Я поправил на плече отяжелевшую винтовку и сплюнул в пыль, что было у меня всегда признаком неудовольствия. Давидка повернулся ко мне и удивленно спросил:
- Скажи, пожалуйста, будет ли когда-нибудь конец этому дню?
Я ответил не сразу. В моем сердце бушевало невыразимое, непонятное мне волнение.
- Бьешься целый день, за них бьешься, за этот чертов народ несознательный, а они тут молотьбу затеяли, скирдуют, как будто кругом все спокойно.
Федька поднял голову.
- Верно. Обидно ведь.
- И поют тут еще, - продолжал я ворчать, распаляя себя, как распаляешься в атаке.
- А хорошо поют, - сказал неожиданно Василий Васильевич. - Девчата, видать, дружные.
Я прислушался. Василий Васильевич - старая лиса, слова зря не проронит.
- Как будто не за них деремся, - бросил я и сердито поправил ремень винтовки.
- Второй взвод, направо по трем дворам! Третий взвод, налево по четырем дворам! Пулеметчики, в школу!
Батальон растекся по улице. Калитки неохотно скрипели, хриплые собаки рвались с привязей. За медленно открывающейся дверью нас встречал испытующий женский взгляд.
- Может, мы не вовремя пришли? - спросил я хозяйку, вышедшую к запертой на замок калитке.
- Заходите, воины, - заговорил с крыльца седой дед.
Мы вошли во двор втроем. В печке пылал огонь. Грудь мою сжимала боль, как от наспех проглоченного куска.
Стемнело. Пришел домой хозяин. Нас угощали за столом, потом постлали на крыльце солому.
Давидка повествовал деду, украшая рассказ подробностями, о своих четырехмесячных фронтовых приключениях. Федька вышел за ворота и закурил, а я, как старый вояка, стал изучать топографию двора, чем вверг в смятение хозяйку, трепетавшую за своих цыплят.
На церковной площади заливалась гармонь. По ходу руки и широким вздохам гармони я узнал баяниста: играл Василий Васильевич, комиссар нашей роты. В первый раз я рассердился на Василия Васильевича.
С крыльца послышался голос звавшего меня Давидки. Но в это время вошел посыльный от старшины. Меня назначили в наряд к штабу батальона. Только ночного дежурства и недоставало!
Федька пошел проводить меня до обоза, где хотел выхлопотать новые бутсы, но около церкви вдруг оставил меня и исчез в хороводе.
Штаб стоял за церковью. Торчал я на часах до одиннадцати. Слушал чужие песни и проклинал свою жизнь, мучил себя весь вечер, как влюбленный.
А девушки все пели, бередя сердце. Пели они то печально, то весело, и слаженно и дружно звучал их стройный хор.
…Ночью, часов так около трех, со стороны кладбища ворвался в село исчезнувший вчера, как дым, неприятель. Ночной бой прогрохотал над селом, как пушечные колеса по мосту. Выбили мы беляков еще затемно. Тревога прошла обычным порядком, бдительность и спокойствие сыграли свою роль.
Настало утро, проснулось село, и тогда только мы подсчитали свои потери.
Федя лежал на крыльце, на плетеной койке деда. Давидка с подвязанной рукой трясся на санитарной повозке.
Я пришел домой после смены караула. Хозяйка встретила меня в слезах, дед молчал, только с досадой махнул рукой. Рука у него была большая и узловатая, как корнеплод.
- С пятью белогвардейцами схватился. Бедный хлопчик! Двоих уложил на месте. Если бы Давидка не швырнул бомбу, то и ему бы был конец.
Во дворе собрался народ. Девушки рядами стояли у крыльца и с немым ужасом смотрели на заострившееся лицо Феди. Черноглазая стройная девушка повернулась к подругам.
- Пойдем, девушки, нарвем ему цветов.
Хозяйка угостила меня горячей лепешкой, а хозяин подарил барашковую шапку. Масло на лепешке застыло, шапку я забыл на подоконнике.
Дед строгал гроб. Девушки принесли красные цветы и положили у изголовья Феди.
У калитки остановился наш комиссар товарищ Ярчук и крикнул:
- Эй, живо там, стройся! Выходим.
Хозяйка сунула в мой карман несколько лепешек, а черноглазая девушка высыпала мне на ладонь горсть слив. Дед надел на себя гроб, как тулуп, и перенес на крыльцо. Девушки подняли Федю, подостлали цветистое рядно и уложили в гроб.
- Вчера еще вечером танцевал с нами, - вздохнула одна из них.
Батальон строился. В версте от села шел бой. Черноглазая девушка взглянула на подруг и движением бровей заставила их смолкнуть. Как челнок, уходящий от берега, поплыла тихая песня:
Ой, не вейся, черный ворон.
Над солдатской головой.
Я вышел на улицу. По моим щекам катились слезы, сливы выскользнули из дрожащих рук и рассыпались в пыли. Но сердце мое сразу стало легким и дома показались родными и близкими.
Генерал
Дело было в середине августа 1920 года.
Алеша Кудряшов только что встал после тифа. Бледный, с ввалившимися глазами, едва держась на ногах, он натянул на худую веснушчатую грудь полосатую тельняшку, надвинул на бритый затылок матросскую бескозырку и, прицепив к поясу "верный" наган, направился в политотдел.
- Хватит! Нанюхался госпитальной дряни. Весь польский поход провалялся. Не укуси меня эта дурацкая пуля под Иркутском да не приласкай самарская вошь, я бы уже побывал под Варшавой… Ну да ладно, Врангель еще в Крыму. Даешь!
Напрасно отговаривали его товарищи. Кудряшов был непреклонен. Три дня спустя он уже сидел в поезде, оставив за спиной Самару. В документе, лежащем у него в кармане, значилось: "Направляется через Москву в Харьков в распоряжение штаба Южного фронта по собственному желанию как выздоравливающий".
На черном поле его матросского бушлата был привинчен революционный орден.
Кудряшов спешил. Остался только один генерал, дерзнувший скрестить оружие с революцией. И Кудряшов хотел быть участником этой дуэли.
В его жизни уже были отмечены этапы славного революционного пути: флотская служба, кружок и партия с четырнадцатого года, участие в организации Красной гвардии, бои под Гатчиной с Красновым и на фронте против оккупантов; потом Волжская флотилия, борьба с эсерами; бронепоезд "Петроградский пролетарий", чехи, колчакия…
Славный путь комиссара бронепоезда прервала шальная пуля под Иркутском. Кудряшов уже выздоравливал в самарском госпитале, когда подкрался к нему тиф. Он прошел ледяные высоты и горячие бездны сыпняка, в бреду он пролетал через мрачные обрывы скал, блуждал по никогда не виданным горным тропам, где из-за каждого камня на него ощеривались стаи волков в погонах.
Едва придя в себя, Кудряшов попросил дать ему газеты. Революция шла на запад. Красные крестины Европы должны были совершиться под Варшавой… А он в постели…
Дважды потрясенный организм с трудом восстанавливал силы. Но Кудряшов должен был поправиться - его ждал фронт, и он поправился.
Столица показалась Кудряшову вымершей. Только около вокзалов теснилась голодная, обтрепанная толпа. В ней преобладал серый шинельный цвет.
На Курском вокзале Кудряшов встретил приятеля. Тот тоже пробирался на юг. На следующий день им удалось устроиться в штабном вагоне какого-то сборного поезда. К вечеру они тронулись в путь.
Дорога от Москвы до Харькова длилась шесть дней. Для того времени ехали быстро.
Харьков поразил друзей. Это был настоящий рай. Смуглолицые украинки нанесли к поезду столько продуктов, что Кудряшов, которому в то время ржавая селедка казалась самым завидным лакомством, совершенно растерялся.
- Сто карбованцев!
- Двести карбованцев! - нараспев зазывали торговки.
