* * *
Еще четыре года пришлось Павлу служить в кавалерии, он занимался военными учениями, время от времени командовал во время боевых стычек, но постоянно где только мог доставал книги и читал их запоем. Под влиянием Минченкова читал он в основном книги по истории и искусству. Его вестовой Прохор не мог надивиться:
- Чего ж, Павел Борисович, все читаешь да читаешь? А надобно и погулять, пока холостой. Как говорится - "молодо-зелено, погулять велено".
- Мне, Прохор, многому еще надо научиться. А погулять я потом успею.
- То-то вот, смотрю я на тебя и дивлюсь - видно, весь твой народ еврейский учиться любит. В народе баяли, что, мол, в Москве много ученых-евреев в правительство вошли.
И Прохор поучал своего земляка Судоплатова:
- Ты, Пашка, бери пример с командира, учись.
- Я знаю, дядя Прохор. Я тоже учиться хочу. Может, в Москву поеду.
* * *
Отслужив полных десять лет, Павел запросился в отставку. Ему отказывали, говорили:
- Ты что, с ума сошел? Ты нужен России как боевой командир.
А он оправдывался:
- Новой России образованные люди тоже нужны. Сам Ленин объявил - учиться, учиться и учиться.
Как раз в то время по частям Красной армии начали выдвигать бойцов рабоче-крестьянского происхождения для учебы в Институте красной профессуры в Москве. Он был основан декретом Ленина в 1922 году как кузница новых кадров из пролетарских слоев: новой социальной системе нужны были новые кадры идеологов. Но набрать достаточно учащихся из рабочих и крестьян для таких далеко идущих целей институт не мог. Время было голодное и тяжелое, некогда было учиться, нужно было работать. Вот тогда институт через партийные инстанции обратился к командованию частей армии, чтобы те направляли к ним людей нужной ориентации. Командиры, большинство из которых плохо понимали само слово "профессура", долго удивлялись такому необычному запросу. Но - исполнять надо.
Павел Берг был записан в кадрах "из рабочих", потому что в юности работал грузчиком. Командир и комиссар дивизии вызвали его:
- Хочешь ехать в Москву на учебу? Вот, призывают поступать в Институт красных профессоров.
- Ехать-то я хочу, но что это за институт такой?
- Будешь называться красным профессором.
- Смеетесь надо мной, что ли, - какой же я профессор?
- Там из тебя и сделают профессора, - им самим это было непонятно и даже смешно. - Но в институт принимают только членов партии большевиков. Пиши теперь заявление в партию, мы дадим тебе рекомендации, и поезжай.
Павел был единственным беспартийным командиром полка. Он все никак не мог решиться на вступление в партию, ему казалось непонятным и не нравилось, что члены партии должны безоговорочно подчиняться дисциплине так называемого демократического централизма, то есть решению большинства. Много раз в жизни он убеждался, что среди большинства и дураков больше, сам часто оказывался в душе на стороне меньшинства. Не нравилось ему, что само понятие "партия" все больше сливают с понятием государства. Он так понимал: Россия - это Россия, а партия - это еще не вся Россия. Ну что ж, пришлось вступить в партию поневоле, чтобы только поехать наконец учиться, - он был готов и на это.
* * *
Вестовому Прохору Павел сказал:
- Ну вот, пришло нам время расстаться - уезжаю на учебу в Москву.
Прохор даже растерялся:
- Павел Борисыч, да как же это? Это же ты меня прямо - ну как сказать?.. Это же ты меня как серпом по яйцам, - язык у него оставался по-крестьянски образным.
"Сын полка" Пашка Судоллатов тоже расстроился:
- А мне куда же, Павел Борисыч?
- Тебя, Пашка, я рекомендовал в штабе дивизии как очень способного разведчика. Начальник штаба обещал присмотреться к тебе и потом отправить учиться.
Прохор и Пашка Судоллатов провожали его до станции. Прохор сказал:
- Надо, Павел Борисыч, последний раз на тачанке пролететь, а я про тачанку спою.
Он привязал к тачанке оседланного коня Павла, серого в яблоках скакуна по кличке Веселый:
- Пусть тоже провожает хозяина. Командир воевал на нем несколько лет, и быстрый скакун не раз выносил его из-под пуль.
По дороге Павел сам правил четверкой и думал, что вот он в последний раз держит в руках крепкие ременные вожжи. Что-то ждет его теперь впереди? А Прохор пел:
- Эх, тачанка - ростовчанка,
Наша гордость и краса…
Странная была картина, когда боевая тачанка на всем скаку подлетела к мирной станции. Стали прощаться, Прохор снял с Веселого седло:
- Возьми себе на память, Павел Борисович. Небось сколько штанов на этом седле протер. Я вот и мешок для седла припас.
Павел решил взять седло.
- Спасибо, дядя Прохор, а ты бери себе моего Веселого. Да вот что - хватит и тебе служить. Езжай-ка ты опять на землю, оседай в своем селе. А как станешь зажиточным хозяином, приеду к тебе погостить. А ты, Пашка, добивайся, чтобы тебя тоже послали учиться. Чую я, из тебя классный разведчик получится, нужный России человек.
Обнялись, Павел потрепал Веселого по шее, поцеловал в мягкую морду, вспомнил строки из "Песни о вещем Олеге" Пушкина и сказал ему на прощание:
- Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время…
8. Городские превращения
Ранней осенью 1928 года Павел Берг приехал в Москву, на Белорусско-Балтийский (сейчас Белорусский) вокзал. В высоких кавалерийских сапогах с жесткими голенищами, в длиннополой кавалерийской шинели, перепоясанной двойной портупеей через оба плеча, в темно-зеленой армейской шапке-буденовке с высоким острым шишаком на макушке, он выглядел типичным "рыцарем" Гражданской войны. За плечом у него висел мешок со скудной поклажей - бритва, кусок серого мыла, запасные галифе и гимнастерка, несколько любимых книг и две пары чистого белья. Куда бы солдат ни шел, ни ехал, белье всегда было с ним: по старому солдатскому обычаю перед боем все обязательно надевали чистое белье - чтоб хоронили в чистом, если убьют. В руках Павел нес футляр с именной шашкой от Буденного - награду за подвиги, и свое тяжелое кавалерийское седло в мешке. С таким снаряжением, в двадцать восемь лет ему предстояло начинать новую жизнь - превращение в городского жителя. Какая она, Москва?
День был солнечный, и при виде громадной яркой площади у него зарябило в глазах - всюду сновали горожане и приезжий народ, площадь была забита повозками и легковыми пролетками, завалена хлопьями сена, соломы и лошадиным навозом, а в центре густо уставлена множеством торговых лотков. Все это суетилось, шумело и непрерывно двигалось. Изредка проезжали грузовики, распространяя вонь от плохого бензина и обдавая грязью из-под колес; шоферы оглушительно сигналили, пытаясь пробить себе путь через густую толпу; лошади, непривычные к машинам, особенно деревенские "савраски", шарахались, вставали на дыбы и ржали от страха. Люди, в свою очередь, шарахались от лошадей. Никакой регулировки движения не было, все и вся хаотически двигалось в разных направлениях. И над всей площадью стояла густая смесь запахов навоза, сена и бензина.
Слева от площади Павел увидел построенные еще в 1834 году высокие Триумфальные ворота, остатки роскошного въезда царей в Москву, на пути из Петербурга. Ворота величественно возвышались, являя собой символический остов прежней, более медленной и спокойной жизни. За ними через овраг был переброшен каменный мост, недавно заменивший собой прежний, деревянный. Сразу за мостом начиналось Ленинградское шоссе, переименованное из бывшего Петербургского.
В этом районе еще в конце XVI века располагалась Тверская ямская слобода, потому вокруг всегда было полно ямщиков и извозчиков и улицы за площадью назывались Тверскими-Ямскими. Но недавно здесь построили большой трамвайный парк: из него теперь с громким звоном выезжали трамваи, и лошади шарахались от звенящих трамваев, а возницы натягивали вожжи.
Павел решил потолкаться по рядам лоточников, купить чего-нибудь поесть. Его поразило невиданное обилие товаров. Хотя из-за нехватки продуктов на все выдавались карточки-купоны, здесь продавали разную снедь: пироги и пирожки, овощи, сушеную и вяленую рыбу, квас, молоко, чай из громадных самоваров. Тут же продавали посуду, хозяйственные товары, одежду на все сезоны, старую и новую, старинную мебель, потертые и новые ковры. И все продавцы кричали на разные голоса, зазывая покупателей. В Москве еще можно было обнаружить остатки НЭПа. Запах горячих пирогов раздразнил аппетит Павла, он купил у лоточника кусок горячего пирога с вязигой и, жадно жуя, спросил:
- Ты что ж - москвич, что ли?
- Не-е, мы приезжие, деревенские мы, из-под Рузы. Слыхал такое место?
- Слыхал, вроде. Ну а как живете теперь в деревне?
- Жисть-то наша? - да что же, жить можно стало. Как, значит, было, слышь, продразверстку нам сменили на продналог, так полегчало. Жить легче стало. Даже вот в торговлю пошли - излишки, значится, продавать.
Павел понимал, что введенный на короткое время НЭП уже оживил экономику и дал людям возможность работать и жить относительно безбедно, что при общей разрухе и застое производства было чудом.
