Но евреи уже не были самой забитой прослойкой населения. Некоторые из них смогли получить образование и присоединиться к среднему классу и интеллигенции - стали врачами, юристами, журналистами. Евреи-врачи были в России с 1860-х годов, а военные врачи-евреи - с 1865 года. Основателем российской терапии был профессор А. Захарьин, еврей, он лечил императора Александра III, хотя тот евреев не любил. С 1860-х годов появились на государственной службе евреи-юристы. Евреи выдвинули из своей среды выдающихся русских журналистов: Петра Смоленского (1842–1885) и Альберта Гаркави (1835–1919). Образованные евреи организовали в Минске партию "Бунд", самую первую в России революционную партию. Так в революции произошло слияние интересов русского и еврейского народов.
В среде русского населения всегда присутствовали настороженность и непонимание в отношении евреев, а зачастую - и ярко выраженный антисемитизм. Но в культурном подвиге русского купца Павла Третьякова и русского капиталиста Саввы Мамонтова отразилась подлинная способность русского человека понять и оценить великое и прогрессивное, невзирая на традиционное недоверие и нелюбовь к евреям.
Третьяков первым заметил талант Левитана и купил на ученической выставке первые его работы. Этим он поддержал художника материально и в то же время сделал его имя известным - если работу художника покупал сам Третьяков, на него сразу смотрели как на мастера. Он следил за творчеством Антокольского и Левитана и приобретал их произведения часто даже до того, как они появлялись на выставках, еще на дому. При жизни Третьякова художники работали, а он оплачивал их труд.
Третьяков помогал молодым художникам советами и деньгами, вносил за неимущих плату за обучение в Художественном училище. Он умел делать это деликатно и незаметно, чтобы не страдало ничье самолюбие.
Савва Мамонтов, разносторонне одаренный человек, сын бывшего крепостного крестьянина, сам был неплохим художником и скульптором, неплохо пел, учился пению в Италии, был артистом, поэтом, драматургом, режиссером. Душа нараспашку и бурная натура - веселый, говорливый, увлекающийся человек.
Русский дворянин-интеллигент Владимир Стасов был самым горячим поклонником Антокольского и помогал ему на ранней стадии формирования его таланта. Особенно любил Стасов скульптуру Антокольского "Иван Грозный".
Чтобы понять композицию "Ивана Грозного", его надо рассматривать по сантиметрам - фигуру в полный рост, в длинной одежде со множеством складок, ниспадающих до пола; сложный трон с барельефами в виде чудовищ, в которых верили в то время; меховую шубу, на которой царь сидит; книгу на его коленях и высокий жезл сбоку. Надо всмотреться в опущенное лицо царя - глаза полускрыты нависающими насупленным и бровями; если смотреть немного снизу, видны застывшие на одной точке зрачки: в них сосредоточена холодная, недобрая мысль. Под глазами - стариковские мешки, на щеках - глубоко прорезанные складки усов, над взлохмаченной бородой - слегка выпяченная нижняя губа. Все это придает фигуре грозный, сосредоточенно-мрачный и решительный вид. В самой его позе на троне - сколько чувствуется беспокойного напряжения… Это напряжение особенно заметно в кисти правой руки, судорожно вцепившейся в ручку трона. И как точно этот образ выражает историческую сущность того, что мы знаем о грозном царе. Если смотреть на Ивана, не двигаясь, минуту, две минуты, может показаться, что мраморный царь дышит. Какое надо было иметь мастерство, чтобы так оживить камень! Но главное - какую надо было иметь глубину проникновения в сложный исторический образ! Ведь эта скульптура одна говорит об Иване Грозном больше, чем десятки написанных книг. Такая скульптура - это и история России, это и символ, выражающий громадную культуру создателя.
Скульптура Петра Первого представлена совсем по-другому: Петр свободно стоит на ветру, ветер играет шарфом, повязанным вокруг пояса, развевает его волосы. Он весь устремлен вперед. Наверное, этот момент выражает строки из поэмы Пушкина "Медный всадник": "На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн, / И вдаль глядел…" - царь пристально смотрит вдаль, как бы обозревает пространство, слегка приподняв голову. В гордой выпрямленной фигуре гиганта чувствуются решительность и устремленность вперед. Он явно смотрит в будущее, в будущее своей России. Какую глубину проникновения в исторический образ должен был иметь малообразованный еврей Антокольский!
Если разбирать пейзажные полотна Левитана, то первым делом надо подчеркнуть, как глубоко они передают сам извечно грустный характер русской природы. Одно дело художнику написать пейзаж - это, конечно, требует мастерства, но другое дело - вложить в него настроение и даже суметь отразить характер страны. Это требует от художника осознания своей принадлежности к той стране, уголок которой он изобразил на полотне. Картины Левитана - это сама жизнь России.
Картина под названием "Владимирка": бедная земля, покрытая редкой травой и нищим кустарником, неприветливое серое небо в густых причудливых облаках, вдаль уходит протоптанная в песке и глине длинная-длинная дорога в несколько рядов. В середине колея пошире - ее исходило множество ног, а по бокам ряды поуже. Куда дорога ведет, почему "Владимирка"? От Москвы она ведет на восток, во Владимир, а потом дальше - в Сибирь. По ней веками шли многие тысячи русских арестантов, колоннами отправляемые в ссылку. А узкие тропы - по бокам, где шагали конвоиры с ружьями. Что думает, что испытывает зритель, смотря на картину? От картины исходит та тяжелая безысходность, какую могли испытывать шагавшие по ней арестанты. "Владимирка" - это сгусток русской истории, настоящей истории жизни русских людей, воплощенной в ничем, казалось бы, не примечательном пейзаже. Поразительно, что хотя на полотне присутствует лишь один неясный силуэт фигуры странника перед распятием, в самом изображении этой грустной дороги предстает судьба многих тысяч русских людей. Конечно, художник мог написать унылое шествие конвоируемых арестантов в кандалах. Но в том-то и дело, что он дает зрителю возможность представить их себе - оборванных, грязных, несчастных, всю эту бедную, терпеливую массу русских людей.
Владимирка начиналась за Рогожской заставой Москвы. Это был первый этап, там собирались на прощание с каторжанами родные и близкие. В народных стихах того времени описан этот страшный путь:
…Вот клубится
Пыль. Все ближе… Стук шагов,
Мерный звон цепей железных,
Скрип телег и лязг штыков.
Ближе. Громче. Вот на солнце
Блещут ружья. То конвой;
Дальше длинные шеренги
Серых сукон. Недруг злой,
Враг и свой, чужой и близкий -
Все понуро в ряд бредут,
Всех свела одна недоля,
Всех сковал железный прут.
Двигалась, ползла, громыхала железом кандалов партия к иногда в тысячу человек. В голове партии гремят ручными и ножными кандалами каторжные с обритыми наполовину головами. На спинах их серых бушлатов с желтым бубновым тузом нашиты желтые буквы "С.К.", что означало "ссыльно-каторжный". Народ переделал это по-своему: "сильно каторжный".
За ними шли скованные железным прутом вместе по несколько человек ссылаемые еще дальше в Сибирь. Дальше шли бродяги - этапные, арестованные за "бесписьменность" (т. е. отсутствие паспорта). А заключала колонну вереница конных колымаг с узлами и мешками, на них везли больных и женщин с детьми.
В 1870 году была построена Нижегородская железная дорога, многих арестантов стали перевозить по ней. Из гола а год по Владимирке шло все меньше людей:
Меж чернеющих под паром
Плугом поднятых полей
Лентой тянется дорога
Изумруда зеленей…
Все на ней теперь иное,
Только строй двойной берез,
Что слыхали столько воплей,
Что видали столько слез.
Тот же самый…
…Но как чудно
В пышном убранстве весны
Все вокруг них! Не дождями
Эти травы вспоены,
На слезах людских, на поте,
Что лились рекой в те дни, -
Без призора, на свободе
Расцвели теперь они.
………………………
Все цветы, где прежде слезы
Прибивали пыль порой,
Где гремели колымаги
По дороге столбовой.
Нужна была определенная смелость, чтобы выставить в галерее такую картину. Когда "Владимирка" была экспонирована, на нее сразу в бессильной злобе стали нападать черносотенцы из пишущей среды: в своих статьях они прямо заявляли, что эта картина - оскорбление еврейским художником русской действительности. Но царские чиновники ничего не могли сделать: на картине всего-навсего был изображен довольно невинный пейзаж. Вся сила была в том, что выражал этот пейзаж.
Картина "Над вечным покоем": большая серая река под мрачным вечерним небом, ветер гонит темные, неприветливые тучи и на переднем плане картины клонит ветви чахлых деревьев - это мыс незаселенного островка. На нем, за деревьями, полуспрятана крохотная церквушка с одной маленькой главкой-луковицей на крыше, а рядом небольшое кладбище - унылый погост с редкими могильными крестами. Людей нет, и жизни нет. Есть только беспросветное уныние, уныние ушедшей жизни. И опять, как на картине "Владимирка", сама беспросветность погоста передает горестную тяжесть жизни тех, кто лежит под крестами. Настроение картины давит на сердце - вот так проходила унылая жизнь деревенской Руси. Можно стоять перед картиной, смотреть и думать: да, этот пейзаж - это целая повесть тяжкого безрадостного русского быта. Для того чтобы это понять, нужно быть русским. Для того чтобы суметь это передать в картине - нужно быть трижды русским. А написана она евреем. Значит, была у него чисто русская любовь и чисто русское понимание окружающей русской природы.
Теперь впервые в истории мы строим новое многонациональное общество с равными правами для всех наций. Евреи пустили глубокие корни в России, советские евреи участвуют в жизни нашей страны наравне со всеми, они получили права жить, где хотят, учиться и работать, где хотят. Многие из них активно участвовали в революционном движении, многие сражались за большевиков в Гражданскую войну, многие стали специалистами, некоторые даже вошли в состав советского правительства.
В новом обществе советские евреи смогут проявить свои национальные способности вместе с русскими и всеми другими народами страны и дадут нашей стране и миру новые таланты.
* * *
Статья была напечатана в журнале "Огонек", который основал - и был его редактором - журналист Михаил Кольцов. Текст отправили в цензурный комитет Главлита, но цензор никак не хотел разрешать печатать один абзац из-за цитаты Антокольского про Ивана Грозного. Павел удивлялся, доказывал, спорил - ничего не помогало. Он посоветовался с Кольцовым:
- Миша, что мне делать?
- Придется печатать без цитаты.
- Но почему они боятся напечатать такое яркое описание личности Грозного?
- В цензурном комитете не хотят намеков на исторической параллели между далеким прошлым и сегодняшним днем. Понял?
Кольцов не назвал имени Сталина, но Павел понял - он имел в виду его.
Статья вызвала большой интерес, ее читали все интеллигентные люди - и евреи, и неевреи. Были и одобрительные и подбадривающие рецензии. Кое-кто писал, что в статье мало отражена роль революции. Павел только усмехался - на эту тему он напишет еще одну статью. По поводу замечаний Кольцов прочел ему эпиграмму:
- О таких рецензентах можно сказать:
Свежим воздухом дыши
Без забот и без претензий,
Если глуп, то не пиши,
А особенно - рецензий.
* * *
Буквально на другой день после опубликования статьи в редакцию "Огонька" на имя Павла стали поступать хвалебные письма от читателей. Многие стремились поделиться впечатлениями от статьи и описать истории своих судеб. Больше всех писали евреи-интеллигенты. Одним из первых прислал поздравление с хорошей статьей известный искусствовед Илья Зильберштейн. Павлу это было лестно, он знал о Зильберштейне только по рассказам. Зильберштейн родился и вырос в бедной еврейской семье в Одессе. Ничто, казалось, не могло предвещать, что из этой среды выйдет выдающийся знаток русского и западного искусства. Похвала такого человека много значила для Павла.
Но самым приятным поздравлением было для него письмо от его учителя Евгения Викторовича Тарле. Письмо пришло на адрес журнала "Огонек", конверт был вскрыт, не содержал обратного адреса, но само письмо внутри сохранилось. Тарле ничего не писал о себе, но Павел понял, что если он мог читать журнал, значит, у него была хоть какая-то свобода доступа к печати. Это уже было много, учитывая строгость сталинских лагерей.
Больше всех статье радовались Семен и Августа. Семен купил два десятка журналов и раздавал всем знакомым:
- Это мой братик Павел написал. Вот какой у меня брат. Обязательно прочтите статью моего брата Павла Берга. Он настоящий русский интеллигент.
- А почему фамилия другая - Берг?
- Потому что это мой родной двоюродный брат.
Августа вторила:
- Как тонко и культурно ты написал о таком сложном предмете!
Павел становился известен в интеллектуальных кругах, и сияющая Мария гордилась своим мужем.
28. В сочинском санатории
Павлу удалось приготовить Марии сюрприз - он достал путевки в военный санаторий в Сочи. Впервые в жизни оба они ехали к морю. Как командир старшего ранга он получил литер на билеты в купированный вагон, не надо было тесниться и делить полки с другими пассажирами. Почти четыре дня они ехали по России, смотрели в окна вагона, перед ними пробегали пейзажи вроде бы самой богатой части страны - Орловщина, курская земля, харьковская житница, ростовские поля. Они поражались, до чего разорены эти места, какая нищета вокруг. Раньше повсюду на остановках поездов крестьянки приносили на продажу множество продуктов - творог, молоко, вареные яйца, яблоки свежие, яблоки моченые, жареных кур и уток, свиной холодец, лепешки, вареных раков, соленые грибы и огурцы, всевозможные свежие овощи, рыбу вяленую, рыбу копченую. Теперь всего две-три торговки стояли на остановках и у них было мало товара. Зато на каждой станции толпилось много нищих, теснящихся у вагонов и просящих милостыню. Особенную жалость вызывали оборванные и тощие дети, протягивающие за подаянием худенькие руки. Сколько раз Павел ни заговаривал с ними, всегда оказывалось, что все они сироты.
- Тятьку убили, а мамка с голода померла, - жалобно ныли они.
Может быть, некоторые и привирали, но в основе их нищеты была суровая правда разоренной страны. Мария так расстраивалась, что перестала на остановках выходить из вагона. Но Павлу надо было добывать хоть какую-то еду. Все же, чем ближе было к югу, тем больше выносили к поезду еды, появились даже фрукты.
После серого московского неба в Сочи их поразили яркое солнце и жара. Все для них было ново: и обилие незнакомых деревьев, и масса цветов, а главное - запах моря, который они почувствовали прямо на вокзале. Павел нанял извозчика-армянина, его лошадь тоже была украшена цветами. В мягкой коляске они ехали в санаторий, по дороге армянин показывал и рассказывал, мимо каких красивых санаториев и дач они проезжали.
Их санаторий располагался в новом здании, построенном в форме корабля, с большими террасами, застекленной столовой, у него имелся прямой спуск к морю. Первый раз в жизни они бездельничали, купались, загорали и - наслаждались друг другом.
Мария привезла специально для курорта сшитое платье, у нее была белая юбка, синяя блузка, белые шорты для тенниса и два сменных купальника. В разговорах с другими отдыхавшими в столовой, на пляже и на прогулках Мария часто повторяла:
- Мы с мужем… мы с мужем… мы с мужем… - ей нравилось быть замужней женщиной и показывать это другим.
Она с гордостью ходила по песчаным аллеям под руку с высоким красавцем Павлом, одетым в белые брюки и белую рубашку с короткими рукавами, так что видны были его загорелые мускулистые руки, и в белых парусиновых туфлях. А он действительно чувствовал себя с ней богатырем.
В санатории они знакомились с разными людьми, большей частью это были командиры армии из провинциальных военных округов, общение с ними было малоинтересным для Павла, и еще меньше - для Марии. Их внимание привлек один из отдыхающих: пожилой человек солидной интеллигентной наружности гулял по аллеям с такой же пожилой дамой, очень видной, со следами былой красоты. Как-то раз, поравнявшись с ними на прогулке, он обратился к ним первым:
- Позвольте узнать, вы москвичи?
- Жена - коренная москвичка, а я - новоиспеченный.
- Мы с женой тоже москвичи. Моя фамилия Плетнев. Я доктор.
- Очень приятно, товарищ доктор. Моя жена Мария как раз почти доктор - студентка-медичка. Меня зовут Павел, Павел Берг. Я преподаю военную историю в академии имени Фрунзе.
- Вот как, очень интересно. Я читал статью какого-то Берга про еврейских художников. Это не вы ли написали?
Павел скромно промолчал, но Мария, гордясь мужем, тут же выпалила:
- Да, конечно, это его статья. Вам понравилось?
- Очень понравилось.
Жена Плетнева произнесла низким голосом:
- О, я тоже читала и получила большое удовольствие.
Они разговорились и с тех пор стали проводить вместе время на прогулках и на пляже. Плетнев попросил начальника санатория посадить их за один стол в столовой. Павел с Марией заметили, что начальник сам подошел к нему, очень почтительно здоровался с Плетневым, расспрашивал, доволен ли он. И врачи санатория относились к нему особо почтительно. Оказалось, что он профессор медицины, заслуженный деятель науки. Мария была в восторге от знакомства:
- Павлик, так это же знаменитый профессор Плетнев, мы же учимся по его учебнику! А его жена, такая величественная дама! Знаешь, мне иногда хочется заглянуть на много-много лет вперед и увидеть там нас с тобой. Неужели я растолстею, постарею и стану такой вот величественной дамой?
- Машуня, ты будешь величественная, но никогда не постареешь - но крайней мере, в моих глазах.
Плетневы назвали их "наши молодые друзья" и расспрашивали об их жизни:
- Понимаете, мы уже стары, поколение, выросшее и сформировавшееся до революции. Нам интересно, каким воздухом дышит первое советское поколение.
Плетнев любил рассказывать истории из своей многолетней врачебной практики и часто повторял: "Чего только не случается в жизни врача!"
- В медицине важно лечить не столько болезнь, сколько самого больного. Врачу надо уметь видеть больного в широком аспекте, уметь за симптомами распознать причину. Для этого существует целый раздел науки - медицинская этика. Она пока что мало развита. Я решил не терять время и, пока здесь отдыхаю, пишу статью на эту тему. Старые доктора говорили: врач любит своего больного больше, чем больной любит врача. Да, в принципе это очень точное определение настоящего отношения врача к больному. Настоящий врач - это не просто профессионал, умеющий прослушать легкие и сердце и прописать лекарства. Настоящий врач должен видеть перед собой не конгломерат симптомов, а страдающего человека. Конечно, пациенты тоже бывают разные. Не всех приятно лечить. Но мы, врачи, обязаны быть внимательными и доброжелательными всегда. Впрочем, не знаю, что это я по-стариковски разболтался… Это просто потому, что пишу об этом. Да, чего только не бывает в жизни врача…
Мария смотрела на него во все глаза: