* * *
Заключенному Соломону Виленскому было трудней многих других в его бригаде копальщиков на строительстве Беломорканала - ему было уже за шестьдесят, а его заставляли рыть лопатой мерзлый грунт и таскать на себе вверх по откосу тяжелые мешки с песком. Это ему было не по силам. Но бригады не считаются по силам, они считаются по головам - на столько-то голов должна быть такая-то выработка. И никто за тебя работать не станет. Виленский, выбивался из сил, спина и все мышцы ныли, по ночам ему хотелось стонать, но он не смел, чтобы не разбудить соседей.
К тому же недавно в их бригаду прислали молодого одесскою бандита по кличке Костя-вор. Войдя в спальный барак, он безошибочно выбрал, кто послабей, - подошел к Виленскому и пинком согнал его с койки:
- Это теперь моя койка, а ты будешь мне прислуживать, - и пнул его в бок так, что старик упал и застонал.
Костя-вор всячески издевался над стариком и заставлял его делать за себя часть работы. Виленский все чаще задыхался, у него болело сердце, и он знал, что скоро умрет - до освобождения ему не дожить. Его осудили на десять лет за антисоветскую пропаганду, без права переписки, он не знал, где его жена Бася, что с ней. Жена пропала, работа пропала, вся его жизнь пропала.
Но он не переставал удивляться своему мозгу: сколько пришлось ему пережить со дня ареста, а мозг все продолжал свою привычную аналитическую работу и бесконечные подсчеты. Теперь он сравнивал стройку Беломорканала со строительством египетских пирамид. Там тоже работало около ста тысяч людей, и они тоже были рабами. И хотя техники и там, и тут было мало, но проектирование пирамид было намного лучше. Если бы он, Соломон Виленский, только мог, он сделал бы много рациональных предложений. Он точно знал - каких. Но кому нужен теперь его мозг, мозг зека?! Много замечательных мозгов работают здесь, и все они - только рабочие, только зеки, только рабы.
Правда, были у Виленского и приятные минуты. В их бараке жил Митяй, мальчишка лет десяти или двенадцати. Он сам не знал своего возраста, потому что рано осиротел - отца-"кулака" расстреляли на глазах сына за то, что не хотел отдать скотину, а мать сослали, и где она, он не знал. Самого его отправили в первую детскую трудовую колонию, и он так и рос "лагерным сыном" - почти "сыном полка". Мальчишка был очень смышленый, тянулся к знаниям, и Виленский стал учить его математике. Вот эти-то редкие и короткие занятия с Митяем и были его единственной радостью.
Несколько дней назад проезжал на машине начальник стройки Лазарь Коган и заметил Виленского, тащившего вверх по сходням полупустой мешок с песком. Комдив (генерал-лейтенант) Коган велел остановил машину и подошел к зеку. Сразу подбежали охранник и бригадир, и вытянулись в струнку. Коган заорал на них, указывая на старика:
- Почему у него мешок неполный?
У бригадира затряслась челюсть:
- Виноват, товарищ начальник, - недосмотрел.
- Я тебе покажу за этот недосмотр! Бери у него мешок и сам тащи его вверх. А старика привести ко мне в контору.
Как только машина тронулась, охранник подтолкнул Виленского в спину:
- Марш, сволочь паршивая, жид проклятый! Из-за тебя хорошим людям только нагоняи достаются.
В своем кабинете Коган закрыл дверь и запер ее на ключ. Когда-то Коган был учеником Виленского, тот взял его к себе на работу, а после ареста Лазаря Виленский пытался выручить его, но не смог и помогал деньгами его жене и маленькой дочке до самого своего ареста.
Коган подошел к старику, обнял его и заплакал:
- Соломон Моисеевич, дорогой мой! - он захлебывался от слез. - Я слышал, что вас арестовали и осудили, но откуда мне было знать, что вы здесь! Боже мой, боже мой! Посадить такого человека, такого человека! Соломон Моисеевич, садитесь и выпейте чашку чая с сахаром, вот бутерброд с икрой. Это для вас. Ваш мозг нуждается в сахаре и белках.
