Густые, лохматые брови Дорохова подскочили кверху. Значит, кто-то едет на его место. И значит, ни Курманов, ни Ермолаев, ни кто-то другой из выросших у него в полку летчиков не будет командовать полком, которому он отдал почти всю свою жизнь. Присылают со стороны, варяга…
Дорохов отпил несколько глотков воды и почему-то вспомнил сейчас, как однажды Курманов поучал на аэродроме летчика, кажется того же Лекомцева: "Ты вот что, пилот, давай без дипломатии. Мозг загружен информацией, скорость фантастическая, а ты двусмысленные фразы гонишь. В бою начнешь рассусоливать, и тебя ко всем святым успеют отправить".
"Что ж, без дипломатии так без дипломатии", - мелькнуло сейчас в сознании у Дорохова. Он опустил брови, качнул головой и осуждающе, считая Курманова во всем виноватым, сказал:
- Вот так у иного и получается: грозу накличет сам, а громоотводы ставь другой. - Дорохов встал из-за стола и темпераментно продолжил: - Григорий Васильевич, можно найти десятки причин и даже высоких соображений, чтобы не летать. Тут и каверзная погода, и семейные обстоятельства, и бог знает что еще. Ты, например, ждешь варяга - тоже причину нашел. - Последняя новость окончательно вывела Дорохова из терпения. Он взволнованно ходил по комнате и уже не щадил самолюбия Курманова: - А знаешь, что за этим стоит?
Курманов передернул плечами, глаза его похолодели. Он понимал тревогу Дорохова за полк. Видел, что Дед разочарован в нем, не оправдал он его надежд. Но о грозе думал по-своему: "Ее не кличут. Сама приходит".
- Знаешь, что за этим стоит? - повторил Дорохов свой вопрос и, чуть помедлив, сказал: - Боязнь ответственности! Понял, да?!
Курманов тяжко вздохнул. Он вспомнил свое "несоответствие", вспомнил разбор полковником Корбутом происшествия перед летным составом полка и то, как легко согласился с его выводами подполковник Ермолаев: "Случай с Лекомцевым всем нам урок!" И все еще стоял в его ушах последний звонок от Корбута, его предупреждение: "Смотри там, дров не наломай до приезда командира". Теперь вот услышал упреки от самого Дорохова. Дед вроде и знать не хочет, кто как сказал, как решил. Ему давай одно - полеты. Но для Курманова все это сплелось в один клубок. Он не может отделить одно от другого. И потому попытался как-то убедить Дорохова в этом.
- Вы же понимаете: приказ есть приказ. А где приказ, там и глаз. Попробуй теперь допусти еще какую промашку, скажут: "Покатился…" А тогда что, товарищ командир?
У Дорохова грозно сверкнули глаза.
- А это обыкновенная трусость! - бросил он в напряженное лицо Курманова. - Трусость! Понял, да?!
Дорохов уже не допускал возражений, и Курманов почувствовал и увидел, что он стал именно тем Дороховым, которого уважал и побаивался, тем Дороховым, которому никто не мог противоречить. Таким он становился в минуты, когда обострялась обстановка, будь это на земле или в воздухе. Таким он, наверное, был и на фронте, в бою. Тверд и непреклонен. Но таким он Курманову как раз и нравился.
- По себе знаю, - продолжал говорить Дорохов твердо и веско, - случалось, в службе что-то и упустишь, что-то не доведешь до конца. Досадно, обидно бывает. Но тебе все-таки простят. Но если летчики утратят по твоей вине летную форму, никто тебе этого не простит. И в первую очередь - они сами. Жизнь-то на месте не стоит. Не летаешь или мало летаешь - полк ослабляешь.
Ожоги, а не слова! Они бередили Курманову живую рану. Это он-то боится ответственности, он трусит? Нашел Дед чем упрекнуть. И слова-то какие!..
И все-таки Курманов не жалел, что встретился с Дороховым, хотя и ушел от него с чувством досады. Философия Деда проста: паши небо - и все сгладится, все встанет на свои места. Утихомирится и он, Курманов, который не в меру разгорячился, и у Лекомцева со временем дела наладятся. Все пойдет своим чередом. Как было.
Но так ли все это на самом деле, так ли?..
* * *
В этот вечер Надя, жена Курманова, заждалась мужа.
- Гриша, ты где пропадал? - нетерпеливо спросила она, едва Курманов переступил порог. - В штабе тебя нет, в столовую не ходил. Ну были бы полеты, а то ведь нет, а его след простыл.
Курманов невесело улыбнулся:
- Мало ли дел…
- Какие дела? Времени-то, посмотри, сколько…
Курманов ответил мягко:
- А ты уж и справки навела, где я и что… Подумают, сам командир в самовольной отлучке.
- А то нет, - ревниво сказала Надя и тихо улыбнулась.
Надя, как почти все жены летчиков, была общительной, но временами задумчивой. Задумчивость чаще всего появлялась у нее на лице, когда она провожала мужа на аэродром. Почему-то ей всегда казалось томительным ожидание первых взлетов. Муж уйдет, она долго не может найти себе места - ходит из угла в угол, поливает цветы, поправляет одеяльце на спящей дочурке, и на душе все неспокойно. Но как только взлетят первые самолеты и над городком установится привычный гул, улетучиваются все тревоги.
Надя терпеливо ждала мужа со службы. Иногда полушутливо жаловалась ему: "Ну разве это жизнь - оплошное ожидание? Ждешь его, ждешь, а придет - к нему не подходи, его не тронь, у него, видите ли, завтра полеты".
Курманов спокойно выслушивал Надю, смотрел на подернутые тоской ее глаза и находил в них связующую их обоих теплоту. Да и когда Надя молчала, он все равно хорошо понимал ее. Ведь поведение любимой женщины что течение большой реки - зримо не видишь, а чувствуешь. Это особенно понял теперь, в трудные для него дни. Только дома, с Надей, он находил некоторое успокоение и принимал за самоотверженность ее молчаливое согласие с ним.
Раньше Надя частенько упрекала мужа за футбол: "И как тебе только не совестно - у всех на глазах мячик гонять? Брось ты эту забаву, мальчишка, что ли?!" Курманов на Надю не обижался, но хотел, чтобы она его поняла: "Брошу футбол - летать перестану, а без полетов разве жизнь?"
Теперь о футболе Надя даже не вспоминает, хотя Курманов гоняет мяч больше прежнего. И вообще, в последнее время в доме все стало как-то по ней. Вот и сейчас: хоть и запоздало пришел, а Надя в прекрасном настроении.
- А к тебе приходили, - весело продолжала она.
"И кто мог приходить домой?" - подумал Курманов, а Надя уже опешила обрадовать его еще одной приятной новостью:
- Гриша, а у нас билеты в театр…
Курманов всегда хотел, чтобы было так: переступил порог дома - и все служебные дела оставил там, в штабе, в учебных классах, на аэродроме. Хотел, но так не получалось. Редко, когда он мог отключиться от своих летных забот. Он и на земле жил напряженной внутренней жизнью, мозг его был загружен работой так же, как и в полете. Теперь ему не давал покоя случай с капитаном Лекомцевым.
Лекомцева осуждали, а Курманов не видел его вилы. Да, у него не хватает ни фактов, ни вещественных доказательств невиновности летчика, но и вина его утверждается тоже на словах. И потому полет Лекомцева тревожил его с прежней, неугасающей силой, он по-прежнему утверждал: "Летчику надо верить!"
Курманов смотрел на факты через свою призму. Ведь научно-техническую революцию не кто-то выдумал, она пришла сама. И летчики не пасовать перед ней собрались, а умело использовать ее достижения. Вчерашним днем теперь не проживешь. "Даши" не "паши", и как там еще ни говори, а случай о Лекомцевым сам собой не "сгладится", не "переживется", потому что в конце концов не в Лекомцеве тут дело. Лекомцев оказался лишь в фокусе событий, и в отношении к нему обнаружились различия в подходах к боевой выучке летчиков. Одних устраивало парадное благополучие, другие смотрели в завтрашний день. Если на то пошло, Лекомцев мог ошибиться, но ведь все это ради того, чтобы не оплошать в настоящем бою. Мы еще не все взяли от своего самолета. Не все! В нем таятся возможности, которые даже не снятся.
Так рассуждал про себя Курманов, слушая свою жену.
- Откуда они взялись, эти билеты? - сдержанно спросил он, продолжая думать о своем.
- Бабоньки достали. Они экскурсию еще затевают. Вот и приходили, интересовались, нельзя ли автобус заказать. Говорят, пусть муженьки с детишками понянчатся… А что, Гриша, пока не летают…
От последних слов жены Курманов оцепенел. Не понимая того, что делает, родная жена, любимая им Надя, глубже загоняла тот клин, который вонзил ему в душу Дорохов. Она не сознавала, что строже других судила его. "Пока не летают…" И Курманову стало еще более понятным беспокойство Дорохова, а стало быть, и еще больнее воспринимал он его упреки.
Всегда прямой, независимый, от одной мысли о полетах глаза вспыхивали у него, как костер на ветру, Курманов вдруг почувствовал себя каким-то виноватым перед людьми.
Надя ничего этого не замечала, она продолжала комментировать новости:
- А что, это же здорово, Гриша. Давно мы в театре не были. И на экскурсию я с удовольствием бы поехала.
Светлые порывы жены действовали на Курманова совсем в ином направлении, чем она хотела. Чем больше Надя выказывала их, тем тяжелее ему было слушать ее. Глядя на Надю, Курманов больше всего сейчас боялся погасить на ее лице солнечную улыбку. И в то же время он не мог ничего с собой поделать. Тяжелые тиски сжимали его сердце.
- Какой театр… Какие экскурсии… В рабочие-то дни… Ты думаешь, что говоришь? - протяжно, с мучительной укоризной проговорил Курманов.
Надя от неожиданности смутилась.
- Хорошо, отдам билеты Лекомцевым, - сказала она изменившимся голосом и этим еще больше разбередила его душу.
Курманов посмотрел на Надю умоляющими глазами: "Неужели перестала меня понимать?" И мягко, чтобы не обидеть ее, сказал:
- Ты не жена, а крапива стрекучая.
Надя обвела Курманова ласково-грустным взглядом и неожиданно громко рассмеялась. Курманов удивленно смотрел на нее:
- Ну что ты, что ты?
Надя продолжала смеяться. Лицо ее раскраснелось, в глазах стоял влажный блеск. Но вот она смолкла и, стараясь удержать на лице улыбку, сказала:
- Наконец-то поговорили на семейную тему. А то все полеты, полеты, будто я у тебя ведомая.
Курманов оторопело глядел на Надю. В другой бы раз прыснул от ее слов - вот чудачка! - но сейчас лишь неопределенно хмыкнул.
Потом он взял телефонную трубку, и Надя заметила, как побледнело его лицо.
- Ох, про цветы я совсем забыла, - спохватилась Надя и скрылась в комнате.
Курманов вызвал подполковника Ермолаева.
- Егор Петрович? Готовь полеты. Что? Отменяю прежнее решение. Да, отменяю.
Курманов почувствовал, как Ермолаев замялся, без какого-либо воодушевления, с холодком воспринял его указания. Конечно, был в недоумении: то полеты отставить, то вдруг давай, планируй.
Курманов вспомнил, при каких обстоятельствах он перенес предварительную подготовку. Днем, когда Ермолаев вошел к нему в кабинет, он разговаривал по телефону с полковником Корбутом. От него Курманов узнал, что в полк назначен новый командир. Эту весть он воспринял как должное. "Сверху видней", - как любил говорить Ермолаев. Виду не подал, но его вывело из равновесия предупреждение Корбута: "Смотрите, до его приезда дров не наломайте!" "Не доверяют", - подумал Курманов. Когда приподнял голову, увидел Ермолаева с плановой таблицей полетов:
- Посмотрите, Григорий Васильевич!
В эту минуту у Курманова проносились в душе мучительные ураганы, ничто ему было не мило, он отсутствующим взглядом посмотрел на Ермолаева и холодно произнес:
- Не надо.
Ермолаев изменился в лице:
- Что, летать не будем?! Летать не будем?! - спросил он, недоуменно глядя на Курманова. Отставить предварительную подготовку… В своем ли надо быть уме?
- Не будем, - сквозь зубы сказал Курманов, не объясняя причины.
Позже, когда Курманов вернулся со спортивной площадки, ему позвонил Дорохов: "Как завтра, летаешь?" И Курманов ответил ему в сердцах: "Нет, не летаю".
Вот как все получилось.
Теперь Курманов не мог простить себе той поспешной горячности, того неожиданного поворота мыслей, когда, не ожидая того сам, пошел поперек себя. Ведь сам больше, чем кто-либо, хотел летать и сам же развел тишину, которую справедливо возненавидел Дед.
В голосе Ермолаева Курманов почувствовал холод молчаливого осуждения. Но он сознавал: все это эхо дневного разговора, в котором не было никакой вины Ермолаева. Причиной всему был он сам.
Перебарывая внутреннее волнение, Курманов заговорил с Ермолаевым достойно и уважительно:
- Егор Петрович, прошу продумать предложения. Рассмотрим прямо с утра. Руководитель? Вы будете руководить полетами.
- А вы как? - спросил Ермолаев, переходя на сухой, официальный тон.
- Давай разведку погоды.
- Хорошо, - деловито сказал Ермолаев, считая разговор законченным.
Но Курманов с самого начала разговора держал в уме мысль о Лекомцеве и теперь высказал ее:
- Да, вот что, планируй Лекомцева.
- Лекомцев уезжает, - оживленно отозвался Ермолаев.
Курманов насторожился:
- Куда?
- В командировку. За пополнением. Вы же согласились.
Курманов вспомнил: против поездки Лекомцева он не возражал. Но тогда у него были свои соображения. Чего Лекомцеву глаза мозолить в гарнизоне? Перед женой стыдно - звено летает, а он как неприкаянный. А командировка есть командировка. Все же служба, доверие. Но теперь-то все переиначилось. Решено проводить полеты, и чего летчику сидеть на земле?
- Петрович, командировку надо отставить. Включай Лекомцева в плановую, - сказал Мурманов спокойно, но настойчиво.
- Нельзя, Григорий Васильевич. Приказ ведь. Да и вообще, после такой карусели я бы его и на аэродром не пускал. Всех закрутил, всех! - недовольным тоном говорил Ермолаев, давая Курманову понять, что и он, Курманов, из-за него пострадал.
Откровенное недовольство Лекомцевым и намеки на сочувствие ему оставляли горький осадок в душе Курманова. Неужели Ермолаев не понимает, что Лекомцеву путь в небо не заказан? Это не конец, который когда-то он предсказывал, это только начало. Опаснее всего передержать летчика на земле. И, вспомнив слова Деда: "Этого тебе никто не простит!", твердо сказал:
- Да не самостоятельно. Со мной. Проверить надо.
- Воля ваша, буду планировать, - неохотно согласился Ермолаев.
Курманов положил трубку, молча медленно перевел взгляд на открытую дверь комнаты. Надя стояла у окна и поливала цветы.
КУРМАНОВ И ЕРМОЛАЕВ
Дорохов уезжал через день. Отвечая на прощальный взмах руки Ермолаева, одиноко стоявшего на платформе, он ощущал щемящее чувство тоски. Не хотелось верить, что уезжал из родной Майковки навсегда. Ответный тяжелый и замедленный взмах своей руки он относил не только к Ермолаеву, но и ко всему полку, и к полюбившемуся ему гарнизону, к тому уголку на русской земле, который был ему теперь особенно дорог. Словом, ко всему тому, что долгие годы составляло сущность его офицерской службы. Захватывающие целиком, всю душу, полеты, простота и искренность отношений бескорыстных в дружбе летчиков, уроки прямой и суровой требовательности друг к другу тугим узлом связывали их судьбы.
Жизнь любого военного человека начинается со своей, маленькой или большой, Майковки. Не на каждой карте ее порой найдешь, не все дороги к ней приметишь, но, сколько бы потом ни менял мест, куда бы ни забрасывала тебя судьба, до конца жизни будешь помнить свой первый военный городок, первые самостоятельные шаги в службе. Городок тот, когда-то почти совсем неустроенный, едва зарождающийся, будет мил твоему сердцу, как родник, который дает жизнь целой реке.
В Майковке Дорохов начинал офицерскую службу, сюда же вернулся после войны из-под Берлина, и, сколько потом ни колесил по самым отдаленным уголкам страны, судьба привела его опять сюда.
Дорохов ехал в купе один. Успокаивающе-мягкий перестук колес располагал к воспоминаниям. Почему-то в памяти всплыл сорок пятый год. Он не казался ему далеким, хотя в полку служили летчики, родившиеся в послевоенное время. Давно замечено: сильные переживания остаются с человеком на всю жизнь, он носит их в своем сердце, я потому даже ушедшие в историю времена кажутся ему не такими уж и далекими. Так случилось, что в полку Дорохов был последним из легендарной когорты пилотов сорок пятого. Правда, оставался еще в строю генерал Караваев, но он служил в соединении.
Полк сорок пятого составляли ребята, родившиеся после Октябрьской революции и гражданской войны. Не все из них успели закончить даже среднюю школу. Суровое время поторопило их в небо. Они не знали любви, далеки были от семейных неурядиц и домашних хлопот. Их молодость прошла в боях. Спасая Родину, они не задумывались над тем, что обессмертят себя на века, над ними не будет властно даже время, их будут помнить, пока есть земля. Так помнят и чтут витязей Непрядвы, отстоявших Русь от иноземцев шесть веков назад.
Они же, победители-фронтовики, начинали потом штурмовать небо реактивного века, и они же обучали хлынувшую им на смену в полки послевоенную молодежь. Тех ребят, которые не успели к горячим схваткам Великой Отечественной, а теперь подросли и с такой яростью ринулись осваивать авиацию, словно опять, как в тридцатые годы, был брошен клич: "Комсомолец, на самолет!"
Незаметно, один за другим, ушли фронтовики, и эти, молодые, переняв у них боевую хватку, уже давным-давно летают на самолетах быстрее звука, командуют полками и дивизиями. Как изменилось время!
Служа в полку, Дорохов наперечет знал почти всех летчиков: кто в какое время прибыл, когда и куда убыл. Ермолаев, к примеру, пришел, когда полк прощался с поршневыми самолетами, Курманов - значительно позже.
К тому времени Ермолаев уже командовал эскадрильей, а самолет был сверхзвуковой.
Появление Курманова заметил сразу весь полк. Он был назначен в эскадрилью к Ермолаеву. Встретились Курманов и Ермолаев, что называется, как коса и камень, вода и пламень. Началось все на аэродроме, в день полетов. Один только вылет сделал лейтенант Курманов, а поднял на ноги всех, даже Ермолаева из себя вывел.
Комэск руководил полетами. Выпустил в зону Курманова и вдруг слышит его голос:
- Ощущаю зуд самолета. Прошу посадку.
Ермолаев неодобрительно ответил:
- Раз невтерпеж - садись! Заходи - садись!
На земле самолет облепили техники, механики, инженеры. Спрашивают летчика: "Где?", "Что?", "Как?". Подъехал Ермолаев, заворчал:
- Зуд у него, зуд… У всех новичков зуд. Больше месяца не летал - вот и зуд.
Худой, жилистый Курманов молча стоял у самолета, облизывая сухие, спекшиеся губы.
- Но это же тебе показалось. Показалось… - не унимался командир эскадрильи. Ему была дорога каждая минута, и он нервничал из-за простоя самолета.
- Не показалось, товарищ капитан, был зуд, - невозмутимо настаивал на своем Курманов.
- Был… Был… Вот сейчас слетаю и докажу, что тебя леший попутал, - взгорячился Ермолаев и, решительно поднявшись в кабину, запустил двигатель.
Курманов побагровел. Он порывисто подошел к технику самолета, взял рабочую тетрадь и сделал в ней запись: "Находясь в зоне пилотирования, почувствовал на самолете зуд. Доложил капитану Ермолаеву и прекратил полет. Лейтенант Курманов".
Техник, маленький, черный от солнца и ветра, одни только глаза белесо сверкают, метнулся на рулежную дорожку, встал лицом к самолету, предупредительно скрестив над головой руки. Ермолаев увидел его, и в ту же минуту двигатель захлебнулся и стих. Выключив двигатель, Ермолаев торопливо спустился из кабины на землю и еще больше вскипел: