- Где генерал? Павел Павлович! Поздравляю! Молодцом! Молодцом! Идите теперь к повозкам. Готовьтесь. Отъезжаем.
Тут вмешался дядя Петро. Он подвел Чужбинину стройную серую кобылу.
- Ваше превосходительство! Садитесь. Будьте героем.
Все рассмеялись. Но Пал Палыч, ни минуты не колеблясь, уверенно и даже с некоторым изяществом сел на лошадь.
- Резерва у них нет. Это ясно, - сказал Кудряшов удовлетворенно и приказал прекратить огонь.
Теперь стали слышны стоны и крики раненых. Кудряшов сел на коня. Все заняли места в повозках. Раненых казаков оставили на попечении хуторян. Возвратившийся с поля Воронцов подал знак к отправлению. Обоз мигом снялся с места. Лошади понесли во весь опор. Чужбинин ехал рядом с Кудряшовым. За ними - Дудов и Обушко, тоже верхом.
- Ну, теперь давай и давай! - крикнул дядя Петро, который остался без лошади. Из его рук в последнюю минуту вырвалась казачья кобылица.
- Неладно. Хороша была лошадка, черти ее задери! - проворчал старик.
Уже миновали пулеметчиков. Атакующая конница превратилась в беспорядочно бегущие точки. Пулеметчики оказались из передовой бригады 9-й стрелковой дивизии. Среди красноармейцев вызвало крайнее удивление, а позже - восхищение, - присутствие старого генерала. Конца не было смеху и шуткам.
Надо было отдать справедливость, - старый актер с честью вышел из рискованного положения, проявив редкую находчивость и несомненное знание военного дела. Кудряшов рассказал эту историю в штабе, и все радовались счастливому исходу приключения.
- Да, отставшие семь красноармейцев погибли под Мариенталем. Ну, да на войне такие вещи случаются часто. Зато беляки получили свое.
Разговор вскоре перешел на другую тему, заговорили о всеобщем наступлении на фронте. Была уже середина октября, и красные армии со всех сторон двинулись на Врангеля, не было дня, чтобы то тут, то там не проскальзывали перебежчики от белых. Особенно участились перебежки отдельных казачьих разъездов. У донцов острый нюх, они уже почуяли скорый конец Врангеля.
Тактика Фрунзе оказалась правильной. Боевой дух красных армий возрастал с каждым днем. Каховский плацдарм, как штык, направленный в спину врага, несокрушимо стоял в тылу Врангеля. Армии Южного фронта послали письмо товарищу Ленину с клятвой, что к третьей годовщине Октября на территории Крыма не останется ни одного врангелевского солдата. Каждый раз, когда Алексей попадал в штаб какой-нибудь крупной боевой единицы, он остро чувствовал, какая громадная политическая работа проводится в частях. Это была система Фрунзе, система всего большевистского руководства. Каждый красноармеец Южного фронта знал, что к зиме кампания должна быть окончена.
Кудряшов стоял на крыльце политотдела и задумчиво смотрел на веселую суету красноармейцев во дворе около пулеметной тачанки.
"Эх, скоро конец войне. Поеду в Питер, брошу этих актеров… Гм-м… Как это сказал Бузин? "А ты уверен в том, что цель этого старого актера была спасти труппу от белых?" А как же иначе? Пал Палыч свой человек, а Бузин - чекист, никому не верит на слово. Впрочем, это он правильно делает. И он - начальник Особого отдела дивизии, с этим надо считаться. Да, когда начинаешь в чем-нибудь сомневаться, то все уже кажется подозрительным. И нельзя не сомневаться: интеллигенция - народ каверзный. Сколько от них революция потерпела".
Кудряшов вдруг решительно поправил наган, подтянул пояс и принял решение:
- Ах, черт! Надо допытаться, уж очень старик по-военному поступил. На конце сидит как влитой, а генеральский мундир как носит! Ого! Погоди-ка, узнаем, в чем дело,
Он решительно направился в Особый отдел дивизии. Подождав, пока Бузин кончил дела со своими сотрудниками, Кудряшов тихо сказал:
- У меня к тебе разговор есть.
И он изложил все возникшие у него сомнения.
- Ну, слава богу. А я было уже думал, что ты проглотил все свои матросские зубы. Правильно говоришь, надо пощупать старика.
- Только, знаешь, не очень… Интеллигенция все-таки…
Теперь, когда он облегчил душу перед Бузиным, ему показались подозрения ни на чем не основанными и нелепыми.
- Не бойся, не съем. Напиши-ка ему записку, и я сейчас же пошлю за ним.
Кудряшов написал Чужбинину записку, и когда маленькая тачанка, отправленная за актером, скрылась, ему опять стало не по себе.
"А может, все это только так… И старик еще подумает, что это я в нем усомнился. А впрочем, откуда я их знаю… Дело-то ведь, правда, щекотливое".
Тачанка вскоре вернулась, и с ее заднего сиденья сошел Пал Палыч. Кудряшов, не желая встречаться с ним на крыльце, вернулся к Бузину и нашел там помначдива, который в последнее время усиленно ухаживал за Лидочкой. Пал Палыч постучал. Войдя, он внимательно оглядел присутствующих и произнес:
- Я Чужбинин. Почему меня вызвали?
- Садитесь, - сухо сказал Бузин.
Пал Палыч сел, и его вопросительный взгляд устремился на Кудряшова. Комиссар невольно съежился, но старался не показать своего смущения.
- Я хотел бы вам задать несколько вопросов. Надеюсь, вы ничего не имеете против?
- Если это необходимо, пожалуйста, - тихо ответил Пал Палыч.
- Чужбинии - это не настоящая ваша фамилия, правда?
Пал Палыч чуть-чуть качнулся, но сейчас же ответил:
- Да, не настоящая.
- А не можете ли вы назвать вашу фамилию?
- Прохоров.
- Имя-отечество?
- Павел Павлович. Но, собственно говоря, в чем дело?
- Ваш последний чин в царской армии? - спросил Бузин, испытующе глядя на актера.
- Суфлер.
- Ну, ну, гражданин Прохоров, я разговариваю с вами совершенно официально. Вы служили в царской армии?
- Ни одного дня.
- А откуда вы знаете военное дело и психологию офицерства?
- Психологию? То есть вы говорите о манерах, об обращении офицеров друг с другом? Я имел возможность наблюдать их довольно часто. Я двадцать лет был суфлером императорского драматического театра в Петербурге, а вы знаете, кулисы всегда кишели офицерами. Знание военного дела? Нет, это просто была интуиция, мне подсказало особое актерское чутье.
- Чем вы можете подтвердить ваши слова? - спросил помначдива.
Пал Палыч молча вынул из внутреннего кармана пальто старенький лоснящийся бумажник. Роясь в нем, он тихо начал рассказывать свою историю.
- Видите ли, я не думал, что мне понадобятся эти документы. Но в прошлом году в Москве меня засадили в Чека. Донесли, будто я какой-то скрывающийся аристократ. Это, конечно, мои коллеги постарались. Вот мой паспорт. Из него вы можете увидеть, что я Прохоров, Павел Павлович, сын крестьянина, что мне сорок пять лет, из которых двадцать я прослужил на одном месте. Раз уж начали об этом, я могу вам все рассказать.
Двадцать лет я прослужил в театре, целые дни проводил в суфлерской будке. Я знал каждую роль лучше, чем ее исполнитель. Как мне хотелось сыграть хоть один раз! Двадцать лет я мечтал о том, что когда-нибудь заболеет премьер и я пойду к господину инспектору и сказку: "Ваше превосходительство, я могу сыграть эту роль. И спасу спектакль". И я бы сыграл. Ох, как я бы сыграл! Но этого не случилось ни разу… Все меня считали маньяком. Каждое утро я просыпался с одной надеждой и шел в театр, мечтая, что вот сегодня… О, если бы вы могли понять, что это за мученье! Жить годами одной мечтой, так работать над собой, как я работал, так знать и чувствовать роли, понимать их лучше, чем многие актеры, и быть вынужденным сидеть долгие годы в суфлерской будке, подавая чужие реплики. Только революция наконец дала мне слово. Первый большевистский комиссар театра товарищ Лещинский как-то заговорил со мной, узнал о моей мечте и приказал дать мне роль. Я сыграл, имел успех. Анатолий Васильевич Луначарский даже написал обо мне статью. Но господа актеры приняли меня очень холодно, чуть не бойкотировали. Тогда я решил уйти из театра, где столько мучился, и уехал в Москву. Там создавались новые театры. Я вошел в одну труппу, в которой было много молодых сил, и тут кому-то пришло в голову донести, что я скрывающийся граф. В Питере я оставил семью: жену, дочь и сына. Они думали, что я рехнулся на старости лет, и махнули на меня рукой, но когда из Чека затребовали мои документы, очень испугались, и сын сам, привез нужные бумаги в Москву. Сын мой артиллерийский командир в Красной Армии. Вот вам удостоверение московской Чека о том, что я гостил у них две недели и что документы у меня в порядке.
Бузин бегло просмотрел снабженные печатями документы, Кудряшов тоже рассматривал их с деланной внимательностью.
- Такова жизнь, - задумчиво сказал Пал Палыч. - Видите, что делает революция. Я с седеющей головой стал молодым. Моя мечта исполнилась, и я стал неплохим актером, в чем товарищ комиссар мог убедиться там, на хуторе, Я сказал, что так поступить подсказала мне актерская интуиция, нет, не только это, еще какое-то невольное чувство, которое вы, товарищи, можете назвать, как хотите.
Приближалась третья годовщина Октября.
После жестоких, яростных боев белые сдали позиции и укрылись в Крыму. Врангель намеревался отсидеться зимой за своими прекрасными укреплениями, которые он гордо называл "неприступный белый Верден", с тем чтобы весной, заручившись поддержкой Антанты, снова начать войну с революцией. Но приближалась зима, а красные армии дали клятву, что Крым будет взят до зимы. И он был взят.
В ночь на 7 ноября задул ураганный зюйд-вест, и густые соленые воды Сиваша ушли на восток. В ночь на 7 ноября красные войска по обнажившемуся илистому дну залива вошли в Крым. Так была отпразднована третья годовщина Октября.
В эту же ночь исчез комиссар труппы, и утром Левензон не досчитался Дудова, Обушко и дядю Петро. С ними исчез и ручной пулемет Шоша. В эти дни труппа гостила у 46-й дивизии. Бои уже шли под Юшунем и Джанкоем, когда крытые фургоны 6-й полевой труппы прошли через ущелье перекопского вала. Вал еще дымился остатками боя, и Перекоп лежал в пепле и обломках. Кругом зияли тысячи свежих воронок, густели ряды проволочных заграждений, среди которых лежали трупы убитых красноармейцев. Ксения, бледная, смотрела на эти мрачные картины и напрасно искала среди убитых черную форменку комиссара.
Ни верденская техника, ни офицерская дисциплина не помогли Врангелю, и под Юшунем и Джанкоем сопротивление белых было сломлено. В Симферополе труппа наконец добралась до настоящего театра.
Гримируясь в настоящей театральной уборной перед большим зеркалом, Людмила Ивановна вытирала радостные слезы. Левензон усиленно готовился к торжественной речи, которую должен был произнести перед началом спектакля. Он ходил по сцене и декламировал:
- Мы стоим перед новой эрой, товарищи. Последний вооруженный враг революции пал. Остатки его разбитых банд разрезают сейчас волны Черного моря, спасаясь на иностранных кораблях.
Воронцов носился между кулисами, а "маэстро" Богучарский репетировал в фойе с оркестром, сорганизованным из местных сил. Пал Палыч готовился к новой роли. Труппа собиралась показать "Короля Лира".
Во дворе театра раздались громкие возгласы, и актеры с криком "ура" поволокли кого-то на сцену.
- Сима! - воскликнул Левензон, прерывая свою великолепную речь.
- Где комиссар? - закричала Ксения. Дубов оглядел всех и тихо сказал:
- Комиссар тут.
- Где, где? - торопил его Пал Палыч.
- Он тут, в городе, но сам прийти не может. Прислал вам привет. Лежит в госпитале, раненый.
- Но он жив? - спросила Ксения.
- Натурально жив, не извольте беспокоиться, товарищ Ксения. Всего только в ногу ранен Алексей Никитич. А вот Обушко остался там, и дядя Петро пропал около Карповой балки. Только меня, видите, не повредили. А скажите, Михаил Михайлович, лошадки наши как, в порядке или нет? А то ведь я за них отвечаю.
Алексей лежал у окна. На его небритых щеках горели пятна жара. Пришли актеры. Каждый принес, что мог - кто цветок, кто яблоко, кто сердечный привет. Пал Палыч погладил горячий лоб комиссара. Кудряшов открыл глаза и улыбнулся старику, но вдруг смутился, увидав за спиной актера взволнованное, бледное лицо Ксении. Ее глаза были полны слез и губы дрожали. Под окном госпиталя играл военный оркестр, и с топотом копыт проходили колонны непобедимой буденновской армии.
Это было давно. И трудно сказать, кто больше виноват: Ксения или сама Талия - в том, что Алексей Никитич, оправившись от ран, остался в мире кулис.
Его поредевший чуб я видел недавно на всесоюзном совещании директоров театров, где товарищ Кудряшов выступил с обстоятельным докладом о путях развития советского театра. И в докладе он упрекал советских писателей в том, что никто из них не сумел до сих пор отобразить жизнь советского театра во время гражданской войны, роль актера в великую эпоху героической борьбы, отдельные красочные эпизоды которой уже начинают предаваться забвению.
Мария Сабо
Я проводил их до дверей, а затем поспешил на балкон, чтобы успеть еще раз взглянуть на них. Притаившись за косяком двери, чтобы они не заметили моего любопытства, я наблюдал за ними до тех пор, пока они не скрылись за поворотом улицы.
Стройный, высокий юноша уже на полголовы выше матери. Трудно поверить, что этот высокий парень, идущий с ней рядом, ее сын. Правда, волосы у Маруси уже серебрятся, но эта седина только подчеркивает свежесть и нежность ее лица, молодые глаза и девичий рот. Я смотрел им вслед и думал:
- Какая замечательная женщина! Какого львенка вырастила она!
Под балконом, как быстроногие чернокрылые жуки, шныряли лимузины, провода над улицей нервно дрожали, предвещая, что сейчас из-за поворота важно выплывет кузов троллейбуса.
Москва!
- Какая замечательная женщина! - пробормотал я, возвращаясь в свою комнату. Меня обступил покой моего холостого одиночества, которому я принес столько жертв в жизни, и, сев в раздумье за свой письменный стол, я предался воспоминаниям.
С Марусей я познакомился в восемнадцатом году, но особенно близко узнал ее только в тысяча девятьсот двадцатом, когда полк наш был переброшен из Сибири на польский фронт. В восемнадцатом году гражданская война проходила как бы на колесах, это была эшелонная война. Вагоны красногвардейских эшелонов были битком набиты, кроме бойцов, еще их женами и семьями, - "цыганщиной", - как шутя называли мы, штабные. Я был начальником штаба красногвардейского отряда и не раз официально протестовал против этого ненормального положения, но ничего поделать не мог.
- Легко тебе говорить, - возражали мне. - Ты - принципиальный бобыль.
Да, таким я был, действительно, уже и тогда.
В середине восемнадцатого года чехословаки оттеснили нас от железнодорожной магистрали, и остатки наших разбитых частей нашли себе убежище в гостеприимном отряде дедушки Каландаришвили. Вместе с ним мы партизанили все двадцать месяцев господства белых в Сибири.
Андраш Сабо и его молодая жена были в том же отряде. В тайге, среди сопок, среди невзгод партизанской войны, считалось в порядке вещей, что жена сопровождает своего мужа в боевых походах. Маруся в ту пору была совсем еще молоденькой девочкой, по уши влюбленной в своего Андраша, ради которого бросила отцовский дом, иркутскую гимназию и маленькую железнодорожную станцию между Красноярском и Нижнеудинском, где ее отец был начальником. Судьба столкнула ее с красногвардейским артиллерийским командиром Андрашом Сабо. Это была большая романтическая любовь русской гимназистки и черноглазого военнопленного - венгерца, красногвардейца.
В марте тысяча девятьсот двадцатого года я получил приказ сформировать из своего Интернационального партизанского отряда кавалерийский полк.
Апдраш Сабо был отменным артиллеристом. Полуторагодичная фронтовая служба, мое двухлетнее совместное пребывание с ним в плену и последние два года революционных скитаний спаяли нас крепкой дружбой. И вдруг между ними встала Маруся.
Товарищ Сабо дал свое принципиальное согласие на вступление в полк в качестве командира артиллерии, но с условием, что его жене будет разрешено сопровождать его всюду, куда ни последует полк.
- Как - "цыганщина"? Вы думаете, что это вам восемнадцатый год? - набросился я с возмущением на своего товарища и друга.
Андраш спокойно выдержал бурю моих упреков и, устремив на меня черные, неподвижные глаза, ждал, когда я успокоюсь. Потом он сказал:
- Моя жена не будет в тягость полку. Кроме того, я не могу отослать ее назад к отцу, который проклял ее.
- Начинается! - возразил я. - А что скажут остальные? Что, если каждый боец будет требовать от меня разрешения, чтобы с ним в полку была его курочка?
Сабо очень задело, что я назвал его жену курочкой. Похоже было на то, что мы расстанемся - и расстанемся не друзьями. Но в эту минуту в дверь салон-вагона кто-то постучал, и на мое приглашение вошел молодой аккуратный красноармеец.
- Мой муж тут? - спросил вошедший звонким мальчишеским голосом.
- Она? - спросил я, обращаясь к Сабо.
- Она, - кивнул артиллерист и улыбнулся. - Вы ведь знакомы.
- Ну, ладно, - сказал я и сам удивился поспешности своего решения.
Должен признаться, что никто ни единым словом не упрекнул меня впоследствии за то, что я сделал исключение для Марии Сабо. Правда, она редко попадалась мне на глаза. Я был поглощен заботами громадного марша, который мы проделали от Иркутска до Львова, можно сказать, с одной пересадкой. Пересадка была у Белой Церкви, где мы выгрузили своих четвероногих друзей и пересели в седла.
Во время знаменитого похода от Белой Церкви до Львова я лишь один раз наблюдал Марию Сабо. Она сидела по-мужски на низенькой сибирской лошаденке, кричала и бранилась: боевой парк нашей артиллерии увяз в низком заболоченном месте под Гдиновом. Мария Сабо приказала всем подводчикам сойти на землю и с большим знанием дела стала руководить освобождением застрявших в бездонной грязи повозок. Я спросил своего помощника, кем служит в артиллерии жена Сабо?
- Фейерверкером у третьей пушки, а также заменяет политрука. Боевая бабенка! Мужнина выучка.
"Молодец Сабо, не балует жену", - подумал я, и, странно, мне даже в голову не пришло, что, собственно говоря, молодец сама Маруся, сумевшая найти себе полезное место среди нас.
Что касается Андраша, то он был прославленным командиром батареи, настоящим конным артиллеристом, который не растерялся бы даже в том случае, если бы с целой батареей очутился за пределами нашего постоянно менявшегося фланга. Бывало, назревает конная атака, неприятель, потеряв терпение, ринется на нас, но Сабо со своей батареей выскакивает вперед и осыпает картечью неосторожного врага. Ни одного артиллерийского "недоразумения" с ним не было, и в полку существовало глубокое убеждение, что Сабо никогда не пошлет случайный снаряд в своих, как бы быстро ни менялось положение. Командир батареи пользовался в полку большой популярностью. О жене его никто мне не говорил ничего плохого. Обожженная солнцем и обветренная, она была похожа на изящного юношу в красноармейской форме, но все же не теряла своей женственности. Долго не выходила из моей головы эта картина: Мария Сабо, стоящая по колено в грязи под Гдиновом и распоряжающаяся хмурыми подводчиками.