, а то и добыть нарочно для нее оленя.
Барина хватились не сразу, но когда и на второй день он не явился, начали беспокоиться и отрядили погоню. Барыне ничего не сообщали, дабы не беспокоить, но она вовсе не была так уж бесчувственна и неприметлива и скоро поняла, что Арсеньев куда-то скрылся.
Обида проникла в ее сердце. К вечеру первого дня, когда пошло молоко, Елизавета Алексеевна велела перевязать себе грудь и вытребовала из деревни кормилицу. Девочка вдруг сделалась ей ненавистна, и боясь этого чувства, мать постаралась отдалить ее от себя.
На четвертый день барин явился. Это произошло на рассвете. Собаки заметили в конце подъездной аллеи всадника и с лаем бросились ему навстречу. На шум вышло несколько человек, Михаила Васильевич тем временем прибыл, грязный донельзя, с обветренным лицом. Добыча висела через плечо: связка битой птицы. Собака с ним вернулась лишь одна - вторая утонула в болоте, о чем он неустанно скорбел.
- Ну! - закричал Михаила Васильевич с седла. - Народился?
- Дите народилось, - осторожно ответил псарь, давний друг Михаилы Васильевича. - С наследницей вас, батюшка.
- С какой наследницей?
- Думают Марьей назвать, - продолжал псарь. - Вас ожидали - как соблаговолите. Барыня были очень плохи, едва не отошли…
- А! - сказал Михаила Васильевич. - Дай мне водки, быстро! Я собаку утопил случайно. Жалко - мочи нет. Девка, значит?.. А, что барыня?
- Барыня хворают, но повитуха говорит - не к смерти.
- Ну! - молвил барин. - А меня спрашивала?
- Случилось, - степенно отвечал псарь.
- И что сказали?
- Что барин в отлучке - скоро будет.
- Где водка? - возмутился Арсеньев. - Что я тут, век ждать буду? И птицу прими, снеси на кухню. Ей надо много кушать кровавого. А что девка - хороша?
- Оченно синяя, - сказал псарь и удалился с битой птицей.
Марья совершенно разочаровала своего родителя: и девочка, и хиловатая, и кричит все время с недовольным видом.
- Плакса, - подытожил несколько минут созерцания счастливый родитель. - Ну, смотри. Вырастешь - другой болван с тобой нянчиться будет, а я уж не стану.
С этим он отправился к супруге.
Елизавета Алексеевна хоть и была бледна и слаба, но учинить мужу бурю сил у нее хватило.
- Где тебя, Михайла Васильевич, носили лешие? - осведомилась она.
- Точно, лешие, Лизанька, - сказал он. - Я тебе битой птицы нанес, чтобы ты кушала.
- Я и без твоей птицы отменно кушаю, - возразила жена. - А вот ты где был? Померла бы без тебя, не простившись - как бы ты со мной на том свете встретился?
"Уж верно, не спустила бы мне - хоть на том свете, хоть на этом, - подумал муж. - Никакой благодарности, я ведь о ней заботился".
- Так ведь обошлось, Лиза, - проговорил Арсеньев примирительно. - Устроим крестины, гостей позовем - весело… А тут и птица всякая уже готова для праздника.
- Тебе только бы гостей нагнать и брюхо набить, - сказала Лиза. - Сил моих нет! Пока я умирала, ты по болотам в свое удовольствие шастал! Дите видел?
- Другой раз будет мальчик, - сказал Арсеньев простодушно (водка уже оказывала на него свое благотворное действие).
- Другой раз? Какой еще другой раз? А Марья тебе что, не годится? Это твое дите, Михайла, так что нечего от девки нос воротить! Какое семя ты в меня вложил, такое семя я и на свет произвела… Мальчика ему!
Она немилостиво отвернулась к стене.
Михайла Васильевич потоптался у входа, затем неловко уточнил:
- Так мальчика… что же - не будет?
- Сперва девочку полюби, а уж потом подумаем…
Но что тут думать! Хоть никто вслух этого не произносил, а девица Столыпина Елизавета Алексеевна замуж выходила уже перестарком. И то диво, что одно дитя сумела на свет произвесть.
