Так прошли три тихих осенних дня. Солдаты валялись на соломе, играли в карты, болтали. Никифор смастерил незатейливые шахматы и часами сражался в них с Алексеем. Ночью по очереди стояли в карауле. Никифор больше не заговаривал о записке, но видно было, что старик тоскует и волнуется. Один Кирст был невозмутим.
- Каждый день здесь - лотерея, - говорил он, потягивая трубку.
Эрвин несколько раз пытался разговориться с Алексеем, но тот отвечал сухо и односложно, видимо не доверяя вольноопределяющемуся. С Виолой же постоянно о чем-то шептался. "Крепко снюхались", - с обидой думал Эрвин.
Ганя вздыхала, беспокоясь об отце, который все не возвращался. Должно быть, застрял за русской линией фронта. Это начало волновать и Эрвина. Что, если старик добьется того, чтобы на хутор послали патруль?.. Однако он успокаивал хозяйку и шутливо уверял ее, что "пора ликвидировать хозяйство". Четыре куры были съедены и уже начинали подумывать о поросенке.
Мирослава все баловали, каждый старался сделать ему приятное. Только Виола словно не замечал его, но наконец и он не выдержал: смастерил свистульку из ивовой ветки и научил Мирослава дуть в нее.
Дни были прозрачно тихи. По ночам то с русской, то с венгерской стороны вспыхивала перестрелка.
Наутро четвертого дня со стороны русских вдруг бухнул орудийный выстрел. И снаряды с шуршанием полетели высоко над хутором.
Сердца робинзонов забились сильнее.
- Ого-го-го! - проговорил Никифор и широко перекрестился.
Через несколько минут сердито и бойко заговорила венгерская батарея.
Ефрейтор, вскарабкавшись на стог, сообщал оттуда:
- Два полных попадания в окопы, четыре перелета. Очевидно, щупают батарею.
- Значит, началось, - сказал Кирст грустно.
Однако после этого обмена любезностями весь день было спокойно. По настроение уже испортилось. Каждый занялся сбором своих пожитков, прикручивали шинели к ранцам, пришивали последние пуговицы. Только винтовки по-прежнему оставались стоять в углу.
Вольноопределяющийся приказал погасить огонь в очаге и по возможности меньше шляться по двору.
- Может быть, откуда-нибудь идет артиллерийское наблюдение.
На этот раз ели неподогретые консервы. После обеда уселись играть в карты. Кирст недолго подежурил на стогу и вернулся. Эрвин писал дневник. Мирослав играл на крыльце в тепле большого солнечного пятна, гремя консервными банками. Ганя ушла в хлев доить корову.
Откуда-то справа послышалось ровное глубокое гудение. Бросив карты, все стали напряженно прислушиваться. Эрвин закрыл тетрадь, поспешно спрятал ее в ранец и завязал его.
- Аэроплан, - сказал Виола.
- Да, - подтвердили все шепотом.
Гудение все усиливалось. Но вот внезапно наступила полная тишина. И вдруг - рвануло. Аэроплан сердито заурчал, словно над самым домом. Раздался взрыв. Стены задрожали, со звоном выскочило стекло из окошка.
- Хутор бомбят, - бешено заорал Эмбер Петер.
Он сорвался с табурета, кинулся в угол, выхватил из кучи винтовок свою и стремглав бросился на крыльцо. Виола машинально последовал его примеру. За ним, пригнувшись к земле, стуча сапогами, бежали русские. Последним выскочил из дома Эрвин.
- Под кусты! - крикнул он не своим голосом.
Его нога зацепилась за что-то, он покатился с крыльца, выронил винтовку. Не оглядываясь, поднялся, схватил оружие и со всех ног бросился в кусты. Аэроплан действительно кружил над самым хутором, совсем низко. Ясно видны были сидящие в нем люди.
- Не стрелять! Свой аэроплан! - крикнул Эмбер Петер.
Сделав крутой вираж, аэроплан метнулся к русским окопам, сбросил подряд две бомбы и потом исчез за линией венгерских окопов, словно его никогда и не было.
Солдаты поднялись с земли. Эрвин очистил колена от приставшей пыли и оглядел людей. Все были мертвенно-бледны. В эту минуту со стороны дома послышался душераздирающий крик.
- Что случилось? - громко спросил Эрвин. Ему никто не ответил.
Все разом двинулись к дому.
Перед открытой настежь дверью на крыльце лежала Ганя. Рядом с ней валялось ведро в большой луже молока. Ганя выла высоким надсадным голосом. Эрвин увидел Мирослава, обезображенного, раздавленного, в крови.
- Как это случилось? - спросил он беззвучно. Никифор снял шапку и перекрестился.
- Как это произошло? - тупо повторил Эрвин.
Он чувствовал, что теряет рассудок. Каждый выкрик Гани ранил его, словно горячие осколки снаряда. И вдруг он понял, что это они раздавили мальчика. Мирослав был жертвой их животного страха. Ведь он сам споткнулся об его маленькое тельце. Эрвина охватила дикая злоба. Подняв над головой винтовку, он с размаху ударил прикладом о бревно, лежавшее перед крыльцом. Ружье сломалось пополам. Он далеко отбросил обломки с криком:
- Убить, убить тех, кто начал эту проклятую войну!
Его примеру последовали остальные. Первыми разбили свои винтовки русские. Кирст три раза ударил прикладом о бревно, но манлихер не поддавался. Тогда старик с силой швырнул его в кусты. Нечеловеческий вой Гани не стихал ни на минуту.
- Стой! Руки вверх! - послышалось вдруг отчетливая команда. - Вы все арестованы.
Этот выкрик привел Эрвина в себя. Ои обернулся. Посреди двора стоял Эмбер Петер и держал винтовку наизготове. На ней холодно поблескивал штык. Никифор медленно поднял руки. Алексей устремил на Эрвина горящий взгляд. Вольноопределяющийся провел одеревеневшим языком по сухим губам. Взгляд Алексея, казалось, призывал, диктовал.
- Рядовой Эмбер! - Голос прозвучал неожиданно резко. - Кто вам позволил? Кто здесь старший по чину? Вшивый? Смирноа-а! - И Эрвин сделал шаг по направлению к солдату.
Взгляд Петера беспомощно скользнул по нашивким унтер-офицера. Он медленно снял руку с затвора винтовки и слегка качнулся. В это же мгновение стоявший рядом Кирст прыгнул к нему и выбил ружье из его рук. Петер отскочил в сторону и в два прыжка очутился у канавы.
Перемахнув через нее, он размашистым бегом пустился к венгерским окопам.
Виола коршуном бросился к лежавшей на земле винтовке, схватил ее и побежал за удалявшимся парнем. Грянул выстрел. Петер упал, но тотчас же поднялся и, припадая на правую ногу, поплелся дальше. Виола остановился, приложил винтовку к щеке и, прицелившись, выстрелил еще раз. На этот раз Петер не встал.
- Идите, проверьте, - кинул Виола, передавая винтовку подбежавшему Кирсту.
Эрвин, не двигаясь, смотрел перед собой. Лицо его было землистого цвета. Кто-то дотронулся до его плеча. Он повернул голову. Алексей, сжимая в своих крепких руках бессильные руки Эрвина, что-то горячо говорил ему. Эрвин не понимал слов, но чувствовал их бодрящую силу.
Из дома вышел Виола и подал вольноопределяющемуся ранец и шинель.
- Ну, господин взводный, пойдемте, - сказал он решительно и деловито.
- Мирослав… - прошептал Эрвин.
Перед его глазами, казалось, раскрывались сотни и тысячи безвестных могил, братские кладбища, расстилались поля, усеянные обезображенными трупами…
- Мирослав… Кто отомстит за Мирослава?
Виола сделал резкое движение. В это мгновение появился Кирст. Его штык был в крови.
- Отомстим, - сказал Виола холодно. - Придет и наш черед.
Кирст поднял винтовку над головой и с размаху бросил ее в колодец.
- Конечно, отомстим, - подтвердил он, не совсем понимая, о чем идет речь.
Оба русских возились с плачущей Ганей. Маленький трупик уже внесли в дом. Эрвин подошел к Никифору и протянул ему руку. У бородача глаза были полны слез. Кирст вынес из дома свои вещи. Простившись с русскими, они двинулись в путь. Некоторое время Кирст и ефрейтор помогали Эрвину идти, поддерживая его под руки. Когда они стали подыматься по склону холма, вольноопределяющийся остановился и обернулся в сторону хутора.
- Как отомстить? - проговорил он словно про себя.
- Идем, идем, - торопили его товарищи.
Дальше Эрвин пошел сам.
Яблоки
Не знаю, люблю ли я яблоки, но когда я надкусываю их, то чувствую на своих губах вкус детства. Слаще, печальней и ароматней этого вкуса нет на свете.
В то лето я колесил по чужим краям и до поздней осени не видал яблок. По правде говоря, я и не замечал их отсутствия: другие вкусы и другие чувства наполняли тогда мою жизнь.
Покинул я родной дом и свою комсомольскую ячейку ранней весной двадцатого года. Меня послали на западный фронт, где мы тогда сражались с Петлюрой и польскими легионами. В конце марта под селом Прудки в коротком, но горячем бою налетел я на вражескую пулю. Отлеживался после раны в городе Полтаве u уже хотел было проситься домой на две недели, как вошла в город 30-я уральская дивизия. Нас, пятерых выздоравливающих, определили к сибирякам. Дивизия шла в походном порядке на врангелевский фронт. Врангель в то время добрался уже до Синельникова и лез дальше.
А в селе Перещепино - Маруся Никифорова. Черная Маруся напала на мирно отдыхающий штаб одного из наших полков и вырезала всех командиров.
Героическая 30-я уральская дивизия видала виды на фронте Колчака! Состояла она сплошь из красных партизан, боец к бойцу. Ох, и рассердились наши ребята! Пока мы пехотным маршем шли от Полтавы до Пологов, немало махновцев оплакивало победу Черной Маруси.
Я был комиссаром роты во втором полку. Это было как раз в то время, когда товарища Фрунзе назначили командующим Южным фронтом. Красные армии готовились к контрнаступлению. Собирались дивизии, пополнялись полки. Красный полководец скрещивал свою шпагу с последним белым генералом. Почувствовал Махно крепкую руку Фрунзе и попросился в наши ряды, изменчивый бандит.
Когда мы достигли линии фронта, врангелевцы уже повернулись спиной к северу, смазали пятки. Мы преследовали, настигали маршем и огнем. Был приказ:
"По пятам, но пятам, без остановки".
По, надо сказать правду, крепко знали белые военное дело. Укусят нас - уходят, укусят - уходят, а от решительных схваток ускользают. И когда им понадобилось, в нужный момент оторвались от нас, исчезли как дым. Два дня бешеным маршем мчались мы за ними, пока опять не очутились лицом к лицу. Но это было уже у Чонгарского моста. А между нами гнало свои грязные волны Сивашское море. Мы рыскали в поисках брода, переходов и мостов через Сиваш. Переходы были только в трех местах: справа от нас - Перекопский перешеек, слева - длинная и узкая Арабатская стрелка, а посредине - маленький Чонгарский мост и бетонная дамба. Вот что связывало Крым с материком.
Маленький Чонгарский мостик белые сожгли дотла, одни головешки торчали из беспокойной воды. Длинную Арабатскую стрелку, по которой ринулись бесстрашные полки буденновцев, сделал непроходимой губительный огонь врангелевских азовских мониторов. А Перекопский перешеек белые сделали совершенно неприступным, начинив старый турецкий вал бетоном и огнем и применив нею современную военную технику.
Моя рота попала на участок голой бетонной дамбы, по ту сторону которой на туманном берегу Крыма маячило село Таганаш. Четвертый день сражались мы под Чонгаром с холодной водой и горячей смертью. Малейшее наше движение неприятель отбивал шквалом огня.
Белым удалось улизнуть в Крым, где они стали стеной на заранее приготовленных превосходных позициях. И сыпали почем зря гранатами, шрапнелью, пулями. В снарядах у них недостатка не было: щедрые союзники слали транспорт за транспортом.
Осенний ветер волновал мутные воды Сиваша. Было начало ноября, приближался третий Октябрь революции.
Холодные ноябрьские ветры разносили искры наших костров. Поднимался тот исторический зюйд-вест, который к ночи угнал воды Сиваша за Арабат. Мы мерзли, дрожали и кусали локти от досады. А пушки беспощадно утюжили наш берег. В тылу буденовцы держали коней под седлом, ожидая сигнала атаки. Около сожженного моста, восстанавливая его, батальон пехоты, превратившийся в саперов, вступил в единоборство с меткими гранатами противника. Вода закипала от разрывов.
А мы стояли у дамбы. Она тянулась, лоснясь своим бетонным боком, как гигантский удав. Посредине - мост, конечно минированный, а по ту сторону - Крым.
С громыханием мчится вперед наш бронепоезд, навстречу ему бронепоезд белых, и начинается дуэль. Моя рота, перепрыгивая через мокрые камни волнореза у подошвы дамбы, пробивается к мосту. Гранаты, шипя, вонзаются в воду, фонтанами взлетают ил и гравий, перемешанные с горячими осколками снарядов. Лихорадочно трещат далекие пулеметы, и с жужжанием расплескиваются накаленные пули на бетонном боку дамбы. Наш бронепоезд подается назад. Моя рота тоже пятится. Бешеные волны бьются о камни. Мы промокли до костей. Случайная пулеметная очередь хлестнула по нашим рядам, и сразу четверых уносят ненасытные волны.
Я стою по пояс в воде, нагибаюсь, пряча голову за камни. Смотрю на идущую прямо на меня волну. "Вот где моя могила", - думаю я, и сердце сжимает печаль.
Не о своей участи печалился я, но грустно было думать, что вот-вот кончится гражданская война, а многие из нас не вернутся домой.
И вдруг волна, разбившаяся о подошву дамбы, выплеснула яблоко. Я жадно схватил его и вытер о рукав шинели. Было оно незнакомой мне удлиненной формы, с бледным румянцем, как на щеке смущенной девушки. Я вспомнил нежный винный вкус каширской грушовки, аромат тульской антоновки. И вот в этот казавшийся мне последним миг, среди жадного моря и урагана огня, захотелось мне почувствовать на своих губах забытый аромат моего детства. Закрыв глаза, я вонзил зубы в яблоко… Терпкий, заплесневелый, соленый сок стянул мой рот. Я с отвращением выплюнул и швырнул яблоко в море.
Яблоко исчезло в воде, и в эту секунду мне передали приказ:
"Сильный зюйд-вест обнажил дно моря между Строгановской и Литовским полуостровом. Туда ринулись, презирая смерть, героическая огневая бригада и 15-я инзенская дивизия. Они уже взяли приступом Литовский полуостров и, направляя удар на Армянский Базар, обходят левый фланг неприятеля. Перекоп будет нашим в ближайшие часы. 30-я дивизия не должна отставать. Герои-буденовцы требуют дороги для своих коней. Дамба и мост должны быть сегодня же в наших руках".
Этот приказ оказался сильнее морской пучины и ревущих гранат. По доскам восстановленного моста вскоре загремели подковы буденовских коней.
Наш бронепоезд вынырнул из утренней мглы, и паровоз, как гигантская граната в намеченную цель, вонзился в пасть моста.
Не знаю, откуда взялась у нас удивительная ловкость, с которой мы брали приступом лоснящуюся скользкую дамбу. Мы очутились на мосту и помчались вслед за бронепоездом. Утром Чонгар стал нашим.
На южном участке Таганаша мы с песнями шли в штыковую атаку на отчаянно сопротивляющихся белых. В степи за Таганашем сверкали клинки сабель буденовцев.
Я кричал до хрипоты, собирая остатки своей роты, когда из калитки беленького домика вышла сморщенная старушка, вся в черном, и направилась ко мне. Она улыбалась, и я видел в ее улыбке давно угасшую девичью застенчивость. Старушка вынула из-под фартука три яблока и протянула мне. Яблоки были нежно-розовые, такой же формы, как и то, которое на рассвете принесло мне море. С нескрываемым смущением взял я их в руки, но старушка ласково сказала:
- Попробуй, сынок, освежись.
Предчувствуя разочарование, но желая соблюсти вежливость солдата, я надкусил яблоко. Во рту моем разлился незнакомый, нежный, живительный аромат освежающего сока. Улыбнувшись, я благодарно кивнул старушке.
Я почувствовал на своих губах вкус победы.