Виленский слабо улыбнулся:
- Мой мозг? Лазарь, кому теперь нужен мой мозг? Нет, если он в чем и нуждается, так это только в капельке свободы перед смертью.
- Соломон Моисеевич, я не могу вас освободить, но я ваш ученик и вечный должник, я сделаю все, чтобы облегчить ваше существование. Только, вы понимаете, это должно быть сделано так, чтобы не вызвать никаких подозрений. Вы еврей, и я еврей, охранники всех чинов так и высматривают, что бы донести. Доверять никому нельзя. Я переведу вас в счетоводы, но не могу освободить из бригады. Спать вы должны являться в барак, под конвоем, как все зеки. Это строжайшее правило. А днем вы будете сидеть за столом со счетами.
- Спасибо, Лазарь. Но мне счеты не нужны. Пока моя голова еще держит цифры.
- Соломон Моисеевич, счеты - это для отвода глаз.
- Ну хорошо. А я и не знал, что ты стал таким начальником.
- Соломон Моисеевич, азохен вей, какой я начальник? Вы думаете, мне легко все это? Жить-то ведь всем хочется. От страха я придумал, как освободиться. Только от страха.
- Что ж, если ты сумел выпутаться из этого ада - ты молодец, настоящая идише копф.
- Так я же ваш ученик, Соломон Моисеевич! Когда-нибудь я вам все расскажу. Но я ведь все равно знаю - сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет. Будет и мне конец, это так.
* * *
К большому удивлению зеков, неожиданно стали менять старую рваную одежду на новые бушлаты, койки в спальных бараках велели прикрыть новыми покрывалами, а на грязных деревянных столах в столовой - невиданное дело! - расстелили серо-зеленые скатерти. Откуда-то пошел слух, что приезжает сам Горький.
Бригаду Виленского рассадили на новые отструганные скамьи и дали им в руки газеты и журналы:
- Когда появятся посетители, делайте вид, что читаете. И смейтесь погромче, чтобы вид у вас был веселей.
- А курева дадите?
- Курево не положено.
- Тогда и смеяться не будем.
- Поговорите еще! Если кто из вас что вякнет - расстрел!
- А чего нам вякать? И без вяканья ясно, что это все маскарад.
Журналов и газет они давно не видели, и половина бумаги сразу пошла на самокрутки для курева.
И вот вдали запылили машины, подъехали, из них вышло десятка два людей - мужчин и женщин. В центре шел старик с пышными свисающими усами.
- Горький, Горький, это сам Горький!
Начальник Коган был тут как тут. Гостей построили квадратом. Коган сказал гостям:
- Попрошу женщин держаться в середине.
- Зачем?
- Для безопасности. Народ, знаете ли, такой, что ручаться нельзя, - все воры и разбойники. Могут оскорбить. Мы их переделываем, но все-таки пока что…
Кинооператоры забежали вперед и бешено крутили ручки аппаратов, пока гости подходили к зекам. Виленскому дали газету, он перевернул ее вверх ногами и так и сидел, делая вид, что читает. Начальник стройки Коган давал объяснения:
- Как видите, у нас для наших работников есть много литературы, в свободное от работы время они могут читать газеты, журналы, книги.
"Свободные работники" негромко, но дружно загоготали. Горький отделился от группы, подошел к Виленскому, взял газету из его рук и вернул ее в правильное положение. Виленский смущенно улыбнулся:
- Ах, да, спасибо, Алексей Максимович, - я забыл, как читать.
Услышав культурную речь, Горький вгляделся в него:
- Кажется, мы с вами где-то встречались?
- Неужели? Нет, но, может быть, вы видели мою фотографию. Я когда-то спроектировал Днепрогэс, и тогда меня снимали для журналов.
