- Ну, Петер, ты теперь тоже демобилизован!
Алексей вернулся на свое место, и не переставая улыбаться, сказал что-то Никифору. Тот неловко усмехнулся и опустил глаза.
Эрвина удивило, что Алексей держит себя как равноправная договаривающаяся о перемирии сторона. Значит, он вполне серьезно отнесся к вопросу.
Хозяйка быстро привела в порядок помещение, накормила поросенка, напоила корову из ведра.
Эрвин вспомнил, что у него должна была остаться плитка шоколаду. Он открыл ранец, нашел шоколад и, разломив его, большой кусок дал мальчику, а поменьше протянул матери, которая молча приняла подарок.
Стемнело. Но Эрвин не позволил зажечь лампу.
Когда русские увидели, что венгерцы не собираются вести их сегодня в свои окопы, они быстро разделись и улеглись рядом на соломе. Старик Кирст тоже стал устраиваться на ночь. Эмбер Петер все вертелся около хозяйки.
- Ты смотри, без грубостей, - строго предупредил его вольноопределяющийся, укладываясь и накрываясь шинелью.
Усталость дала себя знать. Все почти мгновенно заснули.
Вдруг Эрвин почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. На фронте спят чутко. Эрвин открыл глаза и не двигаясь стал вглядываться в темноту.
- Тсс… Пойдемте во двор, - послышался шепот ефрейтора.
Небо серебрилось. Ярко светила полная луна. В доме, казавшемся погруженным в тень, все спало. В тишине особенно четко доносилась отдаленная перестрелка. Тени от лунного света вытянулись и стали резче. Эрвину казалось, что этот хутор один из самых тихих и спокойных уголков мира.
- Что скажете, Йошка?
- Видите ли, я хочу… перебежать, - сказал ефрейтор вполголоса.
- Как, теперь?
- Да, этой ночью.
- Не спешите, мой друг. Я не советую вам.
- Чего же мне еще ждать?
- Мы причинили сегодня русским достаточно неприятностей. Ночная атака… Новые позиции… Состояние нервное, вы сами должны понимать. Они слегка напуганы и не ждут перебежчиков. Если вы покажетесь у их проволочных заграждений, вас могут, чего доброго, пристрелить, - не из злобы, а просто из страха.
Виола помолчал немного.
- Что же делать?
- Потерпите немного. - Эрвин сам не знал, почему он говорил так. Но ему было легче и спокойнее, когда рядом с ним был этот маленький, коренастый человек, он чувствовал в нем опору.
Они прошлись по двору. Виола, видимо, колебался.
- Хорошо, - сказал он наконец. - Я останусь. Но только долго ждать не буду. И вы тоже решайтесь. А теперь я пойду туда.
- Куда это? - удивился Эрвин.
- К лейтенанту.
- Что вы хотите делать? - Эрвин вспомнил, что убийц всегда тянет на место преступления.
Но ефрейтор, видимо, уже обдумал все заранее. У стены хлева стояла лопата. Он взял ее.
- Понимаю, - проговорил Эрвин. - А знаете что, пойдемте-ка вместе.
- Не верите? Думаете, перебегу? - В голосе Виолы послышалась печаль.
Эрвину стало неловко.
- Идите, идите, - буркнул он. - Вы, я вижу, отцу родному не верите.
Виола вскинул винтовку на плечо, взял лопату и вышел за ограду. Через несколько мгновений его силуэт скрылся из виду, и звук шагов затих.
Оставшись один, Эрвин некоторое время находился в состоянии полной отрешенности от окружающего мира. Им овладело сладостное спокойствие, какого он уже давно не испытывал. Но постепенно очарование стало исчезать.
"Собственно, где я теперь? Между двух фронтов. На волнорезе двух враждующих стихий. Вправо - русские, враги. Враги ли?.. Влево наши, свои. Лежат в грязных окопах тысячи, сотни тысяч - солдаты, товарищи. И офицеры. Свои ли они?.. Какой хаос!.."
Обрывки мыслей, образов неслись в голове, как гонимые ветром осенние листья.
…Фронт. Армия. Бои. Дисциплина. До сих пор он говорил об этом витиеватыми периодами. "Эта война - кровавая авантюра… Люди, тянущие лямку войны, начинают отрезвляться от дурмана… Победный туман…" Речи. Приказы. Слова команды. И слезы матерей. И письма господина профессора, который хвалит его за равнодушное пренебрежение к чинам, за то, что он "видит насквозь весь механизм войны". Но что конкретного предложил господин профессор? Слова, одни слова. А война идет сама по себе, спотыкаясь, как ослепшая лошадь. Вошь. Холера. Братские могилы. Штыковые атаки. Артиллерийская подготовка. Лейтенант Фрей… Виола. Да, Виола, не профессор, однако он решил для себя вопрос о войне. И Кирст. Он тоже не хочет в пятый раз идти на фронт…
"Ну, а я? Антимилитарист. Социалист. Что мне делать?"
С русской стороны вдруг открылась винтовочная стрельба. Металлическим голосом заговорил быстрострочный пулемет.
Эрвин привычно втянул голову в плечи и побежал к Дому.
Но стрельба так же резко оборвалась, как и началась.
И вдруг затрещало снова, уже со стороны венгерцев. Зазвенели осколки разбитого стекла. В доме все проснулись.
"Что-то с Виолой?" - думал Эрвин, вбегая на крыльцо.
Пули свистали очень низко. С деревьев осыпались листья, падали срезанные ветки. И внезапно опять все стихло.
"Как боятся друг друга! Люди… Братья…"
- Что?! Патруль?! - встретил Эрвина вопросом Эмбер Петер, приподымаясь на соломенном ложе.
- Это ложная тревога. Спи спокойно. Виола на посту.
- Всегда так бывает в первую ночь на новых позициях, - раздумчиво сказал Кирст.
- А мы тут тихонько отсидимся несколько дней. Никому и в голову не придет искать нас.
- Перемирие, - сонным голосом угодливо протянул Эмбер.
"Кажется, и до него дошло", - обрадовался Эрвин.
Хотя Мирослав не просыпался во время перестрелки, мать беспокойно качала люльку, что-то тихо напевая. Эрвин долго лежал с открытыми глазами. Ганя уже, видимо, заснула, когда во дворе послышались шаги. Эрвин вскочил, взял винтовку и вышел из избы. Со стороны гумна подходил Виола. Он прислонил лопату к стене хлева, снял винтовку с плеча и разрядил ее.
- Что? Не спите еще? - спросил он спокойно.
- Ну, как?
- В затылок навылет. Я прибрал, чтобы глаз не мозолил.
- Правильно.
Виола вошел в дом. Эрвин остался один. Ему хотелось разобраться в своих мыслях.
"Положение совершенно ясное. Это бунт. Открытое возмущение против дисциплины, войны, против самой идеи нации. Я стою перед голым фактом. Хватит ли во мне силы и решимости действовать логично? Не так-то это легко, как думают некоторые. Но откуда берется смелость у этих простых людей, у рядовых солдат? Откуда у них такое спокойствие и уверенность? Может быть, оттого, что не их вина… Но ведь и не моя тоже".
Луна начала бледнеть, когда вольноопределяющийся вернулся в дом. Все спали. Только Ганя, сидя на кровати, кормила Мирослава, который вяло жевал грудь, - ребенок был уже большой. Эрвин подошел к нему и молча взял его на руки. Запах сонного детского тельца напомнил ему собственное детство: мать, семью, родной дом. "Что-то с ними теперь?"
Ганя безмолвно ждала, когда этот странный солдат отдаст ей сынишку. Эрвин почувствовал ее взгляд, поцеловал ребенка в пухлую шейку и вернул его матери. Разыскав свое место среди спящих, он лег и тотчас же уснул.
Когда Эрвин проснулся, в комнате никого не было. Вокруг него на соломе валялись шинели, вещевые мешки. Эрвин улыбнулся, с удовольствием потягиваясь и зевая, и вполголоса произнес:
- Перемирие…
Самый воздух, казалось, был полон мира и покоя. Из соседней комнаты глухо доносились отдельные отрывочные слова:
- Еще одну!.. Контра! Банк мой. Раздался взрыв смеха, но тут же затих.
"В карты жарят. Настоящее перемирие. Вот это да!" Положение казалось ему сейчас не таким трагичным. Ночные страхи потускнели. Так приятно было нежиться на мягкой соломе, зная, что никуда торопиться не надо, а впереди ждет давно не испытанное наслаждение - умыться чистой холодной водой из колодца, с мылом, с роскошной пеной, и потом растереть тело жестким мохнатым полотенцем.
"Я остановил стрелку часов жизни, - начал было Эрвин одну из привычных пышных фраз. - Правильнее сказать - смерти. В общем недурное приключение. Как это сказал вчера Никифор? - "Чтоб подох наш Николка! Затеял эту дурацкую войну. А на черта она нам? Нашей земли все равно никто не отнимет. Далеко она, наша земля". Конечно, это примитивно, но так говорит Никифор, и это факт. Это факт потому, что так говорит Никифор. Кирст, тот тоже не дурак. "Сели бы, говорит, в окопы сами господа министры - в два дня бы война кончилась". Тоже примитив, а логика, - никуда не денешься. Вот бы написать об этом господину профессору… Нет, друг мой, отсюда почта не идет ни в какую сторону. Почта - ха-ха! Мы, как на острове. Робинзоны сухопутного острова. Шесть робинзонов. Даже целых восемь: Ганя с Мирославом тоже ведь пленники".
Эрвин внезапно стал серьезным. Он даже рассердился.
"Какой это к черту сухопутный остров?! Кругом бушуют стихии. Правда, это не горькая морская вода, зато горячая кровь и огонь испепеляющий. Теперь смерть молчит, она наполнила свое брюхо - человек двести слопала в один присест. Недурное угощеньице!"
Хотел было потянуться за фляжкой, где оставалось немного рому. Но почувствовал, что кто-то возится у самой его головы. Он испуганно сел, оглянулся и тихо рассмеялся. Пока он разговаривал сам с собой, к нему из полуоткрытой двери соседней комнаты тихо подполз Мирослав. Он смотрел на Эрвина, подняв синие глаза. Его пухлая мордашка, крохотные ручонки, все его маленькое тельце умилили Эрвина. Он наклонился к ребенку.
- Знаешь, Мирослав… честное слово, у тебя нос, прямо как пуговичка, - шепнул он нежно и осторожно протянул мальчику руки. Тот уцепился за волосатые пальцы и, раскачиваясь из стороны в сторону, встал на ножки, смеясь и пуская пузыри.
- Прт… пртф…
В щель двери заглядывала улыбающаяся Ганя. Она окинула благодарным взглядом этого чужого солдата, который так ласково обращался с ее ребенком, вошла в комнату и пожелала доброго утра.
- Аи, негодный, разбудил господина коменданта! - покачала она головой, взяла мальчика на руки и тихо вышла.
Ее слова поразили Эрвина.
"А ведь в самом деле, я здесь старший по чину. Отвечаю за часть, за пленных… - Ему стало смешно. - Перед кем я отвечаю? За что?"
Решил, что лучше всего сейчас же собрать людей и… Ну, и что же дальше?
"Предложить им тихо и чинно вернуться обратно в окопы к господину майору?! Нет, сегодня еще нет. Надо отдохнуть. К черту! Надо умыться - и все тут".
Кажется, уже несколько недель он не умывался как следует. Ночные дежурства. Тревоги. Атаки. А тут покой, тишина. Делай что хочешь. Два года не чувствовал себя человеком. Нет, никуда он не пойдет отсюда.
Решительно сбросил одеяло. Встал, снял рубаху, оставшись в одних брюках, и стал рыться в своем ранце. В руки его попался дневник. Он перелистал несколько страниц. Слова показались ему искусственными, фразы шагали неуклюже, словно на ходулях. Эрвин захлопнул тетрадь и сунул ее обратно в ранец. Взяв несессер, он перебросил через плечо полотенце и вышел в соседнюю комнату.
Вокруг стола сидели ефрейтор, Эмбер Петер и Алексей. Виола держал банк. Никифор, пристроившись на скамье у окна в одних подштанниках, латал брюки неуклюжими солдатскими стежками.
При появлении Эрвина игра прервалась. Все встали. Поднялся и Виола. Эрвин почувствовал неловкость.
"Дисциплина. Чертова дисциплина работает!" Он дружески приветствовал солдат и, ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил:
- Кто бы мне помог, ребята, умыться?
- Разрешите! - вскочил Эмбер.
- Да ты уж играй, - раздался из-за спины вольноопределяющегося голос Кирста. - Я помогу господину взводному.
Петер сел с недовольным видом. Ефрейтор начал сдавать карты.
Во дворе была тишина. Еще по-летнему белые беззаботные облака тянулись по небу. Солнце мягко пригревало.
- Хороший хутор, - сказал Кирст. - Доброе тут хозяйство. Ганька говорит - лошадей у них давно забрали. Это наши постарались. Самих едва не прогнали. Эх, разорить такую усадьбу! Нет бога на небе. - И Кирст, горестно вздохнув, стал поливать из ковша воду на спину вольноопределяющемуся.
Эрвпн мылся так, как мечтал: много воды, много мыла и пены. Когда он начал вытираться, старик снова заговорил:
- Так как же будем, господни взводный?
- А вас, собственно, что интересует, отец?
- Так что, господин ефрейтор говорит, чтобы переходить к русским.
- А вы как думаете?
- Так я что ж?.. Я не против. Ведь этой войне конца не видать. Нашего брата тут полетит еще - сотни и тысячи, как пух по ветру. И в плену люди живут. Не съедят же нас. Какого черта подыхать?! Вы, слыхал я, человек справедливый, - скажу прямо: не нужна нам вовсе эта война!
Эрвин несколько минут молчал.
- Как вам сказать?.. Я не то чтобы против, но считаю, что пока лучше не спешить. Только вчера наши учинили русским порядочно неприятностей. Я говорил ефрейтору.
- Так я не тороплю. Конечно, время есть. Тут, скажу я вам, совсем неплохо. Тихо, некому и чихнуть на нас… - Кирст растягивал слова и, казалось, думал о другом.
- То-то u оно, чтоб не чихнули! - сказал Эрвин, направляясь к дому.
Одеваясь, он думал: "Не нервничать и не позволять влиять на себя. Но с ефрейтором следует поговорить серьезно, необходимо внести ясность в это дело".
Когда он вошел в общую комнату, игра уже кончилась. Ганя принесла молока, нарезала хлеба и подогрела остатки консервов.
- Богато живем, - заметил Эрвин, подмигивая ефрейтору.
Тот молча скручивал папиросу.
Быстро, по-военному, проглотив завтрак и подождав, пока хозяйка уберет со стола, Эрвин принял официальный вид, обвел присутствующих взглядом и откашлялся.
- Прошу внимания. - Слова прозвучали как команда. Эрвин заметил, что ефрейтор нахмурился.
- Я хочу сказать несколько слов, чтобы вы знали, как себя держать. Друзья, мы очутились с вами между двух фронтов. Наше положение пока хорошо тем, что нами никто не интересуется. Хутор удален от обеих линий, мы здесь в центре мертвого пространства. Но может случиться, что наше командование или же русские вздумают посадить здесь секрет, боевое охранение. Что мы будем делать тогда?
- Справимся как-нибудь, - процедил сквозь зубы ефрейтор.
- Как это справимся? - удивился Эрвин.
- Н-ну… столкуемся, что ли…
"Что это: глупость или наивность?" - подумал Эрвин.
Виола странно улыбался. Казалось, он жалел о сорвавшихся с языка словах.
Алексей не сводил глаз с Эрвина, словно пытался понять, о чем идет речь. Потом он придвинулся к Кирсту и вполголоса оживленно заговорил с ним. До слуха Эрвина несколько раз донеслось: "Социалист". Его удивило, как твердо выговаривает Алексей это, очевидно, хорошо знакомое ему слово. Он решил сегодня же поговорить с русским солдатом наедине.
- Кирст, - обратился он к старику, - скажите русским, чтобы они выспались днем. Ночью может всякое случиться, и надо быть начеку.
- Что же такое может случиться? - спокойно, с едва уловимой иронией спросил Кирст.
Эрвин не ответил и повернулся к выходу, позвав с собой Виолу.
Они молча прошли через двор, обогнули кустарник и, выйдя на проселочную дорогу, остановились.
- Мне надо поговорить с вами, Виола. Сегодня мы останемся тут. Днем едва ли кто посмеет шляться между окопами. Но на ночь придется поставить караульных. Если явятся русские, так и быть… А если наши?
Ефрейтор сжал кулаки.
- Когда б не было тут этого проклятого парня! Вы сами понимаете, - ведь он все знает.
- Хотите, я поговорю с ним?
- Не надо. Я всю ночь следил за ним. Все боялся, что даст тягу. Но, видно, трусит, сукин сын. Это хорошо, что вы его пугнули.
- Вот видите! Значит, еще надо пугнуть. Но я все-таки думаю, что он ничего не видел. Такая была стрельба. Не мучайте вы себя этим. Я уже сказал вам, что вполне оправдываю и понимаю ваш поступок. А теперь пойдите и приготовьте людей. Будем караулить по очереди. И русских тоже привлеките к этому делу.
- Слушаю, - сказал Виола.
- Надо до конца использовать случай. Давно мы не были в такой тишине, в таком спокойствии.
- Это правильно, - подтвердил ефрейтор. - Только вот относительно русских… Не надо бы их в караул.
- Ну так, если русские придут, мы этих отпустим к нашим. На том и порешим.
Они вернулись на хутор. Эрвин взял лестницу, приставил ее к стогу сена и взобрался наверх. Оттуда была видна шедшая по гребню холма ломаная линия русских окопов. Ровной полосой чернели проволочные заграждения. На венгерской стороне виднелось только несколько темных пятен.
- Робинзон, - усмехнулся Эрвин. Его вдруг охватила острая потребность записать в дневник свои мысли. Он вошел в дом, достал тетрадь, но не успел набросать нескольких строк, как вошел Никифор.
- Пан унтер-офицер…
- Что ты, Никифор? - спросил Эрвин, неохотно отрываясь от письма.
Бородач, захлебываясь от восторга, стал молоть что-то непонятное. Эрвин не мог разобрать ни слова. Пришлось позвать Кирста, и тогда выяснилось, что Никифор просит дать ему записку, в которой по-венгерски и по-немецки говорилось бы, что он, Никифор, всегда хорошо обращался с пленными венгерцами и австрийцами, а потому его тоже не должны обижать в плену. Эрвин улыбнулся и, пообещав дать такую записку, попросил оставить его на время в покое.
На следующий день после обеда, в то время как Эрвин гулял по двору, к нему подошел Эмбер Петер.
- Господин вольноопределяющийся, разрешите доложить.
Эрвин насторожился. Он ждал, что солдат заговорит о возвращении в окопы.
Не сводя с вольноопределяющегося подобострастного взгляда, Петер зашептал:
- Так что собирается бунт. Русский солдат Алексей говорил с господином ефрейтором Виолой, Кирст переводил, а я сделал вид, что сплю…
- О чем шла речь? - брезгливо перебил его Эрвин.
- Чтобы сдаться!.. Русский говорил, что каждому солдату надо на то бить, чтобы господа, значит, министры проиграли войну… И тогда народ покажет себя - это значит будет бунтовать.
- Ну, хорошо. А что дальше?
- А дальше надо сдаваться и, кого можно, уговаривать, чтобы сдавались. Русский очень хвалил господина ефрейтора за то, что тот пристрелил лейтенанта.
"Видел, проклятый!"
- Хвалил, говоришь? - переспросил Эрвин.
- Так точно. И еще сказал, что если господин вольноопределяющийся будет очень крутиться, так с ним тоже придется поговорить серьезно.
- Что ж, я не против! Я люблю серьезные разговоры.
- Господин вольноопределяющийся не понимает. Они хотят поговорить с вами, как с лейтенантом…
- Так и было сказано? Повтори точно. Слово в слово.
- Н-нет… Значит, только, чтоб серьезно поговорить, - замялся Эмбер.
Эрвину хотелось ударить парня, стукнуть кулаком между его собачьих глаз. Он с трудом сдержал себя.
- Ладно, Петер. Пусть себе говорят. Иди.
- Так точно, - козырнул Петер. Видно было, что он разочарован.
Эрвин направился к стогу сена, взобрался на него по лестнице и стал оглядывать мертвую, безлюдную местность.
Завтра же он поговорит с Виолой. Надо решать. Дальше тянуть нельзя.