В полевой сумке Кудряшова нетронутым лежало восьмимесячное жалованье - в желтых тысячерублевках.
Расположившись на каменных ступеньках вокзала, они с товарищем, не сходя с места, уничтожили по три порции жареного барашка и, чтобы достойно завершить пир, разрезали красномясый арбуз. Как говорится: "Ели, пили и морду мыли".
- Ну, погоди, Врангель! - сказал Кудряшов, поднимаясь и оправляя на боку наган. - Погоди ж!
С вокзала приятели прямиком направились в штаб Южного фронта, чтобы получить назначение на передовые линии.
Кудряшов приехал в Харьков как раз в ту пору, когда Фрунзе, герой Уфы, вступил в командование врангелевским фронтом.
В штабе был порядок, как в аптеке. Алеша очень удивился, когда ему дали две длинные анкеты, каждая в тридцать четыре вопроса. Без заполнения этих анкет даже по стали смотреть его документов.
Сдав анкеты и документы, он пошел разыскивать товарища. Тот уже получил назначение. Его часть находилась в вагонах на путях, недалеко от вокзала.
Он предложил Алеше заночевать у него.
Вечером в городском красноармейском клубе перед ком - и политсоставом гарнизона должен был выступить командующий фронтом с большим докладом о значении врангелевского фронта и необходимости его ликвидации.
Выйдя из штаба, Кудряшов отправился осматривать город. К восьми часам он уже был на Рымарской улице у входа в театр. Молча показав дежурному красную обложку своего партийного билета, он одним из первых вошел в зал.
Вместо занавеса во всю ширину висела гигантская карта РСФСР. Москва на ней была обозначена красной звездой, Харьков - многоцветными кругами с красным флажком посредине.
Усевшись в середине первого ряда, Кудряшов впился в карту.
Крым мертвенно-белым пятном простирался от прореза Сиваша, и только у самого перешейка трехцветными царскими флажками были отмечены укрепления белых. В Севастополе пестрели французские и английские боевые флажки, указывая на присутствие иностранных судов. От Крыма на север, далеко в глубь Екатеринославщины и Донбасса, простирались границы фронта Врангеля.
"Ишь ты, куда полез! - подумал Алеша. - Всю Таврию, Екатеринославщину до Синельникова отхватил, с другой стороны Мариуполь при Азове, и к Донбассу подбирается. Это не шутка, черт подери!"
Зал быстро наполнялся. Углубившись в изучение карты. Кудряшов не заметил появления Фрунзе. Его привел в себя гром аплодисментов, приветствовавших командующего. Михаил Васильевич стоял на авансцене. Он несколько раз провел ладонью по усам, потом поднял руку и, неловко улыбаясь, сказал:
- Ну, будет, товарищи дорогие. Давайте к делу.
Фрунзе был в красноармейской форме защитного цвета. Сбоку висел револьвер. Его мужественная фигура выделялась на фоне карты.
Аплодисменты стихли. Фрунзе положил на столик несколько тетрадей. Из-за боковой кулисы протянулась чья-то рука с длинным шестом. Фрунзе взял его и без предисловия начал доклад.
У командующего был высокий приятный голос. Вначале он звучал приглушенно и замедленно, но чем дальше, тем звук становился сильнее и глубже, захватывая слушателей.
Кудряшов сам был неплохим оратором и оценил всю силу обаяния речи комфронта.
Фрунзе изложил причины возникновения врангелевского фронта, покритиковал наше командование, не придавшее должного значения Крыму. Зимой, при отступлении деникинской армии, маленький Крым можно было легко очистить от врага. Но это дело почему-то отложили до весны, что дало белым возможность собрать свои разрозненные силы и создать новый фронт.
Фрунзе обрисовал важнейшие этапы фронта с весны до ранней осени, объяснил причины относительного успеха Врангеля с военной и экономической точек зрения и раскрыл стоящие перед вновь образованным штабом Южного фронта задачи. Он подчеркнул, что его выдвинула на пост командующего партия и лично товарищ Ленин, дав задание ликвидировать во что бы то ни стало Врангеля: до наступления холодов.
- Нельзя допустить еще одной зимней кампании. Измученная, доведенная до изнеможения страна не перенесет ее. Врангель - та Архимедова точка, от которой внутренняя и заграничная контрреволюция еще раз попытается вывести из равновесия страну пролетарской диктатуры. Это должен понять каждый коммунар, каждый командир и каждый красноармеец. Поэтому командование Южного фронта сегодня объявляет быстрый и решительный поход против последнего из генералов и его союзников, - так закончил Фрунзе свою речь.
- Уничтожить вконец баронское отродье! - выкрикнул комиссар, стоя и вместе со всем залом аплодируя командующему.
В Кудряшове все клокотало.
"Ну, покажем же мы тебе, Врангель! На фронт! Завтра же на фронт!"
У вокзала еще толпились торговки. Повсюду сновали военные. Кудряшов разыскал свой вагон и лег спать. Завтра с утра он пойдет в штаб за назначением. С севера должны прийти новые пополнения, и, может быть, сформируется какой-нибудь бронепоезд.
"Если бы у меня сейчас была моя братва восемнадцатого года!.. Показал бы я этому Врангелю с его танками, что такое матросская атака. Это, доложу я вам, номер!"
С этими мыслями Кудряшов погрузился в сон.
На следующее утро, захватив с собой вещевой мешок и распрощавшись с товарищем, Кудряшов вышел из вагона. На вокзальной площади его окружили торговки. На этот раз он купил жаркое у бойкой старушки с живыми веселыми глазами. Жаркое оказалось еще вкуснее вчерашнего. Кудряшов ел стоя. Старушка заметила:
- Смотри, сынок, подавишься.
- Тороплюсь, мать, у меня спешное дело.
- Ужли так рано утром и уже спешное?
- Спешное, я тебе говорю. Мне надо Врангелю сегодня же всыпать горячих. Если не поспешу, могу опоздать.
- Когда же это кончится, батюшка мой? Когда вы людей убивать перестанете?
- Разве они люди? - спросил Кудряшов серьезно.
- А то кто же?
- Белогвардейцы! - рявкнул матрос и скорчил такую страшную рожу, что старушка присела, закрывая лицо поделом юбки.
В штабе Кудряшов разыскал вчерашнего сотрудника и спросил, как обстоит дело с его назначением.
- Агитационный отдел, второй этаж, двадцать первая комната, - ответил тот коротко.
Кудряшов бросился наверх, шагая через три ступеньки. По вдруг остановился и прижал руку к бешено бьющемуся сердцу.
- У, паршивое, - вздохнул он сердито. - Как ослабело. А ну-ка, подтянись, ведь мы на фронт едем. - И уже медленно стал подниматься на второй этаж.
В двадцать первой комнате было большое оживление. Вот и нужный стол. Сотрудник, пожилой человек в потертой кожанке, переспросил:
- Кудряшовв Алексей Никитич?.. Вот ваши документы.
- А назначение?!
- Тут указано, - и, подняв на лоб очки, посмотрел на матроса. - Задание очень важное, требует большой осмотрительности. Мы тут о тебе долго рядили и назначили тебя, дорогой товарищ Кудряшов, комиссаром одной из отправляющихся на фронт актерских трупп, иначе говоря - театра. Задачка, я тебе скажу, не легкая. Культуры требует. Под твоим началом будет почти одна интеллигенция. Так-то.
Кудряшов не верил своим ушам. У него пересохло в горле. Товарищ, вероятно, шутит? Труппа, театр… и он - комиссар? Как же это так?
Но старик не улыбался, а наоборот, серьезно, даже азартно пустился в пространные объяснения: труппа - это очень большое культурное дело. Кудряшова ждет ответственная задача, роль агитации имеет решающее значение в подготовке к бою…
У Кудряшова больно сжалось сердце.
- Что вы хотите этим сказать? - спросил он еле слышно.
И вдруг заорал:
- Что это?! Издевка или глупая шутка?!
В агитационно-пропагандистском отделе политуправления штаба фронта уже привыкли к подобным скандалам, но на матросский рев народ сбежался со всех концов, и кто его знает, чем бы все окончилось, если бы не помешала физическая слабость Кудряшова.
Веснушки снова заняли свое место на мертвенно побледневшем лице. В глазах у комиссара потемнело, и он, как стоял, слегка опершись на стол, - так и упал на него всем телом. Когда ему подали воды, он уже пришел в себя. У него был готов ответ:
- Назначения не принимаю. Дайте мне поезд, полк, батальон, батарею… Пошлите политбойцом!
- Не об том идет речь, дорогой товарищ, не об том разговор - полк или бригада. Там легко быть комиссаром. Но ты сам, друг, писал, что понимаешь в искусстве.
- Я?!
- Ну, конечно, ты. - И старик показал Кудряшову двадцать девятый пункт анкеты,
"Вопрос. Какую политпросветительную работу вели до сих пор?
Ответ. Состоял одним из руководителей драмкружка, хорового пения и кружка самодеятельности".
Кудряшов бессильно махнул рукой.
- Когда это было?! Еще при Керенском, в Гелсинге. Стояли мы там, и мыши у нас бока выедали от скуки. Ведь на судне каждый матрос был большевиком, каждый офицер - белогвардейцем, а боцманы - сволочи, каких на свете мало. Вот мы избаловались. Вчера меня черт дернул, я и написал, просто для смеху.
- А нам как раз до зарезу нужны люди, понимающие в искусстве. Назначение официальное - это решение сверху.
- Я к Фрунзе пойду. Комиссар театра? С ума сойти! И, схватив со стола пачку своих бумаг, Кудряшов ринулся в коридор разыскивать кабинет командующего.
Коридор был широкий, и на давно не беленной стене играло сентябрьское солнце. Кудряшов чувствовал, что весь дрожит. Он присел на широкий подоконник, развернул бумаги, хотел перечитать, но руки у него ходили ходуном. Его, матросского комиссара, к каким-то комедиантам!..
Он вошел в полуоткрытую дверь и оказался в пустой приемной. Напротив двери - большой письменный стол, ни души. Через приемную ковер-дорожка вела к двери кабинета. Кудряшов осторожно толкнул дверь. Стены громадной комнаты были сплошь завешаны картами. Из-за письменного стола на него глянули двое. В одном он сразу узнал Фрунзе и четко, по-матросски представился.
Комфронта вопросительно посмотрел на него.
- Товарищ командующий… Меня обидели. Меня, комиссара бронепоезда, командира матросского отряда, высмеивают!
Фрунзе встал и подошел к Кудряшову. Его взгляд задержался на красном ордене, ввинченном в ткань бушлата.
- Давно в партии?
- Да как бы сказать - с четырнадцатого года.
- С четырнадцатого?.. Что же случилось?
- Меня, испытанного бойца, назначают комиссаром к каким-то актерам. Разве это допустимо?
Фрунзе неожиданно рассмеялся.
- Друг мой, какая же это обида? Чем вы возмущаетесь?
- Видите ли, если бы я был в полной силе… но я только что оправился от тифа.
- Орден вы за Челябинск получили? Отлично. Но к чему эта излишняя нервозность? Хороший большевик должен себя всюду чувствовать на месте, куда бы его ни поставили: сегодня бронепоезд, завтра - полк.
- Ну, а труппа?..
- Почему же нет? Мы теперь объявили скорейшую ликвидацию врангелевского фронта.
- Во-во! - сказал Кудряшов и передернулся.
- В том-то и дело, - продолжал Фрунзе. - Штаб и командование фронтом придают громадное значение роли агитации и пропаганды среди красноармейцев и населения. Мы воюем не только оружием.
- Идеологически тоже. Это ясно.