* * *
До Института красной профессуры Павлу предстояло проехать полгорода, дороги на трамвае он не знал и, чтобы ехать к Крымскому валу, нанял извозчика. Движения и суеты на улицах было непривычно много. Лошаденка лениво трусила рысцой, старые ободранные дрожки, дребезжа, катили по мощенной булыжником Грузинской улице - то проваливало, то подбрасывало. Павел вспоминал о своей тачанке на рессорах - неплохо бы и московские дрожки поставить на рессоры.
- Здорово подбрасывает, - начал он разговор с извозчиком.
- Зубодробилка, - ответил тот, сплюнув в сторону. - Так мы енту дорогу окрестили.
Извозчик попался разговорчивый. Пока ехали, он деревянным кнутовищем указывал Павлу на разные здания и рассказывал.
- Почему эта улица Грузинской называется?
- Давнее название. Говорят, в Москву приезжал грузинский царь Вахтанг Леванович, с сыновьями. Свита была у них из трех тысяч человек. Пригласил их царь Петр Первый, а сам неожиданно помер. Поэтому принимал уже другой царь, хорошо принимал, дал землю на краю Москвы, здеся вот - по обеим берегам реки Пресни. Так-то и выросла здесь Грузинская слобода, а уж потом и улицу стали называть Грузинской.
- А где же река?
- Ну в 1908 году реку эту, Пресню, взяли в трубы. В революцию 1905 года район был у рабочих, они построили баррикады и долго держались. Поэтому вон ту улицу назвали потом Баррикадной. Ну а царь послал на рабочих полк карательный, Семеновский. Вот здеся, - он опять указал кнутовищем, - были деревянные бараки бывших солдатских арестантских рот. В них белогвардейцы вешали политических преступников.
Павел с любопытством рассматривал дома и людей. Москва показалась ему на удивление низкой. Она вообще никогда не отличалась высотой домов: особняки дворян и купцов, дома горожан - все строились вширь, а не ввысь. Возвышались над ними только колокольни московских церквей, которых раньше было "сорок сороков". В конце 1920-х годов их оставалось еще много. Извозчик объяснял:
- Вон, на Новинском бульваре, в Девятинском переулке, высокая церковь Девяти мучеников, что на Кочерыжках. Потому и переулок Девятинский.
Павел перевел разговор на другое:
- Ну а как жизнь теперь в Москве?
- Ничего, жисть получшала, как большевики образовали этот НЭП, как его… Жисть получше пошла, голодать хоть перестали. И в нашем извозчичьем деле тоже получше. Раз у людей деньги появились, то и нам работы больше. Да только вот обратно поворачивают большевики, вот что плохо.
Он еще помолчал, прибавил горестно:
- Эхма! - и с досады крепко стегнул лошаденку, которая тут была вовсе ни при чем.
* * *
За первые три года власти большевиков экономическое положение России ухудшилось настолько, что промышленность остановилась совсем и вся страна голодала. Но Ленин и его окружение не умели ничего налаживать, не хотели менять политический курс. Они называли подобное состояние экономики "революционным рывком" и "мобилизационной экономикой" и считали преддверием социализма, при котором не должно быть рыночных отношений. В результате начало происходить то, что еще сто лет назад Пушкин назвал "остервенением народа", - бунты и восстания в деревнях и городах.
По настойчивому предложению трех членов Политбюро партии Николай Бухарин, единственный из них экономист по образованию, разработал "новую экономическую политику" (НЭП) - сочетание идеологии централизованной социалистической экономики и политики с остатками элементов капиталистической экономики. Ленин долго противился, но был вынужден согласиться. В основе НЭПа было два нововведения:
1. В деревнях продразверстка (насильственное изъятие у крестьян урожая "по разверстке") была заменена на более мягкий продналог, оставлявший им большую часть собранного урожая. Это дало улучшение продовольственного снабжения и расцвет торговли в больших городах.
2. Были разрешены мелкие частные предприятия с наймом рабочей силы. Разрешение иметь частные организации и производства вызвало необходимость в рабочей силе и оживило рост почти совсем остановившейся промышленности.
НЭП вызвал быстрое изменение в социальной структуре и жизни в городах. После нескольких лет сплошной разрухи и голода люди зажили благополучней и спокойней. В деревнях у хороших хозяев появились излишки продуктов, они продавали их по рыночным ценам и богатели. В городах тоже появились так называемые нэпманы или совбуры (советские буржуи). Но к 1927 году большевики решили НЭП остановить, и по стране опять начала ощущаться нехватка продуктов. Поэтому была введена карточная система ограниченного распределения продуктов по талонам. То, что Павел увидел на привокзальной площади, было только жалкими остатками НЭПа.
* * *
До Института красной профессуры ехали полтора часа. Он размещался в бывшем здании Лицея цесаревича Николая. Массивный дом был построен в 1870-х годах как юридический факультет с гимназией для детей из высших классов общества. При советской власти в доме сначала находился Наркомпрос, им руководила жена Ленина Надежда Крупская. После смерти Ленина Сталин отнял у нее это здание и приказал перевести туда Институт красной профессуры. В нем должны были готовить ("ковать", как говорили в те годы) элиту новой советской интеллигенции, идеологически подкованной и преданной власти, эта новая элита призвана была заместить уничтоженную дворянскую.
Одним из слушателей оказался старый знакомый Павла по Гражданской войне - комиссар Лев Мехлис. Павел не видел Мехлиса почти семь лет и даже удивился, когда тот дружелюбно и радостно кинулся к нему:
- А, Павел, старррый пррриятель, здррравствуй! Вот и хоррррошо, что ты здесь, - пррравильно поступил. Надо делать карррьеррру. А я ведь говорил тебе, что надо вступать в партию.
Он сразу начал хвастливо рассказывать, все время перемежая рассказ своим любимым "а я…":
- А я, понимаешь, не хотел пррродолжать военную службу, меня интеррресует политика. Теперррь в ней ширррокое поле деятельности и самое удобное время для успешной карррьеррры. Ну а я, как приехал в Москву, устроился работать в Центральный комитет партии, сначала на маленькую должность. А я, с моей исполнительностью, быстро перешел в штат Генерального секретаря товарища Сталина, - он сделал значительную паузу, - да, самого товарища Сталина. А я начал с должности технического помощника. Все эти годы работал с ним. Теперь товарищ Сталин решил послать меня в Институт красной профессуры, по совместительству с работой. Пока что он поручил мне быть ответственным секретарем редакции газеты "Правда". А я, вот увидишь, - скоро буду редактором "Правды". Понимаешь, это же главный орган нашей партии. А я буду его редактором!
Павел с Мехлисом и раньше не дружил. Это именно он когда-то заронил в сознание Павла негативный скептицизм по отношению к большевикам. Теперь Павлу тоже не нравилось, как хвастливо Мехлис рассказывал о своей близости к Сталину и о планах быстрого возвышения. Но скептического отношения Павел не показал - наоборот, с энтузиазмом поддержал разговор:
- Ну, поздравляю, Лева. Уверен, что ты далеко продвинешься. Желаю успеха. Я помню, как сам Троцкий наградил тебя именными часами.
Мехлис изменился в лице, осторожно оглянулся:
- Троцкого в Москве уже нет, товарищ Сталин выслал его. И правильно сделал. А те часы я выбросил.
Павел знал, что Сталин захватывал все больше власти. Он понял, что Мехлис опять приспосабливался, держа нос по ветру. Но ему было все равно, и он переменил тему:
- А мне вот надо с жильем устраиваться. Карточки для питания мне выдали, но для жилья места здесь не оказалось.
- Куда тебя поселили?
- Направили в общежитие Высшей партийной школы на какую-то Миусскую площадь.
- А я знаю. Это недалеко от редакции газеты "Правда", мы помещаемся там в бывшем доме книгоиздательства Сытина. А я довезу тебя на редакционном автомобиле и помогу устроиться.
Машина оказалась старой колымагой с открытым верхом, из бесчисленных конфискованных после революции у какого-нибудь купца или барина. От нее воняло неочищенным бензином, заводиться она никак не хотела, шофер крутил ручку стартера, чертыхался и матерился. Наконец колымага завелась, задрожала, зачихала. За час они доехали до Миусской площади, и за этот час Павел успел наслушаться от Мехлиса его любимого "а я…" еще много раз.
Общежитие оказалось тесно забитым приехавшими для обучения в Высшей партийной школе и на курсы в еще несколько партийных школ.
Павла с Мехлисом повели показывать комнату: в коридорах и через открытые двери комнат они видели массу молодых, даже юных парней и девушек. Это были активисты комсомола, профсоюзов и партии, проявившие себя на местах, а потому посланные учиться. Вид у большинства был вполне рабоче-крестьянский: худые, бледные, плохо одетые. Именно из них собирались ковать кадры партийных советских работников среднего уровня. Павел покачал головой:
- Все ребята и девчата молодые, рано их готовить в начальники.
Но Мехлис прокомментировал:
- А я так думаю, что это наша будущая паррртийная элита. Вот увидишь, из этих юнцов получатся пррринципиальные и верррные кадррры паррртии.
Комендант собирался поместить Павла в комнате на четверых. Но Мехлис приказным тоном заявил:
- А вы знаете, товарррищ комендант, кто я? А я личный секретарррь товарррища Сталина. Фамилия моя Мехлис. Слыхали?
- Как же, слышал, товарищ Мехлис.