И пока супруг ее входил в самый пышный мужской возраст, Елизавета Алексеевна старела и зачатия новых детей избегала с ловкостью поразительной. "Глупости это, что бабы забывают все свои страдания, - говорила она соседкам-помещицам, которые заезжали к ней с визитами. - Кто это такое говорит? Разные молодые вертихвостки - они, может, и забывают, а я женщина зрелая и на голову трезвая, я отлично все помню: и как едва не померла, и как дите синее родилось и долго дышать не хотело, пока повитуха его трясла - ох, я страху натерпелась! - а больше всего мне запомнилось, как муж мой все это время по болотам гулял и наслаждался жизнью".
- Господь так устроил, - мирно рокотал отец Модест, открывая охоту на скользкий засоленный груздочек, бегающий от него по всей тарелке. - Все мы терпим различные скорби, а скорби для нас спасительны.
- Уж у меня-то скорбей, отец Модест, повыше крыши! - объявила Елизавета Алексеевна. Она протянула руку к тарелке вкушающего батюшки, взяла хитрый груздь пальцами и самолично насадила на батюшкину вилку.
Батюшка неспешно проглотил груздочек и прибавил:
- Впрочем, при нежелании иметь детей довольно лишь воздержания… В вашем возрасте это уже не грех.
Елизавета Алексеевна пошла пятнами и вознамерилась было сказать нечто язвительное, но тут вошла Марьюшка, и мать разом обмякла.
Первая обида на ребенка давно прошла и сменилась любовью почти тигриной. За спиной у барыни говорили, что гора родила мышь, и отчасти это вполне соответствовало действительности. Машенька была крохотная, кисленькая, с очень хорошеньким личиком и грустными глазами, излучающими печаль по-неземному. Елизавета Алексеевна, глядя в эти глаза, иной раз думала о том, что доченька ее до сих пор видит светлых ангелов и скучает по ним, небесным своим друзьям: должно быть, действительно грустно ей на земле, среди обыденностей. "Приберет ее Господь раньше срока - что я делать буду! - размышляла она, со страстной нежностью рассматривая своего ребенка и даже не решаясь к нему прикоснуться. - Разве живут такие души подолгу? И почему она не унаследовала ни моего здоровья, ни крепости? Нет, слишком хороша и слишком слаба… Страшно!"
Советом батюшки касательно воздержания - которое в ее возрасте, стало быть, уже не грех - Елизавета Алексеевна, однако же, не пренебрегла. Неожиданно перед Михайлой Васильевичем явилось огромное количество постов и обетов; к среде и пятнице прибавился понедельник
- Ты, Лизанька, просто протопоп какой-то, - пытался поначалу увещевать жену ошеломленный Арсеньев. - Ну, ладно, положим, есть и постные дни, но у тебя что ни день - то своя причина.
- Положено от Святой Церкви, - сердито возражала жена.
- Так не то положено, чтобы супруга мучить, а только для поддержания благочестия…
- Я и без того рыбу к трапезе дозволяю - что еще надобно!
Разговор был окончен, и Михайла Васильевич окончательно погрузился в свой театр. Должно быть, что-то случалось между ним и иными актерками, но поскольку это были крепостные, то Елизавета Алексеевна до разборов не снисходила.
У Арсеньева был небольшой, но талантик. Он предпочитал комедийные роли - и никогда не главные. Для главных у него имелся псарев старший сын, Трифон Лопарев, за которым барин охотно признавал множество достоинств: и красивую внешность, и голос "исключительной мягкости и ворсистости" (по выражению одного из соседей, слышавших, как Трифон исполняет "Поля, леса густые…"), и умение эдак встать да повернуться на сцене, что душа так и рвется вылететь из груди.
Разумеется, Трифона Арсеньев избаловал страшно, приучил беречь руки и горло, надарил перчаток, шарфов и своих старых рубашек, через что сделался Трифон высокомерным и стал говорить "пфуй" с настоящим, как уверял Арсеньев, парижским прононсом.
Время никуда не спешило, и каждый год тянулся так долго, словно был не годом, а целым веком, и жизнь проходила незаметно, безболезненно. Не было такого, чтобы только еще вчера цветущая девушка открыла поутру глаза, глянула в зеркало и внезапно увидела там увядающую матрону. И если оглядываться назад, то можно было увидеть бесконечную анфиладу, заполненную мириадами событий, крошечных и покрупнее, но одинаково значимых, ибо из них всех ткалась плотная, ровная ткань бытия.
Только Машенька росла, то и дело прихварывая, - цветочек болезненный, но все же жизнестойкий, - а Елизавета Алексеевна и Михайла Васильевич задержались в неизменном состоянии.
Арсеньев давно махнул рукой и на попытки управлять имением, и на несбыточную возможность семейного счастья с законной супругой, и вел жизнь бесполезную и лишенную спасительных скорбей.
Все переменилось с приездом новой соседки, княжны Мансыревой, которая вдруг решилась бросить все, что окружало ее в Москве, и поселиться в сельской глуши - зализывать душевные раны и поправлять пришедшие в упадок дела. Первую неделю она никуда не выезжала - осваивалась на месте; понимая обстоятельства, соседские помещицы также не тревожили ее визитами. Все выжидали.
Тем временем Арсеньев, разъезжая по окрестностям, встретил в лесу всадницу. Поначалу ему почудилось, что это - Тришка, главный его актер, пренебрегая обычными правилами, отправился на прогулку.
- Ну, я тебя! - сказал Арсеньев, глядя с изумлением, как всадник лихо несется по полю. - И лошадь взял! Да еще, кажется, орет что-то? Горло застудит! Пьесу мне сорвет! А гости уж приглашены… Высеку!
Приняв такое благое решение, Арсеньев бросился нагонять дерзкого всадника. А ветер тем временем вновь донес до его слуха резкий, отчаянный визг: верещали не от страха, а от дикой, первобытной радости. "Нет, не Тришка, - ошеломленно подумал Михайла Васильевич. - Тришка так не может…"
Тем временем всадник заметил погоню и ударил коня пятками. Мелькнули красные сапожки, конь поднялся на дыбы и вновь помчался по полю.
Арсеньев припал к гриве милого Гнедка и заулюлюкал так, словно гнал оленя. Расстояние между ним и чужаком сокращалось. Вдруг чужак остановил коня и развернулся к преследователю. От резкого движения шапка упала с головы незнакомца, и следом за шапкой развилась и обрушилась на спину его коса. Такой огромной косищи Арсеньев в жизни не видывал.
Всадник засмеялся и шагом поехал к нему навстречу.
Михайла Васильевич разглядывал женщину в мужской одежде, ее широкоскулое лицо с чуть раскосо поставленными темными глазами, ее раздувающиеся от возбуждения ноздри, пухлые бледные губы. "Татарка, - подумал Михайла Васильевич. - Должно быть, это Мансырева и есть… Татарка".
Всадница сказала:
- Я - Анна Мансырева - соседка ваша… Простите, если заставила вас попусту сердиться.
- Я вовсе не сердился, - возразил Михайла Васильевич, разглядывая ее со всех сторон. Вдруг он понял, что, как ребенок, таращится на незнакомую женщину, и покраснел.
Госпожа Мансырева засмеялась:
- Должно быть, вас сбил с толку мой костюм… Но я так засиделась в этой Москве! Ску-учно… - Она протянула последнее слово и фыркнула. - Здесь такой простор! И никто не видит, как я гоняю на лошади, точно дикий татарин.
- Вот уж точно, госпожа Мансырева, истинный вы татарин и есть, - сказал Арсеньев. И спохватился: - Я ведь не представился…
Он назвал свое имя, показал, где находится усадьба, и разъяснил, как лучше туда проехать.
- У нас бывают представления на театре. Вообразите, дорогая Анна…
- …Михайловна, - подсказала татарка, лукаво улыбаясь.
- Анна Михайловна, я вас принял за моего человека, за Трифона - он у нас самые главные роли играет. Очень красив, подлец, и спину эдак-то выгибать наловчился… - Арсеньев шевельнулся в седле, пытаясь показать - как, но у него не получилось.
Мансырева хохотала до слез.
- Стало быть, я на вашего крепостного похожа! Ай да комплимент! Даже в Москве такого не слыхивала! Нет уж, Михаила Васильевич, теперь я точно приду смотреть на вашего Тришку… Когда представление?
Они проехались бок о бок еще немного, а затем как-то само собой вышло, что уговорились встретиться завтра и снова покататься.
Мансырева тоже была не первой молодости, но по сравнению с Елизаветой Алексеевной выглядела девочкой: пока морщины не побежали по полуазиатскому лицу, пока старость не оставила на молочно-белой коже пятен и не превратила ее в пергамент, татарка казалась бесконечно юной. Особенно трогали Арсеньева ее пухлые губы. Они то шевелились - когда Анна разговаривала, то складывались в спокойную улыбку - когда она молча смотрела на него… Он разглядывал ямочки, которыми оканчивались углы ее невинного рта, и что-то в его сердце начинало медленно таять, как ледяная сосуля за щекой.
