Теперь уже ясно было слышно, что это именно бой, а не просто обычное "дыхание" переднего края. Из-за лесов доносились слабые вздохи взрывов, неровный перестук выстрелов. В сырых низинах звуки гасли, зато с пологого бугра, через который переваливала дорога, слышались даже автоматные очереди, частые, неровные, похожие издали на короткие всхрапы мотоциклетного двигателя. Ветер раскачивал звуки, и казалось, что бой то совсем удаляется за горизонт, то подступает к соседним лесам.
Кузнецов приказал сделать привал, приняв все меры на случай внезапного нападения, выслал вперед разведку, а сам отправился в расположение второго батальона, залегшего по опушке красивого соснового бора, чистого и прозрачного, без подлеска. Первое, что услышал, сойдя с мотоцикла, - радостный женский смех и ласково-снисходительный мужской голос. Это было так буднично, что он вначале просто не поверил своим ушам, остановился и стал слушать. Голоса доносились из небольшого шалаша, прикрытого пожелтевшими сосновыми лапами.
- Я бы родила, да ведь некогда. Пока рожаю, война кончится.
- Долго ли родить? А потом сына к маме - и воюй, пожалуйста.
- Дурачок, как же мне раненых выносить, когда сама на сносях буду?
Кузнецов улыбнулся. Этот так диссонирующий с его тревожным настроением разговор вдруг снял напряжение, не отпускавшее со вчерашней бомбежки. Он кашлянул. Из шалаша выглянуло сердитое лицо лейтенанта Юркова.
- Где ваш взвод?
Увидев командира полка, Юрков выскочил так быстро, что едва не развалил шалаш.
- Виноват, товарищ майор!
- Я спрашиваю, где ваш взвод?
- На месте, товарищ майор. Там, - он неопределенно показал рукой в сторону опушки.
- А вы почему здесь?
Из шалаша выбралась медсестра Астафьева, невысокая, крепкая девушка, безбоязненно взглянула на командира полка. И он вспомнил разговоры, ходившие еще там, под Владимиром, будто в Астафьеву влюбляются все пациенты, такие у нее ласковые руки. Вспомнил, что видел уже эту пару вместе и кто-то весело каламбурил тогда им вслед: "Астафьева, оставь его!"
- Извините, товарищ майор!
Лицо лейтенанта выражало такое страдание, что Кузнецову стало жаль незадачливого Ромео.
- Пришлите ко мне командира батальона, - сказал он. - Да заберите вашу Джульетту. Она права: целоваться будем после войны.
Эта неожиданная встреча, сухой аромат смолистого леса напомнили ему другие леса, куда он любил ходить со своими дочками, с женой Любой. Так давно это было, что кажется сном. Он шел по лесу, стараясь стряхнуть с себя эти нахлынувшие вдруг расслабляющие "домашние" чувства, и не мог освободиться от мягкой печали разлуки, охватившей душу.
С опушки открывались всхолмленные дали, тонувшие в рассветной дымке. От бора тянулся пологий скат, упиравшийся в березовую рощицу. На склоне озером лежала рожь. Даже теперь, без солнца, было видно, как ходит она длинными волнами под слабым ветром. За рощицей начинался такой же пологий подъем. Там рожь была наполовину скошена: кто-то начинал уборку еще не поспевшего хлеба. От этого брошенного второпях поля веяло тревогой. Значит, фронт не надежная линия, а что-то подвижное, полное неожиданностей, если даже здесь, в тылу, люди не смогли спокойно работать.
К тому моменту, когда прибежал запыхавшийся командир батальона, Кузнецов уже знал, какое отдаст распоряжение: выдвинуть на ту высотку одну роту, чтобы окопалась, прикрыла полк в случае какой-либо неожиданности.
В этот день он снова обедал из общего котла, сидя на траве с котелком, зажатым меж колен. Делал он это не потому, что так уж верил в старую истину, будто путь к сердцу солдата лежит через желудок. Просто на заре его военной службы, еще в середине двадцатых годов, был у них в части командир с такой привычкой. Кузнецов не мог забыть, как хвалили его красноармейцы. И не особенно задумываясь над причинами и следствиями, он стал поступать так же. Позже понял: дело не в тщеславии, не в желании потрафить "нижним чинам". Так надежнее всего можно было осуществить контроль за теми, на ком лежит обязанность удовлетворять повседневные нужды красноармейцев. Повара, не зная, когда командир полка придет к их котлу, старались хорошо готовить каждый день. Ибо слухи о суровых карах за плохо приготовленные обеды ходили из роты в роту, не давая хода "интендантскому равнодушию". А вслед за поварами и старшины рот, и каптенармусы, и все прочие, кому положение давало призрачное право на исключительность, не забывали, что их задача: питать всем необходимым главную единицу полка - красноармейца.
- Товарищ майор, наводчик Елисеев просит разрешения обратиться!
Кузнецов поднял глаза, увидел длинного, жилистого пограничника, торопливо одергивавшего гимнастерку, и показал ложкой на траву возле себя. Тот сел почтительно прямо и деликатно отвернулся, чтобы не мешать командиру полка обедать.
- Я вас слушаю, товарищ Елисей, - улыбнулся Кузнецов, отставив котелок.
- Елисеев, извиняюсь.
- Был на Руси такой королевич - Елисей, сказочный герой.
- А я - Елисеев.
- Тоже неплохо. А геройство не уйдет, верно?
У него было хорошее настроение. Потому что долгий и опасный переход был завершен без больших потерь, за что он удостоился благодарности от командира дивизии. Делегат связи, который привез эту благодарность, доставил и приказ: следующей ночью скрытно занять оборону на высотах в девяти километрах юго-западнее места дневки, сменить вконец измотанные подразделения, отступавшие из-под Витебска. После обеда Кузнецов собирался вместе с командирами батальона выехать на те высоты, ознакомиться с обстановкой, провести рекогносцировку местности. Главные трудности были позади, а впереди - полная ясность: подготовка к наступлению, сокрушающий удар по зарвавшемуся врагу и преследование, преследование. Сомнения не мучили его. Не для того идут к фронту свежие полки, чтобы стоять в обороне. Все эти дни Кузнецова не покидала уверенность, что наши сумеют быстро оправиться от вероломного нападения, подтянуть резервы, опрокинуть противника и гнать. Временами приходило, правда, и смутное беспокойство: там, у западных границ, тоже были немалые армии, почему же им не удалось остановить врага? Но он гнал от себя эти мысли, памятуя, что сомнения для командира - гибельная роскошь.
- Товарищ майор, правду говорят, будто немцы Москву бомбили? - спросил Елисеев.
- Пытались. Прошлой ночью.
Он представил этот воздушный бой над Москвой, вывороченный асфальт на Смоленском бульваре, опрокинутые трамваи, провалы окон без рам, вырванных взрывом, и его благодушное настроение вмиг улетучилось, как дым папиросы от порыва ветра.
- Пытались, - повторил он. - Двадцать два самолета сбили и отогнали.
- Слава богу.
- Что?
- Слава богу, говорю.
- Не богу, а летчикам да зенитчикам. Наши победы от нас самих зависят, от вас лично.
- Вот и я ему говорю.
- Кому?
- Помощнику своему. Станину таскать горазд, а стреляет плохо. Я ему говорю: если меня ранят, к примеру, ведь все от него будет зависеть, потому что второму номеру заменять наводчика, больше некому.
- Правильно говорите, товарищ Елисеев.
Кузнецов встал, отряхнул и надел фуражку.
И шагнул было к своему мотоциклу, но вдруг услышал за спиной удивленный возглас:
- Никак, танки?!
Оглянувшись, он сразу охватил взглядом поле с пологими склонами, выкошенное наполовину, и четыре черные коробки, ползущие по ржи. Бойцы окапывавшиеся на склоне, стояли в рост, с любопытством глядели на танки. И вдруг там, на фоне черных коробок, всплеснулись белые огни, и почти сразу же на линии окопов взметнулись кусты разрывов. Фигурки бойцов засуетились и, скучившись, побежали через рожь к роще.
- Та-анки-и! - послышались запоздалые крики.
- Артиллерию! - приказал Кузнецов, не оборачиваясь. - Дивизион сюда!
Он стоял в рост за деревом и с удивлением смотрел в бинокль на бойцов, бегущих через рожь. Было ясно: командир, как обычно на тактических занятиях, решил укрыть роту в недоступном для танков месте. Но можно ли убежать от пуль? И нужно ли бегать от танков? Ему хотелось самому кинуться в поле, чтобы остановить бойцов, положить их в спасительно высокую рожь.
- Истребители танков, приготовиться! - кричали по лесу.
Кузнецов заметил фигурку далеко отставшего красноармейца, непонятно почему метавшегося на одном месте. Передний танк стремительно подкатывался к нему, оставляя за собой полосы подмятой ржи. А красноармеец все не убегал. В бинокль было видно, как он что-то делал пригнувшись. Потом выпрямился, взмахнул рукой. И сразу на броне близко подступившего танка дымно вспыхнуло, и заструились, поползли по черной глыбе торопливые струйки огня.
Справа ахнул выстрел: расчет "сорокапятки", на руках выкатив пушку в поле, торопливо бил по танкам. И уже неслись вдоль опушки белые кони артдивизиона. Описав дугу, они, будто даже и не останавливаясь, лихо скинули пушки и помчались к лесу.
Через минуту горел еще один танк. Два уцелевших попятились отстреливаясь.
- Ур-ра! - покатилось по лесу.
- Драпают!
- Так их, разэтак!..
Всем было весело, как бывает, когда опасность отступает и начинает казаться издали маленькой, никчемной. В этом ликовании послышалась Кузнецову некая беззаботность, словно только что случившееся было не трагическим эпизодом, а чем-то вроде игры.
- Командира роты ко мне! - сказал он подчеркнуто хмуро. - И того... красноармейца.
Едва посыльный исчез во ржи, как на лесной дороге показался мотоциклист. Из коляски выпрыгнул знакомый делегат связи, передал приказ командиру полка тотчас явиться в штаб дивизии...
Вернулся Кузнецов встревоженный и возбужденный. Теперь он знал обстановку на фронте и место своего полка в общем плане боевых операций. Бои шли в Смоленске, бои тяжелые и, похоже, безнадежные. 16-я и 20-я армии, удерживавшие часть города и участок фронта севернее него, дрались в окружении: главные дороги, соединявшие армии с тылом, были перерезаны. Не рассчитывая, что им самим, без помощи извне, удастся выбраться из котла, командование решило нанести удары свежими силами по основаниям далеко вытянувшегося на восток вражеского клина. 250-й дивизии во взаимодействии с другими соединениями фронта было приказано перейти в наступление из района города Белого общим направлением на Демидов, Смоленск.
Тихая и тревожная ночь лежала над лесами. Время от времени, словно во сне, испуганно и коротко стучали пулеметы да откуда-то из черного пространства выпрыгивали ракеты, трепыхались в высоте подбитой жар-птицей и падали, бессильные разогнать тьму.
- Ночью они спят, - рассказывал Кузнецову командир полка, стоявшего в обороне. - Совсем обнаглели, сволочи, по расписанию живут.
В полку этом не насчитывалось и батальона. Отходивший из-под Витебска, полк цеплялся за каждую высоту, за каждый выгодный рубеж, но все отходил, теряя людей и технику.
- На машинах в атаку ходят, - говорил он, не то восхищаясь, не то возмущаясь такой тактикой гитлеровцев. - Спрыгивают и бегут с автоматами. И танки у них. Вчера прорвались. Пехоту мы положили, а танки пошли по тылам. Спасибо вы подмогли.
- Где уж помогли. Сами чуть целую роту не потеряли. Противотанковая артиллерия далеко была.
- Если бы мы только на артиллерию надеялись, знаешь, где уж были бы?
- Истребителей усилили? - спросил Кузнецов.
- У нас каждый - истребитель. Поначалу робели, а потом поняли: ловкий пехотинец всегда с танком управится, если не сдрейфит, конечно.
Кузнецов и сам думал об этом, когда вчера на его глазах боец поджег танк. Вышло это, правда, неожиданно для самого красноармейца. Бежал, как все, торопился укрыться в лесу. И вдруг запнулся. Едва вскочил на ноги, как снова упал: размотавшаяся обмотка зацепилась за коряжину. Пока отцеплял, танк оказался совсем близко.
- Куда было деваться? Вот и кинул "слезами", - оправдывался боец.
- Чем кинул? - удивился Кузнецов.
- Это мы так бутылки с горючей смесью называем - "слезы горючие". Гранату бы хорошую, я б ему враз гусеницу перебил, а так он сколько еще проехал, пока подбили...
Еще вчера Кузнецов подумал, что неплохо бы обкатать танками всех бойцов, чтобы приучить их подавлять страх при виде надвигающейся грохочущей громадины, чтобы каждый поверил: можно уничтожить танк, даже если ты сошелся с ним один на один в открытом поле. Думал всем показать сожженную машину, и чтобы тот боец был возле нее за экскурсовода, рассказывал, как это у него получилось. Но не оставалось времени даже на такие экскурсии. Нынешней ночью полк должен выйти на исходный рубеж, с рассветом атаковать и в течение дня развивать наступление в глубину обороны противника.
- Да нету у них никакой обороны. И траншей тоже нет. С ветерком наступают, - говорил комполка. - Эх, было бы у меня сил поболе, я бы их научил окапываться.
- Научим! - сказал Кузнецов, ударив кулаком по мягкому брустверу. Запахло иссушенной в пыль землей. Из темноты снова выпорхнула ракета, осветила сырую лощину, затянутую жидким туманом.
- Я бы подобрался тихо, снял часовых и в ножи их, в ножи!..
- В штыки?
- Нет, в ножи, - упрямо повторил он. - В штыки- это когда атака. Но тогда они берутся за автоматы и открывают такой огонь, что до штыков и дело порой не доходит. Именно в ножи, чтобы подобраться незаметно, обложить и по сигналу разом вырезать их всех к чертовой матери!
Кузнецову вспомнилась брошюрка "Беспримерное вероломство фашистских варваров", которую давал ему комиссар, чтобы "подковался". "Гитлеровские полчища - это армия загнанных силой и обманом германских рабочих, крестьян и интеллигенции, которым чужды завоевательные цели фашистских варваров", - говорилось в брошюре. "Если немецкая армия- лишь толпа обманутых, то кто же зверствует на советской земле? - думал он. - Ведь из-под палки воевать нельзя. Будет взрыв, как в паровом котле, доведенном до критического давления. Если они обманутые, то почему не попытаться раскрыть им глаза на правду? Было ведь такое. Открыли же глаза корниловским головорезам в семнадцатом году, тем же немцам в восемнадцатом. Сколько бывало, что побеждали не оружием, а словом? Были же братания в первую мировую. Были восстания на французском флоте. Были массовые забастовки докеров в портах с лозунгом: "Руки прочь от Советской России!" Что же изменилось с тех пор? Где знаменитый германский пролетариат?"
Вопросы, вопросы, и нет ответов. Есть что-то страшное, накатившееся вдруг, что и войной не назовешь. Думы приходили по ночам, когда не спалось. Лежал с открытыми глазами, смотрел в звездное небо и думал, думал.
Однажды рядом прилег комиссар, долго ворочался в темноте, потом спросил:
- Не спишь, Игнатьич?
- Думы одолели.
Кузнецов повернулся к нему и заговорил горячо и торопливо, словно спешил выговориться.
Комиссар ответил быстро:
- Слово, конечно, сила, но бывает, когда пулемет - лучший агитатор. Сейчас как раз такой случай.
- Но ведь нужно же объяснение? Хотя бы для себя?
- Почему для себя? Все об этом спрашивают.
- Что же ты отвечаешь?
- То же самое. Когда на тебя нападает бандит, что ты делаешь? Выясняешь его биографию? Не-ет, ты даешь ему по морде, а потом уж спрашиваешь, что он, собственно, от тебя хочет.
Кузнецов засмеялся:
- Прост ты, комиссар, завидно прост.
- Сложность нынче - роскошь. Она, как путы на ногах, - далеко не ускачешь. И тебе советую: не ломай голову понапрасну, спи. Твоя голова для боя нужна.
- Знаю, друг ты мой комиссар, все знаю. Но ведь человек же я. Вот был бы такой выключатель - щелкнул, и думай о чем положено.
- Должен быть такой выключатель. А у командира в первую очередь.
Тогда Кузнецов сумел выключиться. Да и не было времени для долгих дум: усталость валила с ног. И теперь в ночи перед атакой, вспомнив и ту брошюрку, и тот разговор с комиссаром, он снова сказал себе, что не слова, не рассуждения нужны, а уничтожающий, пусть даже жестокий удар, ибо заставить думать этих "обманутых" можно только, поставив их на грань гибели. И тогда, именно тогда, не раньше, мы вернемся к обычным нашим правилам "военной гуманности".
Перед рассветом передовые взводы просочились в расположение противника и завязали бой. Подтянувшиеся к этому времени на рубеж атаки батальоны ринулись вперед и обложили небольшую деревеньку по ту сторону леса.
Кузнецов на мотоцикле проскочил лес, где еще гремели выстрелы.
- Комбата ко мне! - крикнул он красноармейцу, торопливо окапывавшемуся на опушке.
Старший лейтенант Байбаков вынырнул из кустов уже через минуту. На его серой гимнастерке темнели пятна крови.
- Ранены?
- Никак нет, это немца кровь.
- Почему остановились?
- Подтягиваемся.
- Сейчас же атаковать. Не давать им опомниться.
Деревенька темнела на пологом скате в полукилометре от опушки. К лесу тянулись огороды, обозначенные жидкими плетнями, на отшибе от изб стояли приземистые сараи, возле которых копошились немцы. Едва цепи красноармейцев поднялись, побежали через черную полосу выгоревшей ржи, как оттуда, от сараев, хлестнули пулеметные очереди. И снова Кузнецов увидел красивую и хорошо знакомую картину - лихо вылетевшую из леса артиллерийскую упряжку, крутой разворот ее и быструю четкую работу расчета.
Еще стучали автоматы в огородах, еще не докатилось до деревни долгое "ура", но Кузнецов уже видел: деревня взята. Даже не пригибаясь, во весь рост, убегали гитлеровцы. Угловатая крытая машина вынырнула из-за изб, сильно раскачиваясь на ухабах, помчалась через поле. Два снаряда один за другим взорвались чуть сзади нее, а третий догнал и опрокинул.
Деревня была пустой, покинутой. Лишь в двух домах из восьми уцелевших оказались люди. Глухая старуха сидела у стены на лавке, раскачиваясь в поясе, твердила монотонно: "Да святится имя твое, да приидет счастие твое, да будет воля твоя..." Две девчонки, лет пяти-шести, с затравленно-испуганными глазами выглядывали из-за косяков распахнутой двери.
- Что с людьми сделали, изверги, что сделали! - повторял пожилой красноармеец, выкладывая на порог перед детьми сахар из своего вещмешка.
Большинство домов в деревне было сожжено. Среди черных дымящих квадратов стояли закопченные печи, не привычные взгляду, почему-то напоминавшие раздетых донага женщин, обреченных стоять на виду у всех. В черном зеве одной из этих печей истошно и страшно кричала серая кошка.
Первый населенный пункт, освобожденный полком, оказался пепелищем. И было тяжело от того, что за каждого освобожденного жителя этой деревни пришлось заплатить по меньшей мере тремя жизнями. Утешало одно: потери немцев превышали наши. Было уничтожено две пушки, две автомашины. Все росло число трофейных автоматов, винтовок, гранат, сваливаемых в кучу возле плетня.
Кузнецов поднял один автомат, тяжелый, холодный, вытертый на углах до белизны. Оружие удобно лежало в руке. И не удержался, нажал на спусковой крючок, целя в склон канавы. Автомат рванулся из рук, фонтанчики пыли выскочили из канавы, побежали по полю.
- "Папаша" лучше, - сказал боец, стоявший рядом. - Это мы так ППШ зовем, пистолет-пулемет Шпагина. Простой, как валенок, а бьет - будь здоров. И магазин опять же в два раза больше.
- Правильно, товарищ боец, - сказал Кузнецов. - Только побольше бы этих "папаш".