Глаза Горького прищурились, он все понял:
- Так это вы построили целый морской порт посреди степи?
- Так это я.
- Вы гений.
- Спасибо, Алексей Максимович, вы тоже гений.
Горькому, который сам всегда тяжело работал, нетрудно было понять лицемерие всей картины и цель этого спектакля. А Виленский вспомнил, как однажды, вскоре после возвращения Горького в Россию, он сам с наивной уверенностью говорил в "Авочкином салоне": Горький должен все видеть своими глазами, он великий гуманист и сможет повлиять на весь советский строй и даже на самого Сталина. И теперь мелькали невеселые мысли: да, вот и увидел все своими глазами наш великий гуманист.
В этот момент вперед неожиданно выскочил мальчишка Митяй. Охранник подставил ему ногу, но он ловко перепрыгнул и подошел вплотную к высокому гостю:
- Горький, а хочешь знать правду?
- Конечно, хочу.
- Я тебе все расскажу, только без других, а то меня шпокнут.
Горький повернулся к Когану:
- Оставьте нас наедине, - и они ушли в следующую комнату.
Кинооператоры было кинулись за ними, но Горький прикрикнул:
- Я просил оставить нас одних.
Другие гости неловко осматривались и пытались заговаривать с зеками, но те только мычали в ответ.
Маленькая рыжеволосая поэтесса Вера Инбер наивно спросила:
- Что это с вами, товарищи? Почему вы не говорите?
- Барышня, да какие же мы вам товарищи? А мычим потому, что вякать нам было не велено.
Писатели стояли, опустив головы, или делали вид, что рассматривают что-то вдали. Виктор Шкловский попросил Когана:
- Я знаю, что где-то здесь работает мой арестованный брат. Видите ли, я уже подготовил очерк, восхваляющий организацию работы и огромное воспитательное значение стройки. Нельзя ли мне повидать брата?
- Непременно постараюсь.
Горький с Митяем вышли из комнаты через полчаса, по лицу старика текли слезы. Другие писатели еще больше понурили головы. Вера Инбер захлопала глазами:
- Что с вами, Алексей Максимович?
- Ничего, милая. Так - воспоминания.
Фотограф Радченко хотел сделать редкий снимок, но Горький резко отстранил его.
После ухода гостей новые бушлаты, покрывала, скатерти и газеты с журналами отобрали. Митяя увели сразу. Виленский долго ждал его, но он так никогда больше и не появился.
* * *
Кинохроника показывала визит Горького на строительство. Был выпущен художественный фильм, в котором рассказывалась история перерождения преступника Кости в сознательного трудящегося и бойца за социализм. Большая красивая книга всего писательского коллектива под общей редакцией Максима Горького была выпущена еще до открытия канала. В предисловии к ней Горький писал: "Товарищ, знай и верь, что ты самый нужный человек на земле".
Лишь один из поэтов, который не был в бригаде Горького, а сам был сослан и жил на подаяния друзей, сказал о Беломорканале правду. Николай Клюев написал в стихотворении "Разруха" (1934):
То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фекла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи,
В немереном горючем скопе.
От тачки, заступа и горстки
Они расплавом беломорским
В шлюзах и дамбах высят воды.
Их рассекают пароходы
От Повенца до Рыбьей Соли.
То памятник великой боли…
Брата писателя Шкловского освободили, но потом все равно расстреляли.
А бывшего начальника Лазаря Когана снова посадили, а потом и расстреляли за саботаж, потому что Сталину было доложено, что канал, дескать, слишком мелкий. Беломоро-Балтийскому каналу торжественно присвоили имя Сталина.
Когда и как умер Соломон Виленский - осталось неизвестным.
26. Павел пишет статью
Павла очень заинтересовало упоминание Марии о двух русских музыкантах еврейского происхождения, братьях Антоне и Николае Рубинштейнах. Он думал: ну да - Рубинштейны были из богатой семьи, их крестили. Крещеных евреев, выкрестов, евреями уже не считали, и отношение к ним было как к христианам; но ведь души людей не меняются от того, что на них брызнут святой водицей; значит, создавая русскую музыку, приобщившись к русской интеллигенции, в душе они все-таки оставались евреями. Ну а Антокольский и Левитан?.. Как получилось, что в дореволюционной России двое еврейских мальчишек-бедняков стали знаменитыми русскими мастерами, национальной гордостью России? Как получилось, что эти два еврея своим искусством смогли выразить самую сущность русского характера и русского пейзажа? Для этого нужно нечто большее, чем талант, для этого необходимо глубокое проникновение в русскую душу. Но откуда оно могло у них появиться?
Павел опять пошел в Третьяковскую галерею - посмотреть на их творения. Он хотел углубиться в их работы, чтобы подумать и постараться понять.
Еще издали он увидел стоявшую у стены белую глыбу скульптуры Антокольского "Иван Грозный", подошел к ней вплотную и остановился как вкопанный. Почему он раньше не заинтересовался ею? Очевидно, правильно говорится в поговорке: "Мы видим то, что знаем". Неужели это было сделано руками бедного еврейского мальчишки, который даже плохо знал русский язык? Ведь у евреев вообще изобразительное искусство развито мало, еврейская религия запрещает имитировать живую жизнь. И где было бедному еврею научиться такому тонкому искусству обработки мрамора? Ведь литовский город Вильно - это не итальянская Каррара, в которой мрамор добывают веками и знают все его свойства.
Павел стоял и размышлял - почему Антокольский задумал изваять такой сложный исторический образ?
В следующем зале Павел увидел громадную бронзовую фигуру Петра Первого. Это было ему еще интересней: это тоже русский исторический образ, но он ближе по времени, и о нем больше известно. Он с трудом оторвался от скульптуры и пошел смотреть полотна Левитана.
Проходя по залам, Павел не мог не остановиться возле "Неизвестной" Крамского и снова нашел, что Мария на нее похожа. Какое это счастье, что она встретилась ему. Вот и теперь он опять здесь только потому, что она рассказала ему об этих композиторах и напомнила тем самым о художниках. Она, такая молоденькая, дает ему, провинциалу и грубому воину, ключи к пониманию культуры, он очень многим обязан ей.
И тут он опять увидел картину Левитана "Свежий ветер. Волга" и снова замер от восторга. Как она опять напомнила ему юные годы! Но главное было не в этом, а в том, что это была настоящая русская река, ее нельзя было спутаешь с другой рекой в другой стране.
У картины "Владимирка" погрустневший Павел думал: ведь эта картина - тоже сгусток русской истории, воплощенной, казалось бы, в ничем не примечательном пейзаже. Павел попытался заставить себя ощутить безысходную тоску, с какой шли по Владимирке арестанты, когда их гнали этапом. На какой-то миг ему показалось, что он сам бредет в колонне, и стало жутко: неужели это возможно? Да, это возможно, вполне возможно - "от сумы и от тюрьмы не зарекайся". Но каким образом художник смог через унылый пейзаж выразить такую глубину чувства?
Он перешел дальше и остановился возле полотна "Над вечным покоем". Серое небо, серая вода, сероватый оттенок на всем - на кладбище, на маленькой церквушке. Почему Левитану захотелось написать русское кладбище с этой русской церквушкой?
Павла настолько переполняли чувства и он так стремился проникнуть в тайну еврейских художников, что сразу направился в кабинет к своему недавнему знакомому - директору Третьяковской галереи Константину Юону. Постучав, он приоткрыл тяжелую дверь и увидел за столом бородатого старика директора. Тот вопросительно смотрел на него:
- Чем могу служить, товарищ военный?
- Вы уж извините, вы меня, верно, не помните.
- Почему же? Вы Алеша Попович из Первой конной армии.
- Значит, помните?
- Я ведь художник, лица запоминаю легко, особенно если они былинные. Так что я могу для вас сделать?
- Ведите ли, у меня вопрос непростой. Не знаю, как и начать. Я узнал, что скульптор Антокольский и художник Левитан были евреи.
- Да, это так. Я знал их обоих, застал еще при жизни. Оба родились и выросли в бедных еврейских семьях.
- Понимаете, я тоже еврей.
- Да? Никогда бы не подумал. Как же вы стали русским богатырем?
- Так это только прозвище. Но махать шашкой - это все могут, не такое сложное дело.
- Ну, я бы не сказал, что смелость на поле боя - это простое дело.
- Смелость, конечно, нужна. Считается, что среди евреев смельчаков мало. Но на самом деле мой народ до революции был просто забитым. А пришла революция - и среди нас появились смелые люди.
- Рассуждение интересное. Но говорите, в чем ваш вопрос.
- А вопрос такой - как Антокольский и Левитан смогли стать великими русскими художниками? Вот этого я не понимаю.
Юон почесал седую бороду и с интересом посмотрел на Павла:
- Как вам сказать? Среди евреев много талантливых людей. Моим учителем был Леонид Пастернак, еврей, великолепный художник, непревзойденный иллюстратор. Но чтобы стать великим художником, надобно иметь великий талант.
- Да, талант, это конечно. Но вот я смотрел-смотрел на их работы и не понимал - как они могли так глубоко проникнуть в самую душу русской истории и русского пейзажа?
- Знаете что, товарищ военный…
- Зовите меня просто Павел.
- А по батюшке как?
- Вообще-то отец был Борух, но я записан Борисовичем.
- Ага. Так вот, Павел Борисович, у нас в галерее есть библиотека для сотрудников. Я дам вам пропуск, вы можете приходить и читать материалы про Антокольского и Левитана. Да вот, у меня на столе книга об Антокольском под редакцией его покровителя Владимира Васильевича Стасова. Вот почитайте, что сам Антокольский писал про скульптуру Ивана Грозного.
Павел прочел: "В нем дух могучий, сила больного человека, сила, перед которой вся русская земля трепетала. Он был грозным, от одного движения его пальца падали тысячи голов. День он проводил, смотря на пытки и казни, а по ночам, когда усталая душа и тело требовали покоя, когда все кругом спало, в нем пробуждались совесть, сознание и воображение; они терзали его, и эти терзания были страшнее пытки. Тени убитых им проступают: они наполняют весь покой - ему страшно, душно, он хватается за псалтырь, падает ниц, бьет себя в грудь, кается и падает в изнеможении. Назавтра он весь разбит, нервно потрясен, раздражителен. Он старается найти себе оправдание и находит его в поступках людей, его окружающих. Подозрения превращаются в обвинения, и сегодняшний день становится похожим на вчерашний. Он - мучитель, и мученик. Таков "Иван Грозный"".
Павел перечитал это два раза.
- Да, лучше, чем это сказано о Грозном, может быть только то, что показано в самой скульптуре.
Юон согласно кивнул.
- А про Левитана лучше всех написал другой русский пейзажист Константин Коровин, он теперь живет в Париже. Вот почитайте:
"Левитан всегда искал "мотива и настроения", у него что-то было от литературы - брошенная усадьба, заколоченные ставни, кладбище, потухающая грусть заката, одинокая изба у дороги, но он не подчеркивал в своей прекрасной живописи этой литературщины. Левитан был поэт русской природы, он был проникнут любовью к ней, она поглощала всю его душу, и этюды его были восхитительны и тонки. Странно то, что он избегал в пейзаже человека. Левитан был разочарованный человек. Он жил как-то не совсем на земле, всегда поглощенный тайной поэзией русской природы".
Павел воскликнул: