Лекомцев на ходу вытирал вспотевшее лицо и короткие влажные волосы. Маленького роста, подвижный, весь напружиненный и разогретый полетом, он шел рядом с Курмановым быстрым, уверенным шагом, изредка бросая взгляд на небо. Там еще оставался след его самолета. Вдали, где была последняя атака, он был размыт ветром. Образовавшееся облаке таяло, растворялось, сливалось с подернутым сединой небосводом.
Самолеты уже не летали, и над аэродромом начала отстаиваться тишина. Когда стихают двигатели, человеческие голоса на стоянках слышны далеко, так как пилоты и техники не сразу привыкают к внезапно наступающей тишине. Лекомцев рассказывал о своем полете громко. Он горячился. Он еще не освободился от тех чувств, что владели им, когда атаковал летящую цель. Для него полет продолжался.
Был тот самый момент, когда летчик подробно расскажет о пережитом в небе. Такое возможно только по горячим следам полета, когда ни одна деталь, ни одна мельчайшая подробность, остро воспринятые в воздухе, не ускользают из памяти. Для летчика все важно, значительно, неповторимо.
Потом, когда он остынет, из него слова не вытянешь. Будет пожимать плечами, односложно отвечать, удивляться: "Ну что там особенного?.. Был полет, в общем-то нормальный…" А начни допытываться - иной пилот возьмет да небылицу присочинит, и в глазах у него бесенята запляшут: "Как, здорово я тебя провел?!" И тогда совсем не поймешь, где суровая явь, а где веселая присказка.
А между тем доподлинно известно: каждый полет высекается в душе особыми метами. И к ним никто и никогда не прикоснется, ибо никому нет доступа к этой сокровенной тайне. Только сама пилотская душа, когда понадобится ей, вдруг высветит при случае все грани того полета.
Была так очевидна сейчас радость Лекомцева, что Курманов, слушая его, мысленно переносился в воздух. Он будто летел с ним рядом, вместе сокрушал летящий "бомбардировщик".
Понять Лекомцева Курманову помогал язык жестов, без которого не обходится ни один летчик в мире.
Однажды Курманов вычитал у Алексея Толстого, что жест и слово почти неразделимы. Курманов удивился остроте наблюдения писателя. Не у летчиков ли он подглядел?! И вот сейчас он внимательно следил за каждым жестом Лекомцева. Да, за ним всегда следует определенная мысль. Смазан, неуловим жест - и неясна, расплывчата мысль. Открытый, подчеркнутый жест - и свободна, отчетлива мысль.
Вот Лекомцев азартно блеснул глазами и с яростью рассек рукой воздух:
- Рубить можно, товарищ командир! Ничего, что нет винтов, а крылья - стрелы.
- Что рубить? Ты о чем?
У Курманова подступила к груди смутная тревога, отдаленно и неясно заныло сердце: натворил что-то, натворил… А Лекомцев резко выбросил левую руку вперед, а правой коротким, кинжальным движением впился в ее ладонь.
- Рубить противника, товарищ командир! Курманов уже по жесту Лекомцева все понял.
Возле командного пункта они встретили подполковника Ермолаева.
- Зачем мы генералу понадобились? - спросил Курманов.
Ермолаев осуждающе взглянул на Лекомцева:
- А вот его спроси. Спроси, какой он выкинул фортель.
Курманов холодно посмотрел на Лекомцева.
- Докладывай генералу все как было, - сказал он.
В это время у входа на командный пункт показались генерал Караваев и полковник Дорохов.
Докладывать генералу не пришлось. Увидев летчиков, он заговорил первым:
- А, пришли! Так вот, майор Курманов, за опасное сближение с самолетом накажите старшего лейтенанта Лекомцева своей властью. Мало будет - используйте власть командира полка, но накажите по всей строгости.
- Понял, да?! - вставил Дорохов.
Лекомцев был ниже всех ростом. Но он так вытянулся перед генералом, будто подрос.
- Товарищ генерал, это была воздушная цель. Она уходила, - сказал он, сдерживая волнение.
- Вас наказывают за то, что, выполняя задание, вы пренебрегли мерами безопасности, - пояснил генерал.
