- Крышечку пришлось продать, иначе бы мы умерли от голода.
Олегов бережно взял в руки медальон, женское лицо было трудно различимо, краски местами осыпались. Олегов вздохнул.
- И что, не пытался найти?
- В посольство меня даже не пустили. А потом даже приказали афганцам, чтобы мне запретили играть в хороших ресторанах…
- Это еще почему?
- Не только мне. За антисоветскую пропаганду, - важно прошепелявил старик.
- Ну, дед, ты даешь! В твоем возрасте как-то не солидно. А как же ты агитировал?
Старик откашлялся и неожиданно помолодевшим голосом запел:
- Конфетки- бараночки,
Словно лебеди-саночки…
Поперхнувшись, он зашелся тяжелым кашлем. Олегову неловко было глядеть, как трясется его голова, как старик серым рукавом ветхого халата вытирает слюну. Откашлявшись, старик снова заговорил, путаясь в своих воспоминаниях. Олегов слушал его, ерзая от нетерпения, время летело, но неловко было как-то прервать старика, снова рассказывавшего о пустыне, каком-то пороховом заводе в Кабуле, построенном на золото советской России, попытке диверсии, ранении, двенадцати месяцах в кандалах, бегстве и поисках ребенка в притонах, переходе по козьей тропе через линию Дюранда в Британскую Индию, вдруг превратившуюся в Западный Пакистан…
- А сетх, он что, друг тебе? - грубовато перебил старика Олегов.
- Хозяин. Меня ведь из ресторана выгнали еще в семьдесят девятом, как вы сюда пришли. Гаури маленькая еще была, по российским понятиям маленькая, а здесь двенадцать лет - уже невеста. Так я и задолжал брату Маскуда, упокой его душу, Господи, хороший был человек. А приехал Маскуд, хотел сначала простить долг, а как узнал про внучку, совсем закабалил…
- А что с братцем его случилось? - рассеянно спросил Олегов.
- Ваши убили, - нехотя произнес старик и тяжело вздохнул.
- За что?
- Ни за что. Из Индии на свою же свадьбу вез в Кабул подарки. Ваш офицер подстерег под Фаррахом, ограбил и всех убил, в пропасть сбросил.
- Врешь!
- Люди говорят… - неопределенно произнес старик и добавил, - Раньше советских все любили, в дуканах и на базаре сразу бакшиш давали. Кто в России был, того уважали больше, чем того, кто был в Мекке. Все думали, что советские - какие-то особые люди, бензин и хлеб даром дают. А потом пришли вы сами…
Последнюю фразу старик произнес с горечью. Олегову стало неловко, он попытался что-то сказать:
- Так бензин и хлеб и сейчас даром даем.
- Да я ведь и не спорю, - тяжело вздохнул старик и задумался.
- Ладно старик, давай без политики. Где ты живешь?
- В Ашокан- Арофане.
- Это что за место?
- В старых кварталах, за Мейвандом.
- А как переводится этот твой Ашофан.
- Никак. Два брата жили, святые Ашокан и Арофан. У нас в квартале и похоронены.
- А Гаури?
- Что Гаури? - испуганно спросил старик.
- Где живет? У тебя или у Максуда?
- Пока у меня.
Вид у старика стал больной и затравленный.
- А потом? - с беспокойством спросил Олегов.
- Я много должен. Максуд требует ее продать в публичный дом или отдать ему.
- Сколько ты ему должен?
- Хочешь перекупить? - в глазах старика вспыхнула искорка злобы.
- Старик, ты из ума выжил. Мы с тобой россияне, - Олегов хлопнул старика по плечу, - Как тебя зовут, откуда ты родом?
- Платоном меня зовут, из Вятки я.
- Черт, я даже не припомню, как эта Вятка сейчас называется…
- То ли Жданов, то ли Жуков, - пожал плечами старик, - только ты остерегись становиться поперек Максуду, он тебя как паук муху высосет заживо. Отвези меня назад, только подальше высади, а то увидят - этой же ночью голову отрежут.
- Не пугай, Платоныч, - усмехнулся Олегов, - мне уже нечего бояться. Слушай, а если бы я у тебя Гаури купил, ты б долго торговался?
Олегов спросил это со смешком и внимательно посмотрел на старика. Старик открыл было рот, чтобы ответить, как вдруг оба они вздрогнули от окрика:
- Боро!
С окриком распахнулась дверца кабины со стороны водителя, прямо на Олегова смотрел обрез, который держал в руках афганец лет тридцати, усатый, похожий на Сталина. Афганец кивнул Олегову головой, давая понять - выходи.
Вот мерзавцы, подумал Олегов, его автомат остался со стороны старика, да и под дулом не очень-то развернешься в кабине.
- Хуб, выхожу, - ответил Олегов и стал выходить, двигаясь медленно, неторопливо, стараясь сосредоточиться и осмотреться. Из-за кузова вышел второй парень, помоложе, в руке у него был длинный нож. Старик сжался, сгорбился на своем месте, закрыл лицо сухими ладонями и что-то шептал. Только сейчас Олегов заметил, какие изломанные у старика ногти.
Олегов спрыгнул, улыбнулся усатому "Сталину" , сунул руку в карманы и дружелюбно спросил:
- Мужики, ну что вы такие простые?
Усатый что-то зло крикнул, жестом левой руки требуя поднять руки. Олегов пожал плечами и медленно вынул руки из карманов, медленно стал поднимать их.
- Пожалуйста…
…Он поднимал руки, с усмешкой глядя, как меняется выражение лица "Сталина" от злой решительности к растерянности и страху.
- Да ты что, мужик, испугался? - ласково спросил Олегов, игриво крутя на указательном пальце руки ручную гранату. Еще в кармане Олегову удалось почти разогнуть усики, удерживающие кольцо в запале, и сейчас он думал, что произойдет раньше - напугается усатый или граната сорвется, оставив на пальце блестящее на солнце колечко…
Поняв, что усатый в замешательстве, Олегов помог принять ему решение, с яростью ударив ботинком по стволу. Обрез оглушительно грохнул и вылетел из рук усатого. Не успело оружие упасть на сухую выжженную землю, как его хозяин с напарником бежали прочь, выбивая пятками клубы белой пыли. С сожалением посмотрев на гранату, Олегов неторопливо вытянул за кольцо чеку, посмотрел вслед бегущим, увидел, что они стали замедлять скорость и оглядываться, погрозил им пальцем и что было силы бросил им вслед гранату…
Дверца машины хлопнула почти одновременно со взрывом, старик еще больше сжался, пригнув голову.
- Спокойно, старик, все нормально, - бормотал Олегов, поскорее выводя машину с огромного пустыря. Проехав с километр, он приблизился к шоссе, подступы к дороге были сплошь уставлены грузовиками караванщиков, рядом теснились сшитые из разноцветных лоскутков палатки, бегали чумазые детишки. Выбираясь, он проехал мимо свалки, где в груде хлама валялся огромный, метра четыре в диаметре глобус, рекламировавший авиалинии из Кабула в США через Европу.
- Старик, я тебя в центр не повезу, поедешь на такси, держи деньги.
Старик кивнул головой, молча взял деньги. Олегов остановил машину на обочине, обошел кабину и помог старику выйти.
- Ну, ладно, бывай… - Олегов неловко произнес это, досадуя, что старик все молчит, - Да, и вот еще что…Привет Гаури передавай. Скажи, что извиняюсь, что тогда…у индуса…В общем, я пьян был и обкурился…
Еще раз хлопнув старика по плечу, он повернулся кругом и пошел к машине.
Через двадцать минут он уже подкатывал к воротам контрольно-пропускного пункта. Его водитель обалдело глядел на свою машину, сжимая в руках пакетики конфет и жестянки с лимонадом. Молча Олегов вышел из машины, обошел ее кругом и сел на свое место.
- Тормоза проверял, катнулся метров сто, - сказал он, строго глядя на водителя.
- Ага, - согласно кивнул головой водитель, недоверчиво косясь на спидометр.
Олегов ехал, глядя в окно, ничего не замечая, в голове была каша из рассказа старика. Он вдруг поймал себя на том, что забыл лицо Гаури, помнит только запах кожи… Надо бы напиться, решил Олегов, но ехать куда-либо уже не хотелось. Если чего-то очень хочешь - желания сбываются: въехав в резиденцию и оставив машину у ворот дворца, он пошел в казарму и обнаружил, что в офицерской комнате во всю идет банкет.
Пили лейтенант Люшин, прапорщик Мосолов и два незнакомых Олегову старших лейтенанта.
- Мишуля, присаживайся! - завопил Люшин.
- Охотно! - ответил Олегов, довольно потирая руки, - Что пьем?
- Шурави, фанта кончилась, - развел руками Мосолов, - пьем коктейль "Зеленые глаза" .
Олегова слегка передернуло, но выпить очень хотелось и он махнул рукой:
- Наливай!
Люшин консервным ножом аккуратно вырезал крышечку сто пятидесятиграммовой баночки, перелил в кружку греческий апельсиновый сок, а на его место вытряхнул из пузырька ярко-зеленый огуречный лосьон.
- Большое мужество надо иметь, чтобы пить такое, - икнув, выдал сентенцию один из незнакомых старших лейтенантов.
- А что такого, - заступился за напиток Люшин, - вот, видишь, в инструкции сказано, что сорок процентов спирта и шестьдесят процентов сока свежих огурцов. Стало быть, выпивка и закусь одновременно.
От лосьона сперло дыхание и обожгло глотку, соком Олегов загасил позывы к рвоте. Он жевал жирную тушенку и счастливо улыбался, потому как вспомнил лицо Гаури. Второй флакон пошел легче. В комнате плавали клубы табачного дыма, Олегов вполуха слушал, как Мосолов, до армии работавший в московском автосервисе, хвастался именитыми клиентами, раскладывая на кровати визитные карточки журналистов, клоунов и директоров магазинов. Люшин, тоже москвич, хвастался отцом, который в чине полковника КГБ служил в Кабуле пять лет назад.
Люшин достал из-под кровати пыльную гитару, обтер ее рукавом и попытался что-то сыграть, но кроме гадкого треньканья ничего не получалось.
- Не мучай инструмент, - сказал старший лейтенант, все время икавший, и презрительно добавил, - А ну, дай сюда!
Он пару раз щипнул струны, проверяя настройку и забренчал легенький веселый мотивчик:
- Это что это вон там, в парандже
За быками вслед идет по меже?
Это женщина, афганская мисс
Обрабатывает землю под рис…
Гитара оказалась кстати, потому как спиртное кончилось. Веселье достигло апогея, когда песню затянули в пять глоток:
-..Я люблю устройство автомата,
нравится мне, как стреляет он,
и роднее мне родного брата
с острой пулькой желтенький патрон!..
Олегов чувствовал каждой клеточкой тела уют и тепло, лосьон разбирал его не на шутку. Он даже чуть не уронил слезу, когда гитарист затянул жалостливую:
- Ох, как хочется мне, заглянув в амбразуру,
Пулеметом глушить по России печаль…
- Парни, а ведь мы ехали к вам мимо ресторана, "Кабул" называется. Вроде под самой стеной, - мотая головой, пробормотал старший лейтенант, молчавший до сих пор.
- Когда-то ключи от тех ворот были у командира шестой роты, - мечтательно произнес Люшин, - Там во дворе ресторана павильончик в любое время дня и ночи… А сейчас и ключ забрали, и афганского часового поставили. Эх, сейчас бы машину…
- Машина есть, стоит под парами, - сделал подарок компании Олегов, и уже через несколько минут гурьбой они шли к выходу из дворца.
Потом была шашлычная на шестой улице, шашлычник брал большую теплую лепешку, клал на нее десяток тонких палочек с крохотными кусочками ароматного мяса, сжимал их согнутой пополам лепешкой и резко выдергивал палочки…
- Классная закусь!
Жир тек по пальцам. Доедали в машине, хотелось куда-нибудь еще поехать. Олегов потом вспоминал, что в фотоателье напротив сиротливо-пустынного английского культурного центра они требовали у хозяина стакан, потом и вовсе какая-то ерунда в каком-то приличном кабаке, набитом гражданскими, вышла. Люшин вцепился кому-то в свитер, звон стекла у стойки бара и, наконец, патруль…
ГЛАВА 23
Сознание возвращалось к Олегову порциями, сначала через восприятие твердой и шершавой поверхности, на которой он лежал, затем он воспринял, что вокруг не свет и не тьма, а какая-то грязная серость. Он глубоко вздохнул и по шибанувшему в нос запаху понял, где находится. Только кабульской гарнизонной гауптвахте был присущ этот специфический букет, слагаемыми которого были запахи грязных тел, мочи, хлорки и пыли. Это было омерзительно и он попытался снова отключиться от действительности, задремать. Задремать не удалось. Сначала в голову влез глупый стишок, который он услышал в прошлом отпуске от друга детства, работавшего учителем труда в школе: "Если выпил хорошо-значит утром плохо, если утром хорошо-значит выпил плохо" . Когда удалось отделаться от навязчивого стишка, в тишине камеры загремел отпираемый замок, распахнулась стальная дверь и кто-то устало произнес:
- Камера, строиться.
Неужели я один в камере, подумал Олегов и только сейчас заметил в противоположном углу на деревянном топчане Люшина. Тот лежал неподвижно, уткнувшись лицом в стену.
- Ну-ка, приподними кореша, - скомандовал худощавый капитан, которому на вид было не меньше тридцати пяти лет. Типичный начгуб, подумал Олегов. Сутки назад, определяя на гауптвахту Ассадулина, он начгуба не видел, вопрос решил через писаря- сержанта, флегматичного и немногословного парня.
- Люлек, рассвет уже полощется, - заботливо потряс его за плечо Олегов.
Тот не шелохнулся. Капитан подошел к Люшину, нагнулся, ухватился покрепче за край топчана и в один миг перевернул его. То, как ловко это у него получилось, явно говорило, что за простым с виду движением стоит большая практика.
- Фамилия?
- Олегов.
- Фамилия?
- Люшин, - хмуро ответил тот, глядя исподлобья.
- Скажи спасибо, что свитер ты вчера порвал советскому консулу, а не иностранному, - с усмешкой сказал капитан.
- Кому сказать спасибо, тебе? - невинно хлопая длинными ресницами спросил Люшин.
- Придержи язык. Бутылку "Фанты" ты в бар бросил?
Люшин ничего не ответил.
- Чего молчишь? - лицо у капитана налилось кровью, это было заметно даже при тусклом свете, едва пробивавшемся сквозь маленькое окошко под потолком, наглухо заделанное стеклоблоками.
- Так вы же сказали ему придержать язык, - рассудительно произнес Олегов. Язык у него шевелился с трудом, во рту с перепоя было гадко, - Я все видел, бутылку бросил пьяный консул, он, кстати, в свитере был, а Люлек, то есть Люшин, попытался его задержать…
- Заткнись! После завтрака - оба на строевую!
Капитан повернулся кругом и пошел к выходу, где в коридоре с любопытствующим видом торчал часовой. Люшин встрепенулся и закричал вслед:
- Не положено! Нам топать не положено, мы же не слоны!
- А вы не топать будете, а проводить занятие по строевой. Шесть часов на плацу, - усмехнувшись, сказал капитан и захлопнул дверь. Снова заскрежетал замок.
- Откуда такой козел взялся? - зевнув, спросил Олегов.
- Из Баграма, - вздохнул Люшин и сел на топчан, - Новый комендант Кабула его сюда перетащил.
- Так где же нас замели? - Олегов сел на низенький топчанчик и стал массировать лоб и затылок, именно это советовал Штирлиц Мюллеру от головной боли.
- Кажется, в "Ариане" . Консул какой-то, - пожал плечами Люшин, пытаясь выудить из памяти подробности происшествия.
Еще час они тщетно пытались задремать на жестких топчанах, пока их не отперли и перевели в офицерское отделение гауптвахты, где вместо топчанов были обычные солдатские койки, правда без простыней. Завтракать они отказались, на овсянку с кусками сала смотреть не хотелось, остывший чай сильно отдавал хлоркой. Олегов отхлебывал его мелкими глотками и думал о том, что солдаты хлоркой на форме обычно пишут свои фамилии, на защитной ткани остаются белые несмываемые буквы. Чай с хлоркой, наверное, тоже оставляет на стенках желудка и кишках такие же белые следы.
После завтрака пришел разводящий и сказал:
- Товарищи офицеры, вас на построение зовут.
Небольшой плац окружала высокая стена, увитая по вершине колючей проволокой. Плац примыкал к стене гауптвахты, на крыше которой горбился под тяжестью снайперской винтовки, каски и бронежилета часовой, он неподвижно стоял и глядел вниз, ему не хотелось делать лишних движений. Несмотря на утренний час, на крыше было уже настоящее пекло, ни клочка тени.
Олегов стоял у стены и глядел на построившихся арестантов и не видел, как часовой на крыше пытался плюнуть ему на голову, но промахнулся. На второй плевок у того не хватило слюны.
В строю стояло около восьми десятков солдат без поясных ремней. Олегов с Люшиным и еще пяток арестованных офицеров стояли пока в стороне, ожидая своей очереди. Начальник гауптвахты обходил строй, держа перед собой картонную папку.
- За что посадили? - спрашивал он у каждого.
- За нарушение формы одежды, - бормотал очередной.
- Сука, правду говори! - приходил в бешенство комендант.
- Правду говорю, и в записке об аресте так написано…
Олегов усмехнулся, комендант наконец дошел до рядового Ассадулина, которого Олегов вчера сдал за сон на посту.
- За что сидишь?
- За нарушение распорядка дня, - нагло вытаращив глаза, отвечал Ассадулин.
- Тебя - на работы, - махнул рукой комендант, определив судьбу Ассадулина на день. Комендант и сам понимал наивность попыток выяснить истинные причины нахождения на гауптвахте кабульского гарнизона целой сотни солдат. Командиры рот и батальонов постоянно стояли перед проблемой: как наказать проворовавшегося или нахулиганившего солдата, чтобы не испортить свою служебную биографию. Каждое "грубое" нарушение воинской дисциплины со стороны солдата ложилось черной кляксой на документы офицера. Ежеквартальная прокурорская проверка перебирала записи об аресте, выуживая "грубые" , чтобы потом сверить в полках - приняты ли меры к офицерам, допустившим нарушения в подразделении.
- Ну что, голубчики, а с вами как? - ласково улыбаясь, спросил комендант. За его спиной осталось три десятка солдат, остальных разобрали на различные работы. Офицеры хмуро смотрели на него, не отвечая.
- Молчите… - вздохнул комендант. - Пить надо было меньше. Значит так, каждому по пять солдат - и занимайтесь. Время - до четырнадцати тридцати. В конце каждого часа занятий перерыв на десять минут. Приступайте.
Вполголоса поругавшись, офицеры разделили строй на семь частей и развели по углам плаца. Люшину досталось место возле самого сортира, вокруг которого летали жирные мухи. Он был зол и собирался выплеснуть всю злобу на пятерых солдатах с хмурыми лицами. Олегов слышал, как методически грамотно тот начал.
- Становись! Становись, я сказал! Ровняйся! Смирно! Моя фамилия Люшин. Обещаю, что до гроба вы мою фамилию не забудете! Начнем с внешнего вида и внутреннего содержания. Весь триппер из карманов вывернуть и в головные уборы. Побыстрее!!!
Олегов посмотрел на унылые лица своей группы.
- А мне, парни, ни ваш внешний вид, ни внутреннее содержание не интересны… Вот ты, лысый, сделай четыре шага назад. Ага, правильно. Теперь плюнь себе под ноги. Да не стесняйся, посмачнее плюнь. Это, парни, центр. А теперь, вокруг него бегом, пока у меня голова не закружится глядеть на вас. Марш! И ты, лысый, тоже бегом, центр не ты, а твой плевок.