Девушки поют
Мы вышли в поле, не дождавшись вечера, хотя излюбленной нашей тактикой было наступать в сумерках, чтобы казаться многочисленней.
В непрерывных боях ряды наши сильно поредели. Из щупленьких взводов, похудевших батальонов состоял наш курсантский полк к началу осени.
И сегодня целый день мы с неприятелем щупали друг друга.
Мы наступали. Неприятель хотел нас укусить, глубоко вонзить свои хищные зубы в наши ряды перед тем, как покинуть край. Но это ему не удалось. Мы стремительно ударили и ловко увернулись от укуса. Неприятель сгинул.
Значит, ночь проведем под крышами. Это кстати: наши отслужившие свои срок шинельки не очень-то защищали от холода сентябрьских ночей.
Мы рвались к югу. За слипами нашими осталось уходящее лето, а впереди закрытый огнем неприятеля, но сулящий победу, тепло маячил Крым. Гражданская война шла к концу. Мы трепали Врангеля.
Уже вечерело, когда мы подошли к селу. Подравняли немного ряды, чтобы придать себе более военный вид, но усталость рассыпала колонну.
Слева, рядом со мной волочился Федька Меркулов, справа - Давидка Грип. У Федьки из растоптанной бутсы вылезал большой палец, вчера еще бутсы не были в таком плачевном состоянии. Давидка уже две недели тому назад потерял свою фуражку во время одного из махновских налетов.
Я слыл старым воякой, это было основой моего авторитета. И подумать только: мне было тогда всего девятнадцать лет, а я уже насчитывал два года фронтовой службы.
Я устал. Шел, еле волоча ноги. Целый день провел в разведке. Мы прятались в кукурузе, ползали по канавам около бахчей, отдыхали в зарослях подсолнухов и, удерживая бешено стучащие сердца, вслушивались в тишину глубоких балок, заросших кустами и казавшихся нам коварными засадами. Мы ходили в разведку втроем. Я был старшим, и мне казалось, что я устал больше других.
Вошли в село, как входят крестьяне, возвращающиеся с полей после изнурительного трудового дня.
В селе полным ходом шла молотьба. В нескольких местах гудели молотилки, тяжело стонали под обилием снопов барабаны. Мягкий сентябрьский закат окрашивал золотом смешанную с соломой пыль дорог.
Дома смотрели на нас чуждо и неприветливо. Жителей мы почти не видели. То тут, то там с крылечка вглядывались в нас старухи. Неприязнь и отчужденность сверкали из-под прикрытых ладонью глаз.
С одного из дворов к нам доносились хорошо знакомые звуки молотьбы. Клекотали зубчатые колеса конной молотилки. Сидящий на дышле мальчик-погонщик молодцевато покрикивал на лошадей:
- Эх вы-ы-ы! Лени-и-вые! Заду-умались!
Слышно было щелканье кнута. Урчал барабан, шлепали ремни, дребезжали колеса. Я ощущал в носу свежую пыль соломы, на ресницы садилась ее щекочущая пудра. Запахи детства веяли вокруг меня. Неудержимо потянуло к работе, и так печально, печально стало мне в этом чужом, далеком селе.
Взглянул я на своих товарищей, вижу - тоже скрутила их тоска. Давидка Грин, черноглазый полтавский портной, высоко нес на длинной шее свою круглую голову, обросшую проволокой волос. Федька Меркулов на каждом шагу вытряхивал пыль из бутсы. Мы молчали. И в эту секунду как будто радуга прорезала пасмурное дождливое небо: весело и дружно, зажигая радостью души, зазвенел девичий хор.
Скирды кладут. Только во время скирдования можно так хорошо петь.
Радостно встрепенулся я навстречу звукам, и не только я один. Даже комиссар нашей роты Василий Васильевич вытянулся и остановился, и вся рота сразу вросла в землю. Прошло несколько минут, пока идущие за нами реденькие взводы почувствовали остановку.
- А ну, чего стали? - послышались крики сзади. Мы двинулись. Песня отстала. Мы шли к церковной площади сквозь строй домов, прятавшихся за акациями. Песня звучала все тише, но еще звучала, и я вдруг остро почувствовал, как далеко ушел от своего дома.