Еще не остывший от полета Лекомцев кинул на Курманова, казалось, безмолвный взгляд. Но для Курманова он не был безмолвным. Точь-в-точь с таким же взглядом он уже встречался. Тогда летчики эскадрильи говорили о приеме боя из арсенала храбрейших русских летчиков. Сам же Курманов тогда сказал: "Уверен, каждый из нас готов применить таран. Перед тараном не устоит никто. И пусть это знают враги наши".
Вот это и напомнил ему взгляд Лекомцева.
Курманов сказал генералу Караваеву:
- Товарищ генерал, накажите и меня.
- За что?
- Лекомцева к полету готовил я. И я от него требовал решительно действовать.
- Правильно требовали, - сказал генерал и, отпустив Лекомцева, предупредил Курманова: - Если будут нарушения, накажу и вас, скидки не ждите.
Выслушав генерала Караваева, Курманов согласно кивнул и хотел спросить разрешения уйти, но генерал остановил его.
- Об участии в учениях, надеюсь, знаете? - переменив тон, сказал генерал.
- Да, знаю, - ответил Курманов. Голос у него повеселел. Учения готовились необычные, из полка привлекались всего несколько экипажей.
- Будете действовать парой. Подумайте-ка о Лекомцеве.
Курманов не мог понять неожиданной перемены у генерала в отношениях к Лекомцеву. Может, решил, строговато с ним обошелся? Осторожно спросил:
- А как с наказанием?
Генерал Караваев сделал строгое лицо и коротко сказал:
- Это уже решено. Не видите разве, сердце у него яро, а места мало. - Генерал сделал паузу, и голос его стал доброжелательнее: - Словом, подумайте.
Курманов только и думал о том, как бы взять на учения Лекомцева. На разборе полетов он разъяснял летчикам все "за" и "против" в его действиях. Но Лекомцев был шокирован не наказанием (заслужил - получи!), а тем, что комэск преподнес ему в конце разбора, когда майор Курманов вдруг вытянул вперед подбородок, по лицу его скользнула ребячья шаловливая улыбка и озорно прищурились глаза.
"Лекомцев, - сказал он, - вот ты взлетел, взлетел второй летчик, третий… Взлетели тысячи экипажей одновременно. Скажи, будет ли от этого легче наша планета? И второе: как это скажется на вращении земли вокруг своей оси? Соображай!"
Летчикам нравились неожиданные "кроссворды", как они окрестили задачки Курманова. Он их связывал с летной жизнью, новейшими самолетами, разного рода гипотезами и открытиями, которые несла с собой научно-техническая революция.
Но летчики замечали и то, что эти "кроссворды" на засыпку Курманов преподносил лишь тем из них, кому хотел сказать, чтобы не задирали нос. Авиация - дело серьезное…
* * *
Лекомцев первый раз участвовал в больших учениях. Стояла осень с легкой изморозью по ночам и сухими, солнечными днями.
"Противник" в горно-лесистом районе накапливал силы для контрудара. Он надежно прикрывался с земли и воздуха. Прорываться туда никому из летчиков не удавалось. Посредники только и отмечали: "Перехвачен", "Сбит".
Курманов с Лекомцевым, который шел у него ведомым, к цели прорвались.
Поединок с перехватчиками "противника" длился недолго, но напряжение летчики выдержали большое. Когда завязалась воздушная схватка, Курманов с Лекомцевым встали в вираж, хотели атаковать "противника" на горизонтальном маневре. Но "противник" схитрил: взял да и выключил форсаж. Кто мог ожидать такое? Нужно выжимать скорость, а он, наоборот, сбавил ее. Курманов, конечно, смекнул, зачем "противник" это сделал: уменьшить радиус виража и первым атаковать.
В каком невыгодном положении оказались они с Лекомцевым! Полезли они на высоту косой петлей. Прямо на солнце! Вписываясь в расплавленный огненный диск, они надеялись оторваться от "противника" этим сложным маневром.
Но четверка "противника" устремилась за ними, тоже воткнулась в солнце. Она жаждала разделаться с дерзкой парой там, в верхней точке косой петли. Но когда, выдержав бешеный натиск прожекторно-ослепительных лучей солнца, "противник" оказался в верхней точке косой петли, Курманова с Лекомцевым там не было. Они исчезли, как призраки.
Заманив на косую петлю четверку, Курманов с Лекомцевым. воспользовавшись слепящим солнцем, ушли боевым разворотом в сторону и в решающий момент полета применили такой маневр, что "противник" ничего уже не смог с ними сделать. Проскочили незамеченными, как невидимки.
Лекомцев не верил себе: как только удержался за Курмановым!
Не один у них был такой боевой вылет. Раз Курманова зафиксировали "сбитым". Он только успел передать Лекомцеву: "Выполняй задачу". И тот, выйдя вперед и изменив направление захода, как они проигрывали этот вариант еще на земле, прорвался в заданный район один и доставил важные сведения о "противнике". Генерал Караваев прямо на борт, в воздух, передал Лекомцеву свою благодарность.
Лекомцев на этот раз как-то особенно почувствовал силу в мощь своего боевого оружия. Понял, что значит взять от самолете все, что заложено в нем беспокойной конструкторской мыслью.
После успешного выполнения задания, волнуясь и радуясь, он признался командиру эскадрильи: "Мы много говорили о научно-технической революции. Но для меня раньше все это было чем-то неуловимым. А теперь зримо почувствовал: передний край НТР проходит через наши кабины, а в кабинах мы, летчики. Выходит, эта революция свершается и в нас самих…"
Когда Курманов и Лекомцев вернулись в Майковку, там уже все знали об их отличных действиях на учениях.
Лекомцеву в родном городке все казалось милее и дороже. До чего же чист, прозрачен и упоительно свеж воздух! Лекомцев с наслаждением вдыхал его, чувствуя на нем аромат земли.
Может, ни на какой другой планете нет больше такого воздуха и такой красоты! Планета Земля - это удивительный оазис во Вселенной. Здесь не только воздух, но и вода, и цветущие сады, и самое великое чудо природы - люди. Для них, для людей, надо беречь этот оазис жизни. Беречь так же, как она сама, мать-земля, бережет свое тепло.
Поздней осенью, когда по ночам приходят зимние холода, утром от изморози становится белым-бело. Но копни землю - и увидишь, как оттуда, изнутри, поднимается легкий молочный пар. То земля дышит теплом. Да если и зимой, в самую что ни на есть лютую стужу, будешь забираться в глубь земли, тот же теплый, душистый пар, как от свежевыпеченного хлеба, вскружит голову.
Как хорошо, что земля держит тепло! Пока это тепло есть, будет и жизнь. Потому, куда бы летчики ни улетали, в какие бы стратосферные дали ни поднимались, их всегда влекут к себе земные ориентиры. Ведь и красота неба - от земли. Если бы не земля - давно бы наскучило им пустое синее однообразие. Отдели небо от земли, от человека - и поблекнут все его краски. Небо без человека мертво.
Эти прекрасные чувства звали Лекомцева писать стихи. Так близко сходились в его душе поэзия и полеты.
И вдруг все у Лекомцева (он был уже капитаном) переменилось. Последний полет безжалостно перечеркнул его достижения и радости. Муторно стало у него на душе. Погасли глаза, сник голос, и походка стала какой-то вялой.
В небе при неудачах так, видать, и случается: времени мало, а земля близко. Один у него был выход - оставить самолет, катапультироваться. Лекомцев уже выполнил задание, уходил с полигона, когда услышал какой-то странный звук, словно бы взорвалась хлопушка. Самолет повело вправо, он стал припадать на крыло, как подстреленная птица.
Что бы в воздухе ни случилось, мысль о земле - одна из первых. Лекомцев подумал о посадке: "Буду клеить (от Курманова перенял он это словечко) левый разворот". Он попытался изменить направление полета, но ощутил сильное сопротивление, и его словно током пронзило: "Рули!" Немедленно доложил руководителю полетов подполковнику Ермолаеву:
- Первый, я Тридцатый! Отказывают рули!
Ермолаев уточнил информацию:
- Самолет управляем?
- Ограниченно!
- Можешь посадить?
Лекомцев понял: на посадочный курс ему не зайти. Он нацелился приземлиться в стороне от полосы, на ровной и хорошо накатанной площадке. Но поведение самолета было загадочным, необъяснимым. Лекомцев не знал, как он поведет себя дальше, и потому о посадке определенно сказать не мог.
- Не хватает крена, - доложил он на КП.
"Какая же тут посадка…" - подумал про себя Ермолаев и ответил буквально через секунду. Но так как связь до этого шла без пауз, то эта секунда показалась Лекомцеву долгой. Он знал, какое решение примет подполковник Ермолаев, но все равно ждал.
- Тридцатый, катапультируйся!
- Понял… - прохрипел Лекомцев, внезапно застигнутый мыслью: "Легко сказать - катапультируйся. А если причины не найдут, что тогда?!" Он вспомнил требования Курманова: "Летчик должен чувствовать самолет, как самого себя". Лекомцев не мог понять, что с самолетом, он ему показался чужим. Тут хочешь не хочешь, а загадку надо разгадывать, сражаться до последнего, вести самолет на землю.
Заход на посадку в черте аэродрома не получился. Разве майор Курманов так учил появляться над своей "точкой"?! Пришел, развернулся вокруг хвоста - и на родную землю (так фронтовики делали, чтобы не угодить в прицел противнику). Сейчас Лекомцев размазал заход, он у него получился как расползшийся на сковороде блин.
Самолет, всегда стремительный, легкий, сделался тяжелым и таким неуклюжим… Лекомцев не чувствовал гармонии, не стало той слитности летчика и самолета, без которой немыслим боевой полет.
Мозг у Лекомцева работал с полной нагрузкой. Кто знал, сколько оставалось секунд, отпущенных ему судьбой для завершения полета? Время есть время. Взаймы его не возьмешь, а в критические моменты оно решает все. У Лекомцева времени мало, а узнать ему надо было многое. Не сами же рули отказываются слушать летчика! Что ограничило их движение? Откуда сухой хлопок, похожий на взрыв? И пока крылья держат самолет - надо лететь.
- Тридцатый, катапультируйся! Слышишь? Катапультируйся! - требовал руководитель полетов Ермолаев. Находясь на земле, визуально наблюдая терявший высоту самолет, он больше, чем кто-либо, сознавал неотвратимость трагической развязки. Упрямое молчание Лекомцева выводило его из себя. И чего он тянет? Это же безумие! - Катапультируйся! Катапультируйся! - все более ожесточаясь, кричал Ермолаев в микрофон.
Лекомцев был охвачен одной страстью: продлить полет. Только бы продлить! В какие-то секунды и мгновения машина все же успеет что-то ему "сказать". Ведь услышал когда-то давным-давно Курманов зуд, а другие не чувствовали его и определили только по показанию приборов.
Теперь самолет был во власти одной силы - земного притяжения. И сам Лекомцев уже был во власти самолета, времени и судьбы. Выбора не было. Сбросив с кабины фонарь, Лекомцев вжался спиной в броню катапультного сиденья и, схватив внизу, у колен, красные рукоятки, резко рванул их на себя…
* * *
Увидев на фоне леса дымный всплеск, Ермолаев побледнел и сорвавшимся голосом распорядился: "Вертолет!" Удаляясь от микрофона, он обессиленно упал в кресло и закрыл глаза. Полет Лекомцева лишил его последних сил. Никогда в жизни Ермолаев не доходил до такого изнеможения. Отдышавшись, небрежно вытер на лице пот и, не обращая внимания на обступивших его помощников, укоризненно покачал головой, и словно бы про себя, но слышно сказал: "Курмановские повадки! А ведь и сам уже обжигался, казак лихой".
Ермолаев пододвинул к себе журнал руководителя полетов и начал писать: "В 7.38 утра западнее поселка Дерюгино…" На этом месте Ермолаев остановился. Была неизвестна судьба капитана Лекомцева.
Ермолаев поднялся с кресла, вышел и начал нервно ходить из одного конца вышки в другой, не отводя взгляда от аэродрома и дальнего леса, на верхушки которого наползало сбитое ветром облако пыли и дыма.
Взлетная полоса, рулежные дорожки и самолетные стоянки отсюда видны как на ладони. Летчики, собравшись группками, с молчаливым любопытством поглядывали на дымное облако. Установилась тишина, как перед боем, зыбкая и тревожная.
С борта вертолета доложили: "Летчик катапультировался. Жив!" Ермолаев дописал в журнал: "…катапультировался капитан Лекомцев" - и с опаской стал поглядывать на телефонную трубку. Надо доложить полковнику Корбуту. Но Ермолаев не знал причины летного происшествия, о чем непременно спросит Корбут. Кроме того, он ждал прилета с полигона самого Курманова. Словом, Ермолаев не спешил с докладом и в то же время опасался, что полковник Корбут опередит и его, и Курманова и позвонит раньше, чем они успеют ему доложить.
Ермолаев был раздражен. Незадачливый полет Лекомцева назойливо напоминал ему самого Курманова, то время, когда тот пришел к нему в эскадрилью и упрекал комэска: "Молодые вянут". "Полюбуйся теперь на своего воспитанничка, послушай магнитофонную запись. Это тебе не грампластинка - документ!" И пусть Лекомцев ответит, почему молчал, не реагировал на команды руководителя полетов, его, Ермолаева, команды. И что теперь скажет сам Курманов летчикам?.. Жаль, нет Дорохова, он пришпорить его умел.
* * *
Капитан Лекомцев одиноко стоял посреди широкого поля. Он смотрел на небо и удивлялся так, будто впервые видел его. Какое же оно просторное, ни конца ни краю! А ведь только что казалось ему каким-то смятым и куцым. Не только летать - дышать было невозможно.
Прослеживая взглядом большой, неправильной формы полукруг, который он описал самолетом, пытаясь зайти на посадку, Лекомцев увидел вертолет. Подлетев к нему, вертолет опустился на землю, взвихрив под собой пыль. Борттехник открыл боковой люк, выбросил вниз входную металлическую лесенку. Из кабины выглянул летчик, он что-то крикнул, но мотор заглушил его. Лекомцев махнул рукой, чтобы летели без него. В это время спустился на землю и побежал к нему врач. Он видел жест Лекомцева, но не остановился, а только перешел с бега на быстрый шаг. Лекомцев будто его упрашивал:
- Да не нуждаюсь я в помощи, доктор! - и крикнул экипажу: - Парашют вот заберите, а я пойду!..
Лекомцев не хотел слушать моторный грохот вертолета, а больше всего не хотел почти сию минуту оказаться на командном пункте. Он был взбудоражен полетом, и ему нужно было успокоиться, нужно было движение. Приподняв голову, Лекомцев взглянул на блестевшие вдали окна командного пункта и быстрым шагом пошел поперек поля. Хорошо было чувствовать под ногами устойчивую твердь земли. Сельское поле сливалось с полем летным, образуя ровную, уходящую за горизонт степь. Небо сияло над ним во всей своей бескрайней огромности, от чего ему легче дышалось.
Теперь он уже мог пережить свой полет в ином измерении времени и пространства. Можно остановить мысль, призадуматься над теми неуловимо короткими ее зарницами, которые мерцали в критические мгновения полета.
Но настроение у Лекомцева резко переменилось, когда он ступил на бетонные плиты взлетной полосы. Он услышал над аэродромом тишину и только теперь заметил, что полеты прекращены, закрыты по его вине. Самолеты, как обычно, бодрствовали на стоянках, группками собирались летчики, и он физически ощущал на себе их недоуменные взгляды. На их глазах из полета он возвращался… пешком. Тишина была невыносимой. Земля, небо, самолеты а люди - все замерло в каком-то неясном ожидании.
Как все может перемениться за какие-то минуты! Лекомцев шел, не глядя по сторонам. Лицо его побледнело, в глазах появился напряженный блеск. Не доведись кому испытать такие тяжкие, тревожные минуты.