- Едва отошла от театра, как дорогу ей преградили трое… дюжих, плечистых, в коротких полушубках-"москвичках", которые тогда были в моде. Она попыталась было обойти их - не тут-то было. "Снимайте шубу!" - негромко, но категорически предложили ей. А одевалась она, надо сказать, хорошо, шуба была у нее котиковая, неимоверное богатство, особенно по теперешним временам. "Друзья мои, - сказала она спокойно, обведя их взглядом, - самое дорогое, что у меня есть…" - "Не разговаривать!" - оборвали ее, грубо. "Нет уж… минуту внимания! - продолжила она. - Итак, самое дорогое, что у меня есть, - это голос. И если я отдам сейчас то, что вы просите, я потеряю самое дорогое, а значит - и жизнь, Но у меня к вам предложение: проводите меня до дома, тут совсем рядом, и вы получите то, что вам надо, даю вам слово". Не дожидаясь ответа, она так же спокойно обошла их и двинулась в сторону дома. Трое молча последовали за ней. Время близилось, вероятно, к полночи, и улицы были пустынны. Но возле дома встретились ей соседи. Двое мужчин провожали женщину на ночной поезд. Тут же поблизости кто-то прогуливал собаку. Соседи поздоровались. "Это мои друзья!" - ответила она на их вопросительный взгляд, кивнув на сопровождающих. Почти до самого подъезда она слышала шаги за своей спиной. А когда подошла к двери, обернулась. Вокруг не было ни души.
Старик снова умолк.
- Да, действительно смелая женщина… - проговорил я, живо представляя себе все, что только услышал.
- Но это еще не конец истории! - оживился старик. - Через несколько дней она снова пела Иоланту. И, как говорится, под занавес, когда ее уже и раз и два вызывали на сцену, из боковой ложи к ногам ее бросили огромный букет алых роз. Подумать только… Где можно было достать такой среди зимы? Уже дома, когда она ставила цветы в воду, обнаружила записку, где было всего два слова: "От друзьёв".
…Потом я долго не видел старика. Зимний день короток, уходишь из дома в сумраке и затемно возвращаешься. Но в суете и текучке, в чередовании важных и малых дел я все же помнил о нем. А когда видел светящиеся окна под своим балконом, подмывало зайти к нему, что-то такое интриговало в нем, манило. Но… все казалось, знакомство наше, что называется, не перешло границ шапочного. Время шло. Увидел я его уже весной, перед Майскими праздниками. Пригревало солнце. А он сидел в беседке в неизменной старенькой шинели, правда, с открытой головой, фуражка лежала рядом, на свежевыкрашенной скамье. Теплый ветер шевелил редкие седые волосы. Увидев меня, старик приветливо, оживленно даже как-то улыбнулся, встал. А когда я подошел, он кивнул на кроны кургузых тополей-карликов, окружавших беседку, и проговорил, поглаживая левую сторону груди:
- Ум за разум заходит на старости. Так и кажется, что слышу, как лопаются почки…
Я невольно прислушался. Нет, лишь шелест ветра в ветках да поскрипывание одинокой старой липы в углу двора.
- Увидите, завтра покажутся листья. Подумать только, они уже, точно птенцы, стучатся, стучатся к нам сюда!
Он говорил и говорил что-то еще о весне. Я слушал его и не слышал, почему-то вновь, в который уж раз, вспомнился его зимний рассказ о певице. И когда я сказал ему об этом, он как-то недоуменно взглянул на меня, помолчал и сказал раздумчиво:
- Веселое тогда было время. Всевозможные шайки, банды, "черные кошки"… средь бела дня грабили.
- Но ведь и сейчас, Серафим Потапович, не заскучаешь.
- Да, да, вы правы. Подумать только! Ведь старое поколение истинных рецидивистов, классиков двадцатых, тридцатых, сороковых годов вымерло, обезврежено либо "на пенсии", так сказать. Откуда же берутся продолжатели? Ведь нет же ни школ, ни академий.
- Продолжателей хватает. Кино и телевидение не дают нам об этом забывать.
- Н-да, не дают… - вздохнул старик. - Но мне кажется, когда возникают особо угрожающие вспышки, рецидивы, на это надо бросать, как на очаги эпидемий, лучших специалистов Москвы, других городов.
Старик замолчал, потом, настороженно прислушиваясь к чему-то, встал со скамьи.
- Вы слышите? - спросил он, обернувшись ко мне.
Из-за тополей доносился сухой дробный треск. Поднявшись, я увидел перекинутый через бельевую веревку темный резиновый шланг. Упругая струя воды, разбиваясь об асфальт, издавала резкий звук, напоминающий треск разрываемой плотной материи.
- Нет, вы прислушайтесь только, на что похоже? Особенно если не глядеть…
Я прислушался.
- Верно же - на огонь?.. Подумать только, вода и пламя! Вечно взаимоуничтожающие друг друга, и вдруг общее - звук. Треск сухих ветвей, объятых пламенем, и звук разбивающейся о камень воды.
Мне оставалось лишь молча удивиться столь необычной и образной аналогии.
А через несколько минут старик вновь удивил меня. Мы вместе шли к дому. Вдруг он остановился, глядя себе под ноги, потом нагнулся, и я увидел, как он протянул руку к серебряной монете, лежащей у асфальтовой кромки. Однако он не поднял монеты, а лишь перевернул ее и пошагал дальше.
- Чем не понравилась вам монетка? - не выдержав, спросил я его у подъезда.
- С детства, знаете ли, суеверен, беру, лишь когда лежит "орлом"… - улыбнулся старик, разведя руками.
- А перевернули зачем?
- Подумал, что кто-нибудь пойдет после нас той дорожкой…
Последняя моя командировка была хлопотной, но интересной. Мне уже приходилось бывать на Дальнем Востоке. Но прежде я видел только приморские города, бухты, в лучшем случае - сопки. И вдруг теперь - Сахалин и Курильская гряда, выход на сейнере в море и полет над океаном на вертолете. И там, далеко от дома, я все время помнил о старике. Я уже знал, что пойду к нему в тот же день, как вернусь. Моряки тралового флота подарили мне огромный коралл. Розовый светящийся папоротник с тонким, почти прозрачным кружевом ветвей. Я постучусь к старику и вместо приветствия, совсем как в его сказке, протяну ему это чудо. Так в течение полутора месяцев я и представлял себе свое возвращение.
…На пути из аэропорта к дому меня прихватил ливень. Да такой, что невозможно было и шагу ступить из-под навеса на остановке. По асфальту вдоль кромки тротуара несся бурный поток, тяжелые косые струи сбивали с деревьев листья. Обидно было стоять в двух шагах от дома, что называется, выжидая погоды. И я, черпая туфлями мутную воду, пошлепал перебежками по лужам к своему двору.
Перешагнув порог квартиры, сбросил все мокрое, переоделся и, поставив на плиту кофейник, стал названивать на службу. Дождь за окном затихал. Раскладывая по местам дорожные пожитки, я добрался до коралла. Не мешкая, завернул его а целлофан и отправился вниз. Подойдя к стариковской двери, я не сразу нажал кнопку звонка. "Удобно ли без приглашения? - в который раз подумалось мне. - Уместен ли мой визит?" Но отступать показалось поздно, и я торопливо нажал на черную глянцевую пуговицу у косяка.
С минуту пришлось простоять мне у обитой темным дерматином двери. Я подумал уж было, что хозяина нет дома, как дверь, чуть скрипнув, приоткрылась, и я увидел седую, с большими залысинами голову и кудлатую, окладистую бороду незнакомого мне пожилого мужчины.
- Вам кого? - спросил он, настороженно рассматривая меня.
- Серафима Потаповича… если можно.
Бородач приглушенно кашлянул в ответ и как-то нерешительно, неохотно раскрыл дверь, пропуская меня. В комнату он меня ввел, почему-то поддерживая под локоть. Я увидел двух благообразных старичков за накрытым столом посреди комнаты; чем-то они были похожи друг на друга, хотя один из них был лысенький, безбородый, а второй - с гладко зачесанными редкими волосами, с аккуратной сивой бородкой клинышком. Я осмотрелся. Ничего, кроме высокого книжного шкафа да потертого кожаного дивана, в комнате не было. И тут из кухни вышел и, кивнув мне, двинулся, шаркая стоптанными штиблетами, к столу широкоплечий коротышка-горбун - наш дворник дядя Федя. В вытянутых руках он крепко держал за горлышки две раскупоренные бутылки.
Бородач, что привел меня в комнату, принял у него одну из бутылок, наполнил водкой граненую стопку и, протянув ее мне, сказал:
- Опоздали вы, молодой человек… на девять дней.
Водка, растекаясь по пальцам, холодила кожу. Дядя Федя принес из кухни колченогую табуретку и, примостившись на ней у торца стола, подвинул мне свой стул. Вместе со всеми выпил и я.
- А вы, простите, к го будете ему? - спросил меня лысый старичок.
- Я сверху… - ответил я, машинально показывая на потолок. - С пятого этажа то есть.
Старичок кивнул и зашептался с соседом, низко склонившись над столом. Выпил я и еще одну стопку, налитую мне дядей Федей. Издалека откуда-то, из-за стены, может быть, из-за приоткрытого окна донеслась мелодия старого полузабытого вальса. Дядя Федя, ерзая на неустойчивой табуретке, старался придвинуться ко мне ближе и пьяненько, с придыханием, говорил мне на ухо доверительно:
- Утром в беседке… голову на стол положил, как задремал.
А с другого конца стола, точно ветром, приглушенно доносит до меня слова бородача:
- Полковым комиссаром, считай, всю войну… Тихий такой, обходительный, будто не на передовой, не на фронте. А вот когда Ясную Поляну освобождали… - Говорящий умолк на мгновение, прикуривая папиросу, и, выпустив обильную струю дыма, продолжил: - Я тогда отдельным артдивизионом командовал, истребительным. Километрах в полутора или в двух, помню, расположились от усадьбы. И только было я решил подкрепиться, котелок с горячим на пенек поставил, вызвали на КП. Гляжу, мать честная, Серафим на взмыленной кобыле. Соскочил ко мне, бледный, руки трясутся. Костя, говорит, на коленях прошу, ударь, ударь изо всего, из чего только можешь. А сам и впрямь чуть не падает на колени. Объясни толком, говорю, в чем дело, и усаживаю его рядом с котелком своим. И рассказал он мне о том, что увидел только что в усадьбе… в кабинете да спальне Толстого.
Бородач замолчал, прищурившись, точно рассматривая что-то за пеленой папиросного дыма.
- Ну а ты, Константин? - нетерпеливо спросил его лысый старик.
- Я-то?.. Что я… не могу, говорю, Серафим, без приказа. А он пуще прежнего на меня, глаза горят, не видел никогда его таким. Вон же, вон, показывает, за лесом, не ушли они еще далеко… Что же, подумал я, правда, с минуту-другую, развернул всё на лес, определил прицел и скомандовал… изо всех видов. А должен сказать, "катюши" у меня первого появились на нашем фронте…
- Ну и?.. - снова не выдержал лысый.
- Сжег я, братцы, тот лесок. А за ним - пару обозов и, думаю, до полка пехоты… Выговорешник влепили мне, конечно, за инициативу, однако ордена не лишили.
- И это наш Серафим? - вздохнул молчавший до сих пор старик с острой седой бородкой.
- М-да… Ну а потом вечером сидим мы в землянке, - продолжал бородач. - Наркомовские перед нами в кружках, все как положено. А как же, спрашиваю я, выпив свое, насчет "непротивления"-то, Серафим? Ведь старик-то там перевернулся, наверное… Ни, ни, затыкает он мне рот, молчи, молчи… святое дело.
Дядя Федя поднялся и, обойдя стол, наполнил пустую рюмку бородача. Тот поднял ее и вздохнул протяжно:
- А пел он как, братцы! Ту же "Землянку" или из "Князя Игоря"…
- Он же когда-то в театре пел… - раздумчиво проговорил лысый. - Правда, не довелось его послушать ни разу, судьба нас развела.
- Пел в оперном, - подтвердил бородач. - Но года два после войны, не больше.
Еще долго о чем-то говорили эти люди, вспоминали. А мне почему-то вспоминался зимний наш двор, ранние сумерки, желтый свет из окон старика под моим балконом. А ведь я же мог, мог постучаться к нему еще тогда, зимой. Подумать только!..
ДОРОГА НА СОСНОВКУ
За неделю у них выработался стабильный, устоявшийся режим. Пока они не спеша допивают свой утренний кофе, в холле гостиницы уже поджидает представительница "Интуриста", их гид Татьяна Васильевна - "фрау Кляйне", как они прозвали ее меж собой за маленький рост, успев, однако, за эти дни подружиться с ней. И когда они цепочкой начинают тянуться по лестнице вниз, фрау Кляйне, поспешно загасив сигарету, поднимается из глубокого кожаного кресла навстречу и с застенчивой улыбкой приветствует их:
- Гутн морген, гутн морген, херрен! - Голос у нее грудной, мягкий.
Затем она объявляет программу предстоящего дня. А у подъезда стоит поданный для них просторный и комфортабельный автобус.
И вскоре перед их взором предстанут древние московские соборы, сокровищницы музеев, нарядные станции метрополитена.
Многокрасочные мелькающие видения, наслаиваясь друг на друга, сливались воедино и, точно в калейдоскопе, рассыпались вновь. Это молниеносное чередование красок, мелькание огней, золотых куполов на фоне небесной голубизны больно били по глазам, вызывая шум в ушах, кружили голову. Уже потом, ночью, лежа в постели, Фриц как бы заново прокручивал ленту впечатлений, но-своему монтировал все, что постиг, получая своеобразную, но четкую композицию. Он видел сквозь смежившиеся веки потемневшее в веках подножие Кремлевской стены, уходящей вдоль гранитной набережной вдаль, видел взметнувшиеся ввысь пирамиды высотных домов, распахнутую, в роскошном переплете, книгу здания СЭВ, Триумфальную арку. Затем лестница московской подземки плавно и бережно уносила его вниз. Вот промелькнула уютная станция, украшенная яркой витиеватой мозаикой. Фриц попытался вспомнить название станции и не смог. А поезд нес его дальше - мимо торжественных, богато отделанных малахитом, агатом и яшмой, станций, пока не вырвался наружу, на простор, не понесся, паря над гладью просыпающейся реки. На какое-то мгновение все затуманилось, потом вовсе исчезло, растворившись в дымке. И вот уже перед взором рублевские иконы, фрески, суровые лики русских царей и серые пронзительные глаза славянок в залах картинной галереи.
Засыпая, Фриц Бауэр всякий раз думал о том, что время пребывания их группы в СССР ограничено, и давал себе слово расспросить утром фрау Кляйне обо всем, что его волновало, ради чего он ехал сюда из далекого Гамбурга.
Нет, он не решился обратиться к ней и в это, предпоследнее утро, хотя и поспешил допить кофе раньше других, чтобы спуститься в холл первым.
С трудом сдерживая волнение, он торопится по широкой мраморной лестнице вниз, однако, бережно переставляя протез правой ноги, ловко, почти неуловимо опираясь на изящную старинную трость, скрывая хромоту.
Девушку он застает врасплох. Фрау Кляйне, повернувшись к окну, держит перед собой карманное зеркальце и карандашом-коротышкой наносит возле глаз какие-то, видно, очень необходимые ей штрихи. Увидев в зеркальце за своей спиной подошедшего, она резко поворачивается, засмущавшись, щелкает запором миниатюрной сумочки.
- О… доброе утро. Вам что-нибудь нужно?
- Я… мне… нет-нет, благодарю вас, нет. - Фриц растерялся, вероятно, не меньше девушки. - Доброе утро, хорошее утро сегодня. - Достав сигару, он отошел к яркой витрине киоска сувениров.
Смеркалось. На площади зажглись первые фонари. Татьяна Васильевна подождала, пока группа разместится в салоне "Икаруса", и захлопнула дверцу, Автобус тронулся. "Ну вот и последний объект - ВДНХ - позади, - подумала она, устраиваясь на крайнем сиденье. - Остался один день работы с группой. Интересный все-таки, однако, народ немцы - дотошный, любознательный. Неодинаковый, однако… В делегации в основном металлисты, заводская интеллигенция. Трое коммунистов, между прочим… А этот, Бауэр, кажется, его фамилия… Что он так пристально всегда смотрит? Словно сказать что хочет. Интересный мужчина, хотя и в годах. За пятьдесят уже, пожалуй, прихрамывает. Вот и сейчас…" Она увидела, как с соседнего сиденья поднялся высокий мужчина с обильной проседью на висках, извинившись, попросил разрешения сесть рядом.
- Вы не могли бы мне помочь, фрау…
- Пожалуйста, я вас слушаю.
- Далеко ли от Москвы деревня или, как это у вас называется, селение, село… Сосновка?..
- Сосновка? - она на минуту задумалась. - Что-то очень знакомое. Но сразу, право, затрудняюсь ответить. Московская область большая. Давайте договоримся так: я узнаю и скажу вам позднее - завтра.
- О, да, спасибо, спасибо.
- У вас там знакомые, друзья?
Мужчина замялся.
- В общем, да…
Видя его смущенность, она пожалела о своем вопросе.
Автобус, миновав Большой Каменный мост, свернул к гостинице.
Вечером ему все-таки удалось остаться в номере одному. Спутники настойчиво пытались его утянуть в ресторан русской кухни. Он не пошел и заказал ужин в номер, попросив к ужину бокал русской водки.
И, отпив два глотка, обжегся, потянулся к сифону с водой. Потом достал сигару.
"Ну, вот и подошел к концу визит в эту страну, - подумал Фриц, глубоко затягиваясь дымом. - Второй визит…" Тридцать с лишним лет он думал о нем. И его, как преступника на место преступления, что-то манило сюда все эти годы. В деревню Сосновку, куда он теперь уже не попадет, поскольку нет больше времени. Да он и не представляет, как туда можно попасть - это же не прогулка за два квартала. А хотел. Страстно, болезненно стремился много лет. Изучал русско-немецкие словари и разговорники перед поездкой за границу.
Сосновка… Там остались навсегда почти все, кто разделил с ним первый визит в Россию. Там осталась даже часть его самого, и все-таки ему повезло больше других. Ему повезло, и он может через окно сейчас смотреть на кремлевские звезды и, отпив из бокала русской водки, думать о прошлом. Он давно уже научился, думая о прошлом, видеть себя как бы со стороны. И он видит. Сначала юным солдатом рейха, принимающим солнечные ванны на берегу теплой Сены. Видит себя в строю, в победном марше проходящим через утопающую в виноградниках Францию. И получение первой награды, и краткосрочный отпуск домой, несказанно нежную встречу с Мартой, ожидающей ребенка. Ему еще тогда везло больше других. Когда дивизию перебрасывали в Россию, он был уже старшим стрелком - "обер-шютце". А рыжий Курт и зазнайка Пауль, его однокашники, не дослужились ни до звания, ни до награды…
За спиной резко задребезжал телефон. Фриц попробовал дотянуться до аппарата рукой - не достал, пришлось встать.
- Господин Бауэр?.. - услышал он, подняв трубку, женский голос.
- Их хёре зи… - Фриц насторожился.
- Господин Бауэр… добрый вечер. Мне удалось кое-что узнать для вас.
Фриц не сразу сообразил, о чем идет речь и кто это.