Арсеньев рассказывал ей обо всем: к примеру, о своем желании непременно завести в имении роговую музыку. Как-то раз ему доводилось слушать таковую, и впечатление до сих пор не изгладилось из памяти.
- Представьте себе, Анна Михайловна, голубчик, как сие выглядит: каждый держит только свой рожок и отвечает за единственную ноту, но уж как эта нота должна прозвучать - тут не зевай! Дуди что есть силы да еще вовремя остановись.
- Странная, должно быть, судьба: всю жизнь дудеть одну ноту, - задумчиво молвила Анна Михайловна и с таинственной улыбкой огляделась по сторонам.
Михайла Васильевич подхватил:
- Людская судьба - дело неисповедимое! Человек даже святое имя свое забывает, так и называется: к примеру, "Си Бемоль графа такого-то…".
Анна Михайловна поглядывала на него сбоку. Ей нравилось, как Арсеньев умел увлекаться - настолько, чтобы не замечать женских взоров. Однако понимала она и другое: что без их встреч он попросту умрет… И от этого ей было сладко и интересно решительно все, о чем ни рассказывал Михайла Васильевич: и о собаках, и о здешней птице со всеми ее повадками и присвистом, и о болоте, что поглотило незабвенную Дианку в день, когда народилась Марьюшка, и о новейших театральных пьесах с нотами, кои Михайла Васильевич выписывал из Петербурга…
- Вот вообразите, Анна Михайловна, какая безжалостная скотина - человек. Отправились раз мы со Степаном Степановичем - это сосед наш, вы с ним непременно познакомитесь, только он бурбон, - бить птицу, - рассказывал Арсеньев. - Взяли с собой моего Тимошку да его Ерошку - оба продувные бестии. Нагрузили их напитками - на тот случай, если потребуется немедленно согреться, - и кое-какой закуской, все это в корзинах упаковано… Идем, хорошо. Идем. Тут - озеро. Я вам потом покажу, очень красивое. Кувшинки, лилии всякие. Мы засели в кустах. Птицы пока нет. Стало нам холодно. Подозвали Ерошку с Тимошкой, стали согреваться. Согреваемся, согреваемся - согрелись… Вдруг Степан Степаныч говорит: "А вон там, Михайла Василич, вроде как гусь сидит на воде". Я привстал: точно, что-то белое плавает, на волнах меленько так покачивается. Но что-то мне сдается, что это вовсе не гусь. Я ему говорю: "А мне сдается, Степан Степаныч, что это вовсе не гусь, а нечто иное… Вроде как человек там купается. Должно быть, девки пошли на озеро". Он присмотрелся. "Нет, говорит, должно быть, гусь. Сейчас я его сниму выстрелом". И за ружье. Я его за руку взял, остановил. "А вдруг, говорю, это вовсе не гусь, а девки купаются? Подстрелим какую-нибудь - жалко будет". Он тут прищурился и говорит: "Может, и девки… А может - и гусь!" И что бы вы думали, Анна Михайловна? Тотчас же мы с ним оба за ружья - и пальнули!
- И что оказалось? - улыбаясь, спросила Анна Михайловна.
- А кто его знает - мы промахнулись оба…
Об этих прогулках Михаилы Васильевича с соседкой княжной никто не знал, но Елизавета Алексеевна нечто почуяла. Муж перестал ходить по комнатам страдальцем, в его взгляде появилась неприятная молодцеватость, какая никогда не сопровождала его краткие увлечения актерками. Госпожа Арсеньева встревожилась и мысленно перебрала всех соседок. Ни одна на роль мужниной полюбовницы не годилась: сплошь дамы замужние, скучные, дородные. Может, дочка у кого-то из них подросла? Или племянница в гости приехала?
На представление собрался весь цвет местного общества - на чем Елизавета Алексеевна особенно настаивала. Арсеньева должна была смутить настойчивость жены, потому что обыкновенно достойная его супруга не слишком жаловала потехи театральные и хранила неизменную холодность на их счет, а тут прямо разошлась:
- Никого не пропустил, Михайла? Всем билеты разослал? Не перепутают число - верно ли проставил?