Мать готовила замечательный паштет из горчицы с луком. И мы всегда смеялись, пока мать намазывала на тонкие ломтики скудного военного хлеба этот паштет. Горчицу продавали без карточек, но лук был очень дорогой, и такое блюдо мы могли позволить себе не каждый день.
Я достал из столика сигареты и кофе, шоколад и бутылку паленки, пришлось позвать на помощь Элишку - пусть и она подтвердит, что в больнице у меня всего хватает, а то мать ничего бы не взяла. Я сказал, чтобы она не приходила сюда, пока не возобновится движение поездов. Ей тяжело было оставлять меня, она все повторяла:
- Главное, что ты живой, сынок… самое главное, что живой. Все остальное залечит время.
Что она имела в виду? Что это такое - "остальное"? Что может залечить время?
Она ушла, а мне сразу стало так горько, так тяжело, что я не мог удержаться от слез. Мать… мама моя… уж лучше бы она не приходила! Ну хорошо, я буду калекой - что из этого? Но ведь и живые есть, не все мертвые, и многое зависит от живых… Нет, не Элишка будет везти мою инвалидную коляску, а мать, и все станут отворачиваться, шепча: "Это мать человека из Плоштины…"
Внешний мир не давал мне покоя - не проходило дня, чтобы кто-нибудь не явился, желая утешить, рассеять меня, а после таких визитов становилось еще хуже, они волновали меня, уводили мои мысли далеко от уединения больничной койки.
Ребята-школьники принесли мне цветы, они чтили в моем лице раненого героя и освободителя города. Мне было мучительно стыдно, и я ничего лучшего не придумал, как притвориться, будто мне стало хуже; и озабоченная Элишка прекратила визит.
- Ну как вы можете, - упрекала она меня, - ведь это дети.
Хуже всего было ночью. Я лишен был возможности ворочаться на постели, зато противоречивые мысли, сменяя одна другую, раздирали меня. Мысль о пистолете являлась чаще других - он был совсем близко, в вещевом мешке, стоило только протянуть руку. Разве не лучше бы мне стало? Когда перед утром, вконец измученный, я уснул, мне приснилась целая армия навозных жуков - они нападали на меня, их становилось все больше и больше, они лезли через щели, ползли по стенам, заполнили всю комнату, а новые полчища все прибывали, они взбирались друг другу на спину, их было уже несколько слоев - вот-вот они полезут на кровать… и тут они остановились. Остановилась вся эта армия навозных жуков, миллиарды навозных жуков, они уставились своими фосфоресцирующими глазами на мои неподвижные ноги. Гигантский жук взобрался на железную спинку кровати и прошуршал:
- Нет еще…
Я вскрикнул, сам услышал свой крик, хотел вскочить с постели, убежать… но не мог пошевельнуться. Прибежала испуганная Элишка.
- Нет, ничего не случилось, идите… - сказал я.
Она стояла надо мной грустная и качала головой. Нехорошо все это, ох, нехорошо…
Утром явился Бразда, с упреком глядел на меня, не говоря ни слова; достал свои ненужные иголки.
- Колите, колите, - говорил я с насмешкой, - одно удовольствие смотреть, как колют живое тело.
Главный врач пробормотал что-то невразумительное, но продолжал свое дело. Элишка за его спиной сердито на меня смотрела, вот она подошла, откинула одеяло, и врач стал колоть мне бедро. Он даже взглядом не спрашивал, больно ли, а у меня пропала охота смеяться.
- Напрасно это все, доктор…
Бразда наклонил голову. Видно, и он начинает понимать, что все напрасно. Но он колет, и вдруг у меня искры посыпались из глаз, будто не одна, а тысяча иголок вонзилась мне в голову.
Я закричал от боли. Главный врач вздрогнул, недоверчиво посмотрел на меня… я видел, что он сдерживает раздражение.
- Только не валяй дурака!
Мне стало стыдно. И действительно, я слишком часто мучил его насмешками. Я даже думал, а раз и вслух сказал: "Храни нас господь от таких больных…" Но неужели он не видит, что сейчас я не шучу? Ведь все имеет свой предел…
- Правда, доктор, как будто тысяча иголок у меня в голове…
И врач и сестра, по-видимому, решили, что я рехнулся. Собственно, что в этом удивительного? Если бы поднять высоко ноги! Подпрыгнуть! У меня сразу возникло много желаний…
- Больно, доктор, больно! - смеялся я и не мог остановиться.
Бразда побледнел, на лбу у него выступили капли пота. Элишка сложила руки, точно собиралась молиться.
- Коли, доктор, коли, не бойся!
- Ну, парень, если все это…
- Как же убедить вас? Я чувствовал боль, вот и все. Ни один акробат не прыгал так высоко, как прыгнул бы я теперь.
Бразда все колол, участок за участком, все время подозрительно глядя на меня. Но он смотрел уже совсем по-другому - в лице его было напряжение, он был взволнован, пот лил с него градом.
И вот боль вернулась, снова у меня искры посыпались из глаз, по всему телу пробежала волна сладкой боли. И я опять вскрикнул, громко и торжествующе.
- Здесь, доктор, здесь, где ты сейчас уколол.
Он колол снова - теперь и он не сомневался. В правую ногу возвращается жизнь. Элишка растерянно бегала по комнате, не зная, за что взяться, врач вытирал рукавом белого халата пот со лба.
Он не знал, что сказать.
А я в эту минуту хотел быть торжественным и благодарным, я хотел, чтобы они забыли о всех обидах, которые вытерпели от меня.
- Я больше таким не буду… - вырвалось у меня, - вот увидишь, доктор, я стану совсем другим…
И мы стали дурачиться - врач толкнул меня кулаком, он смеялся, и я, и Элишка - все мы смеялись и были похожи на сумасшедших.
- Элишка, спирту, - приказал Бразда. Элишка бросилась вон из комнаты и тут же вернулась с бутылью, на которой была этикетка: "Spiritus vini conc…"
К моему удивлению, Бразда взял стакан, до половины наполнил его спиртом и долил водой.
- Это не полагается, однако… - и он подал стакан мне.
Я выпил залпом, это была хорошая доза, и градусов было достаточно. Выпил и Бразда.
- А Элишка?
Элишка покраснела, ведь она на работе… к тому же…
- Доктор Бразда тоже на работе, - смеялся я.
- Ну, пан доктор - это совсем другое…
- Ничего не другое, я приказываю вам пить, а не то…
Элишка выпила полстакана, у нее перехватило дыхание, она закашлялась, доктору пришлось похлопать ее по спине.
- Ну и устроил ты мне, парень, ну и жизнь ты мне устроил, - доктор хлопал меня по плечу. Элишка плясала от радости, а я был счастлив, как никогда в жизни.
Бразда все повторял:
- Ну и мерзавец же ты, парень, ну и черт…
Такая уж это была минута - никто из нас и не скрывал волнения. В восклицаниях Бразды было все: "Ну, видишь, не говорил ли я тебе? - как будто напоминал он мне. - Я и сам ведь уже начинал сомневаться, и в этом ты виноват, злой скептик. Но ведь и я не лыком шит, если сказал что-нибудь - так это железно… Ну и устроил же ты мне цирк, сопляк ты этакий, обезьяна несчастная!.."
И он уходил с видом победителя, как будто это он выиграл жизнь.
- Я приду после обхода, - прошептала Элишка.
А я уснул. Уснул сразу крепким сном - от волнения, от слабости, от радости, от спирта. Спал я, как видно, долго. А проснулся оттого, что кто-то гладил меня по лицу, да так нежно, что мне и глаз открывать не хотелось. Кто-то сидел у меня на кровати, а я притворялся спящим, будто мне снится сон, а во сне - что-то хорошее, она…
- Элишка, - прошептал я. Не открывая глаз, протянул руку, открыл глаза…
Это была Марта. Она рывком поднялась, одернула юбку, хотя поправлять было, право же, нечего.
Марта… Боже мой!..
Она готова была смотреть куда угодно, только не на меня.
- Я думала, ты спишь.
Я не знал, что говорить. Марта пришла. Но как она изменилась!
- Что с тобой, Марта? Что с тобой?
- А ничего. Ничего. Что со мной сделается?
- Но садись же, что ты стоишь?..
Она села на стул.
- Нет, не туда, ближе…
Она опять села на кровать, уставилась в пол. Я взял ее за руку. Она вздрогнула.
- Что ты, Марта?
- Я пришла проститься.
Проститься? Это она проститься пришла?
- Да, я уезжаю.
Уезжает? Марта уезжает?
- Ты уезжаешь?
- Да. И далеко.
Далеко? Куда это - далеко? Правда, война кончилась, началось великое переселение народов, людские судьбы перемешались, точно бетон в бетономешалке, все ломается, трещит, все смешалось в немыслимую кашу - войны больше нет, что-то кончилось, что-то начинается.
- Но куда ты едешь, Марта? Куда это - далеко?
Ей не хотелось отвечать.
- Ты не хочешь отвечать?
- Отчего же… Я еду в Канаду.
В Канаду? Почему в Канаду? Почему именно туда?
- Что ты будешь делать в Канаде?
- У меня там брат, сейчас-то он в Германии, в американской армии. Он написал, чтобы я к нему приехала, что он возьмет меня с собой в Канаду.
- А ты? Тебе хочется ехать?
- Мне-то все равно. Только бы подальше отсюда.
Как странно она это говорит! Какая она странная - нет, это ни на что не похоже.
- Почему ты не пришла раньше, Марта? Ты не знала, что я здесь?
- Я была очень больна, Володя. Я и теперь не знаю, хорошо ли, что пришла сюда.
- Что это за разговоры? Ты не должна ехать в Канаду, не смеешь!
- А что мне здесь делать, Володя? У меня никого нет и столько тут было…
- А я? Что будет со мной, Марта?
Она посмотрела на мои ноги, провела рукой по одеялу.
- Сегодня я в первый раз почувствовал боль в ноге, Марта. Я выздоровлю. И потому ты не можешь уехать в Канаду. Это неправда, что у тебя никого нет.
- Вот поэтому-то я не должна была приходить, Володя. Этого-то я и боялась. Я долго сидела тут рядом с тобой, ты спал, а я смотрела - какой ты. И я желала, чтобы ты спал, спал и не просыпался, а я бы все сидела и смотрела на тебя. Ох, Володя… я не знаю, что и сказать. Но все сны когда-нибудь да кончаются. И люди пробуждаются.
- Мне не от чего пробуждаться, Марта. То, что я говорю тебе, - честно.
- Ты ведь ничего не знаешь обо мне, Володя.
- Я знаю вполне достаточно. Если хочешь, я знаю, что ты путалась с немцами. Ты так плохо думаешь обо мне, Марта? Так уж ни во что меня не ставишь?
- Нет, нет, Володя… Это еще не все…
- Что же еще? Ты считаешь, то, что ты еврейка, так уж страшно?
Она испуганно взглянула на меня.
- Откуда ты знаешь?
- Не знаю. Никто ничего не говорил мне. Думаю, что, кроме Рашки, никто ничего не подозревал. Но есть признаки, по которым можно догадаться… Я не мог не прийти к этому.
- А говорил ты об этом кому-нибудь?
Она боится. Чего же? Это стыд? Ну, конечно, стыд. Ей непереносимо стыдно, что она, еврейка, путалась с немцами…
- Нет. Собственно, да - один раз… Я сказал Николаю, а он не хотел мне верить. Если бы он поверил мне, возможно… не было бы того, что… было.
И другая мысль, точно назойливая муха, не давала мне покоя. Знал Вильчик? Знал он или нет? Спросить ее? Спросить? Я мог бы спросить, но нет. И так страшно то, что она говорит.
- Я должна была идти вместе со всеми евреями. Дорогой Освенцима…
Это уже не прежняя, сильная, ко всему готовая, выдержанная Марта - нет, это не она, война уничтожила ее, она чувствует себя грязной, униженной, она презирает себя, и от этого ей не уйти. Я понимаю все, что в ней происходит. Если бы я сам не был разбит и беспомощен… Если бы у меня была чистая совесть!..
- Ты можешь отправиться в Освенцим, Марта… - ответил я. - Скажи миллионам: "Я еврейка, я путалась с немцами, но мало кому из вас было так, как мне…"
Что это я говорю? Разве этого достаточно для того, чтобы жить? И снова, как во время страшной сцены с генералом, я должен был спросить себя: а нужно ли это было? Так ли нужно было мстить? А если так, то, чтобы быть последовательной, война не должна оставлять после себя такие живые обломки, как Марта… как я… Разве не лучше для Марты не жить? Вся радость нынешнего утра испарилась. Разве я не буду калекой? Буду. Я буду ходить, возможно, даже заниматься спортом, возможно, даже отправлюсь на Эверест - и все же буду калекой. А она? Она тоже. Она права, тем, кто был в Освенциме, теперь легче.
- Ты думаешь. Марта, что Канада тебе поможет? Поможет то, что ты уедешь?
- Там меня по крайней мере никто не знает, Володя. Там я буду только сама с собой.
- Ты думаешь, что это хорошо - быть наедине с собой? Я знаю тебя, Марта. То, что я тебе предлагаю, - честно. Мне так же плохо, как и тебе.
- Но в один прекрасный день, когда тебе не будет так плохо, как мне, ты назовешь меня шлюхой! Не говори "нет", ты сам знаешь, что это может случиться. А что потом? Все вернется снова.
Что сказать ей? Поклясться? Я молчал. Она права, случиться может все.
- У меня в жизни ничего не было, только ты, Володя. И я не позволю отнять единственное, что у меня есть, даже тебе не позволю.
- Глупости все, - крикнул я. - Любовь есть или ее нет? Ее нельзя ни дать, ни взять.
- Ты не можешь любить меня, Володя, после всего, что было.
- Нет. Не могу. Чтобы позволить себе любить, надо быть человеком. А я не могу себя считать человеком в полной мере. Но это не значит еще, что мы должны сдохнуть. У меня на этом свете только ты, Марта… И у тебя так же…
- У меня хуже, Володя. Я даже и плакать больше не могу. Я - как твои ноги: парализована, мертва. Но твои ноги не безнадежны, я - безнадежна, я не оживу… Ты не видел того, что было в Плоштине, вы ушли. Но я видела все. Я боялась выйти из укрытия и крикнуть: "Я здесь, и я с ними!" Я боялась сделать то, что сделал Карол. А теперь что, Володя? Что теперь?
Она поднялась.
- Пойду…
- Если ты теперь уйдешь, Марта, лучше бы уж тебе было не приходить…
- Мне нужно было прийти, Володя. Я должна тебе кое-что сказать - я знаю, чем для тебя была Плоштина. Остальные опьянены властью, у них иные заботы. Мне некому больше сказать - только тебе. Имя этого немца - Энгельхен.
- Не может быть…
Не может быть, чтобы у этого немца было такое имя! Этого не может быть!
- Его имя - Энгельхен, это точно, я специально рылась в архивах, расспрашивала пленных - его зовут Энгельхен, это точно. Он скрипач из Клингенталя, если название этого города что-то говорит тебе. В этом городе делают музыкальные инструменты.
- А Скорцени, Марта?
- Ну, этого ищут специальные органы четырех армий. Он-то не уйдет.
- Если ты пришла только затем, чтобы сказать мне это, Марта… Знай: Энгельхен тоже не уйдет.
- Знаю, Володя. Поэтому я и пришла. Только будь осторожен - американцы какие-то чудные…
Она подошла к дверям.
- Ты даже не поцелуешь меня, Марта?
Ее лицо было равнодушно.
- Ну, если это имеет для тебя значение…
Она вернулась, наклонилась ко мне… Вот теперь я должен был прижать ее к себе и не отпускать, пока она не задохнется, пока не пообещает остаться… Нет, я не сделал этого, ее губы были тоже не такие, как прежде, - они были холодные, мертвые. Нет, в ней нет больше ничего, по крайней мере для меня. Она поняла, чтό во мне происходит.
- Ну вот, Володя… видишь, - простонала она, вся дрожа. Потом выпрямилась и твердыми шагами направилась к двери.
- Прощай, Володя…
- Прощай, Марта…
Уехала. В Канаду.
Мне было грустно, так грустно, что я заплакал…
Элишка, растерянная, заглянула в палату.
- Вам ничего не нужно?
- Нет, ничего не нужно. Ничего.
- У вас были гости…
- Да…
- Говорят, рыжие женщины - страстные…
- Элишка!
- Она очень элегантна… Шикарная женщина…
- Элишка, прошу вас, уходите… очень вас прошу…
Она подошла к дверям. В глазах ее были злые слезы. Все перепуталось.
По какому праву они лезут в мою жизнь, в святая святых моей жизни? Что надо Элишке? Почему она не оставит меня в покое? Почему нерешительно стоит в дверях, чего еще ждет, чего хочет от меня? Отчего не идет ко всем чертям?
- Идите вы ко всем чертям!
Двери хлопнули, я остался один. И я хорош! Что это мне в голову пришло! Разве Элишка виновата? Позвать бы ее, попросить прощения… Нет, звать ее не надо, она теперь не придет. Но как только представится случай, я помирюсь с ней.
Я успокоился, злость прошла, жалость тоже; я лежал - времени было сколько угодно. Я смотрел вверх, на белый потолок. И вдруг мне показалось, что по потолку проходят какие-то тени. Тени эти стали походить на людей, вещи, хорошо знакомые места… Тени следовали друг за другом, одни сменяли другие, замелькали лица. Вот лицо Марты, лицо Марты, которую я любил, вот она такая, какой я увидел ее впервые там, на горе, у Рашки…
Тогда я еще был необстрелянным - только неделю провел в партизанском отряде. Мы вернулись с операции, которая казалась мне ненужной - что толку перерезать провода, разрубать проволоку, валить столбы и разбивать фарфоровые изоляторы? Было нас человек тридцать, мы все еще порядком робели, и вообще все у нас только начиналось. Что касается меня - я очень мало знал еще о партизанской войне, не все понимал и в организации отряда. Да и стрелять не умел еще - когда начиналась стрельба, я всегда боялся… Собственно, "всегда" - это слишком сильно сказано. Я участвовал только в двух операциях - однажды мы неожиданно напали в чаще леса на отряд венгров, шум стоял адский, я спрятался за ель и не решался пошевельнуться, так как был уверен, что сделай я движение, как пули немедленно достанут меня. Тут и нашел меня рябой Гришка. Он стал ругать меня и приказал бежать вперед… Когда я выбежал на дорогу, все венгры - было их не меньше двухсот человек - стояли, подняв руки вверх, а наши ребята быстро разоружали их. Оказалось, что венгры не дали ни одного выстрела, - только позднее узнал я, что между венграми и партизанами существует некое "джентльменское соглашение": венгры никогда не защищались, а партизаны стреляли в воздух. Мне было очень стыдно, я боялся, что Гришка станет рассказывать всем, какое я ничтожество, но он поступил совсем по-другому. Подошел ко мне, когда все кончилось, и по-дружески объяснил, что почти со всеми это случается, что это боевое крещение и потом я привыкну.
Это было в субботу. Вечером мы вернулись, уничтожив некоторое количество столбов электропередачи. Мы закоченели, устали; я засыпал на ходу и, наконец, устроился на полу у Зихи, но в этот момент явился дежурный.
- Есть здесь Володя?
Другого Володи, кроме меня, в отряде не было, собственно, и я не был Володей, но Николай как-то назвал меня так, и имя прижилось.
- Что такое?
- Тебя зовет Николай.
Мне не очень хотелось двигаться, но приказ есть приказ. Что бы это могло быть?
Николай склонился над какими-то бумагами, а рядом с ним сидела незнакомая женщина. Она была неправдоподобно хороша: красноватые волосы, сверкающая белизной кожа, какая бывает только у рыжих женщин. На ней был лыжный костюм: брюки, свитер, ботинки, все первоклассное… Что ей здесь надо? Что-то подсказывало мне, что позвали меня из-за нее.
- Ты отправишься в Лидеч, Володя.
По-видимому, у меня был не слишком-то радостный вид. После того как целый день мы ходили по холоду, по метели, идти сейчас, ночью, в Лидеч, тридцать километров лесом…
- Собирайся, отнесешь письмо Ондраку - знаешь, где искать его?