В разговорах с Больди я вдруг понял, что, собственно говоря, я бессовестный человек. Домой можно было писать письма раз в неделю. Раз в месяц я писал родителям, а три раза изливался перед Эльвирой. Я писал письма каллиграфическими буквами немого человека. Мать я почти забыл. Об отце вспомнил только тогда, когда Больди сказал, что старик давно уже мобилизован и, может быть, теперь уже на фронте.
Я был пленен Эльвирой, этим блиставшим в моем воображении существом, означавшим для меня продвижение в высшие слои общества. Конечно, тогда я не мог вполне ясно разобраться в этом чувстве - у меня не было ни подходящей терминологии, ни точного понимания, - но время, если человек к нему прислушивается, может объяснить очень многое.
В словах друга я почуял упрек.
- Ага… забыл своих! Забыл об отцовской халупе!
Ведь ты крестьянин, и если бы не старания отца, ты сгнил бы среди этих тысяч…
Однажды мне приснилось, что я спорю с Больди. Доказываю ему, что я не продался, что я не забыл о долге…
В ужасе я проснулся. Вся палата спала. Я долго прислушивался. Не говорил ли я в действительности?
Была зима, и в Петрограде, как нам говорили, "обновилась революция". Офицерам читали выдержки из верхнеудинских и иркутских буржуазных газет, в которых говорилось: "Большевик означает большой. Большой с большака. Это не что иное, как завербованные на немецкие деньги рослые бандиты из бывших гвардейцев-дезертиров, каторжников. Во главе их стоит Ленин, который своими отрядами терроризирует лучшие слои населения".
Больди объяснил мне, что большевики - это социалистическая партия, которая организованно берет власть во всей стране и первым же делом покончит с войной.
- Это серьезные люди. Рекомендую тебе познакомиться с их программой. В Иркутске мы как раз печатаем ее на венгерском языке. Очень поучительное чтение.
Больди так и не принес мне программы большевиков на венгерском языке. Неожиданно он уехал в Иркутск, и с ним, как мне передавали, ушли двадцать пять солдат. Они переоделись в русские мундиры, вооружились и назвали себя красногвардейцами-интернационалистами.
- Это измена присяге! Это измена родине!
О тех, кто вступил в красногвардейские отряды, офицеры составляли секретные протоколы, чтобы по возвращении на родину передать их в военное министерство. Но это не помогало. В Иркутске фенрих Нотьонди уже навербовал целый батальон интернационалистов, и амурские казаки боялись их, как самого черта.
В душе я гордился Больди, его убежденной последовательностью, и все с меньшими надеждами ожидал весны.
Стояла еще глубокая зима, когда из березовского лагеря бежали последние русские офицеры, и лагерь стал советским.
Пленное офицерство всполошилось:
- Будут ли красные платить жалованье? Волнения были напрасны, Большевики платили.
В Брест-Литовске собралась мирная конференция, и разнесся слух, что скоро начнется всеобщий обмен пленными. Это вызвало неожиданную симпатию офицеров к красным. Ио эту идиллию скоро омрачило то, что Советы передали охрану офицерских лагерей бывшим пленным солдатам - теперь красногвардейцам.
Эти ребята не скрывали своей антипатии к бывшим начальникам, но в их вражде было много наивного благородства. Они и пальцем не трогали своих прежних мордобойцев и истязателей. Но сами истязатели были полны безотчетного страха. Все же эта злоба не могла не прорваться. Однажды два солдата избили австрийского капитана Бардла в отместку за все мучения, которым он подвергал их на фронте. Избив капитана, они немедленно вступили в Красную гвардию. Делу хотели придать широкую огласку, и королевский датский консул обратился с запросом по этому поводу к иркутским властям.
Со мной однажды тоже произошла забавная история. Гуляя около лагерного забора, я столкнулся лицом к лицу с двумя красногвардейцами. Один был длинный мрачный человек, другой - кругленький и веселый.
Кругленький сказал тихо:
- Вот немой лейтенант!
Другой мрачно заметил:
- Немой, а лейтенантскую звездочку все еще носит, - и решительно загородил мне дорогу. - Эй, господни лейтенант, пора уже бросить эти королевские финтифлюшки. - Он указал на мои офицерские звездочки и на кокарду на моей фуражке.
Я остановился. Тогда длинный сердито сдернул с меня фуражку и сорвал кокарду. Тем временем маленький осторожно отцепил звездочки с нашивок. Находившиеся во дворе офицеры разбежались. Длинный красногвардеец сунул трофеи мне в руку. Я спокойно оглядел солдат, улыбнулся и сильным рывком кинул все эти потускневшие вещички через забор.
Это вызвало неожиданный эффект. Оба красногвардейца четко откозыряли и уступили мне дорогу.
В начале мая совершенно неожиданно пришел небольшой поезд инвалидов с Дальнего Востока. В Березовке сформировали два вагона, и я покинул лагерь. У меня было какое-то странное чувство. Мне было жаль чего-то. Я был в смятении. Я не подозревал, что человек может привыкнуть к любому месту.
В Иркутске к нам прицепили еще четыре вагона калек. Здесь же я встретил Больдн, который охранял наши эшелоны. Он был пламенным большевистским агитатором, рассказывал, что в Красную гвардию вступают тысячи бывших пленных и примыкают к русской революции.
- Впрочем, эта революция не только русская. Она должна перекинуться на Запад. С войной может покончить только всемирный пожар!
Он говорил горячо, и каждое его слово дышало убежденностью и фанатизмом.
На пути от Березовки до Иркутска мы часто встречали эшелоны чехословаков. Они вели себя по отношению к нам хамски враждебно.
Я хотел уколоть моего Яноша и передал ему записку: "Кто такие эти чехословаки?"
- Они - обманутые пролетарии и темные мелкие буржуа, желающие сражаться на французском фронте за какую-то дурацкую демократическую республику. Пусть едут на французский фронт. Там поумнеют, - сказал Больди, пожимая мне руку. - Надеюсь, ты будешь дома на стороне революции?..
Незадолго до того, как наш поезд достиг большого моста через Енисей ("ох, как далек еще заветный обелиск на перевале Урала, на границе Европы и Азии"), мы узнали о восстании чехов.
Красногвардейцы прицепили паровоз к хвосту поезда, и дьявольская машина, которая так медленно тащилась сюда, со скоростью сверхэкспресса помчала нас обратно к Иркутску. Иркутск нас не принял. В городе была тревога. Нас отправили в Верхнеудинск. Собранные со всех лагерей Приамурья калеки и инвалиды были высажены в Березовке, и я очутился на прежнем своем месте - "от окна налево".
Чехи теснили красных. Гул гражданской войны приближался. Наиболее сознательные из рядового состава пленных вступали в Красную гвардию и, не имея опытных командиров, дрались с храбростью, вызывавшей восхищение русских товарищей.
В офицерском лагере было волнение. Каждый приносил новую сенсацию:
- Заняли Красноярск! Чехи идут на Волгу!
- На Петроград наступают германские войска!
- Война возобновляется с еще большей силой, и фронт будет между Волгой и Доном.
- Чехи бесчинствуют не только с красными, но и с военнопленными.
Среди офицерского молодняка была группа, которая предлагала вооружиться и идти против чехов под национальным флагом. Но они не посмели заявить об этом красным.
Офицеры ходили мрачные, прикрывая свои нашивки воротниками рубашек. Однажды ночью красногвардейцы сделали налет на лагерную канцелярию и нашли тайные протоколы об их действиях, составленные офицерами. Полковнику Миттельрегеру пришлось спрятаться в подвале с картофелем, иначе его избили бы до смерти.
Мною опять овладела меланхолическая апатия. Я интересовался только общими событиями. Моя личная судьба перестала меня волновать. Я нервно прислушивался к каждому звуку, идущему с Байкала. Мне казалось, что орудийный гул приближается. Хотелось еще раз встретиться с Больди.
В один прекрасный день из лагеря исчез лейтенант Ярида. Думали, что он вступил в ряды красных. Потом выяснилось, что он бежал к чехам с важными агентурными сведениями.
Гражданская война надвигалась. Красные не скрывали, что их сильно теснят.
Однажды, когда орудийная пальба, при тихой погоде, была уже ясно слышна, через ворота офицерского лагеря въехала во двор сотня красных венгерских гусар. Комиссар был русский: щупленький человек с соломенной козьей бородкой, в пенсне, сероглазый, интеллигент-большевик. Офицеры высыпали во двор. Выяснилось, что комиссар прекрасно говорит по-французски и по-немецки, а на расспросы Хельда он отвечал на отличном английском языке. Его засыпали вопросами. Комиссар вначале отвечал вяло, но так как большинство вопросов носило политический характер, он слез с коня, поднялся на крыльцо одного из бараков и произнес большую речь. Получился политический митинг. Никогда в жизни ничто не производило на меня такого сильного впечатления, как эта речь незнакомого комиссара, В конце он сказал, что эта революция - историческая неизбежность, совершенно непобедимая сила. Она должна двинуть человечество вперед и вывести его из прежнего тупика путаницы и несчастий. Обратившись затем к нам, офицерам-интеллигентам, он бросил прямой и горький упрек в том, что среди нас нет людей, которые были бы истинными сынами своего народа. Он указал на наших солдат, которые героически дерутся за то, что нам кажется только интересами чужой ладан. Он объяснил это тем, что у нас, на Западе, не было революционной традиции, что мы все погрязли в мещанском благополучии и каждый из нас смотрит на свою жизнь, как на что-то касающееся его одного, как на карьеру.
Вдруг мне вспомнились слова Больди - те, которые он мне последний раз сказал. Они ожили, они жгли. Такие же слова бросил сейчас в мое сердце комиссар.
Я оглядел стоявших вокруг офицеров. Их лица были чужими, замкнутыми, холодными и тупыми. Они посматривали друг на друга, некоторые даже посмеивались. Все во мне закипело.
Тогда раздался враждебно-холодный голос полковника Миттельрегера, этого трусливого, неприятного офицера:
- Кто разрешил это собрание?.. Я буду протестовать перед королевским датским Красным Крестом.
Комиссар вытер пенсне носовым платком и, прищурив глаза, обвел взглядом собравшихся.
Тут случилось нечто совсем неожиданное. Меня как будто кто-то толкнул. Я шагнул… нет, я одним прыжком очутился посреди круга. Охваченный каким-то радостным, горячим чувством, я открыл рот, и вместо нечленораздельных звуков из него вылетели настоящие живые слова.
- Довольно! Довольно молчать! - закричал я.
Я говорил долго. Не помню что. Я видел исступленный взгляд полковника Миттельрегера, слышал удивленное гудение офицеров. Случилось необычайное.
Когда я кончил, меня окружили вооруженные солдаты, они жали мне руки, обнимали меня. Я видел их радостные лица. Я что-то пробормотал и бросился вверх по лестнице. Схватив с койки мешок с вещами, я побежал вниз. На лестнице вспомнил, что на стене осталась фотография Эльвиры. Я остановился и выглянул в окно. Во дворе стояла уже построенная сотня. Впереди, на сибирском маленьком коне, сидел комиссар и вопросительно, через пенсне, смотрел на окна второго этажа…
* * *
Я не записывал, но запомнил до слова рассказ Шандора Поньи.
Поезд наш мчался через Донбасс. Уже стемнело, и из труб мартеновских печей выбрасывалось красное пламя, которое своим отблеском озаряло умный профиль моего Друга.
Маленький барабанщик
Это был, в сущности, молоденький старичок - трудно было поверить, что ему только двадцать один год.
Сутулая спина, редкие зубы, плохо выбритые щеки - он производил впечатление человека, вечно мечущегося в поисках заработка и имеющего большую и голодную семью.
На самом деле господин Адольф не был отцом семейства. Он был только сыном. Сыном рано выбившихся из сил родителей и братом самовлюбленной низколобой черноволосой девушки, циничной, всеми правдами и неправдами пробивающейся вверх. А он сам - Адольф - был маленьким, начинающим, не очень талантливым журналистом. Он ждал сенсационного случая и прилежно, прилежно работал.
Он стоптал свои никогда не чищенные ботинки в беготне от судебных камер до морга, от Дома профсоюзов до театрального кафе, от Центрального партийного комитета до полиции, от полиции до редакции. И тут, вращаясь среди людей с громкими именами и сидя у края их стола, он вдыхал прокопченный сигарами воздух бессмертия. Он жил надеждой выбиться в издатели или в редакторы газеты. Он ждал необыкновенного случая, который поможет ему сделать карьеру.
Господин Шольтес, кажется, немножко гордился тем, что его жильцом был сотрудник центрального органа социал-демократической партии и профсоюзов. Когда, при редких встречах, он называл Адольфа товарищем, по его угрюмому, немножко надменному, как казалось Адольфу, типично пролетарскому лицу пробегало подобие улыбки.
Адольф вначале не придавал этому никакого значения, но когда он однажды запоздал с платой за квартиру, Шольтес любезно заметил:
- Между товарищами это не в счет, мы же с вами социал-демократы.
И Адольф сразу почувствовал, что это не совсем пустая фраза.
Адольф работал не покладая рук. Заработок его был скромен. Он все отдавал родителям и чувствовал себя героем. С сестрой Белой он много и бесплодно ругался, называл ее пустым созданием, но и ей отдавал все то, что нужно было на тряпки и на дешевый лоск. Беллу он устроил в шикарный магазин продавщицей.
Адольф имел все основания называться прекрасным сыном и старательным журналистом. Он знал, что пресса - это громадная власть. А стоять близко к власти - это уже большой шанс для того, кто хочет хорошо пожить. Адольфу очень хотелось хорошо пожить. Он стремился к этому всем своим существом. Он мечтал стать репортером театрального отдела, но тут на его дороге вставали молодые и элегантные люди, у которых была протекция. У Адольфа не было протекции, и, пожалуй, никто не мог бы сказать, каким образом и когда он попал в редакцию центрального органа. Его невзрачная, беспокойная, всегда помятая фигура появилась как-то незаметно. Скромность Адольфа часто выводила его из затруднений, созданных слабо слаженными статьями. Как "пролетарию" ему прощали многое.
Он не был многословен, но, находясь с ним в одной комнате, нельзя было не заметить его присутствия. Он охотно выполнял все поручения редакции и терпеливо ждал счастливого случая. Он разделял общие взгляды журналистов на то, что счастье газетчика зависит от случая. Когда случай придет, начнется "сплошная лафа".
Дядя Краус, портной с мозолистыми руками, обожал сына и делился своими восторгами с господином Шольтесом.
Господин Шольтес считал, что центральный орган социал-демократической партии и профсоюзов - лучшая газета в столице.
Адольф не спорил с ним, хотя с большим удовольствием он работал бы в полуофициальном правительственном органе. Дядя Краус в этом очень мало понимал и считал Адольфа гением.
И вот наконец сенсация Адольфа пришла. Она пришла в прекрасный предосенний день, с грохотом пушек, ружейной трескотней, манифестациями. Длинные солдатские поезда, стоны раненых, рев оркестров, беженцы, пленные, кровь, слезы - все завертелось, как в калейдоскопе.
С бешеной быстротой сменялись события.
Господина редактора срочно вызвали в партийный комитет. Там шли непрерывно переговоры с берлинскими товарищами: какую позицию занять в случае катастрофы?
Собрался парламент - выступил граф Тисса. В Вене Отто Бауэр угрожал разоблачить всю дипломатическую вакханалию зачинщиков войны. В Париже убили Жореса.
Адольфа трясла лихорадка. Он не понимал, почему так взволнован господин главный редактор и чем так поражены товарищи сотрудники.
Никто в эти дни не мог писать толком. Газеты выходили, не имея определенных позиций. В редакции ждали чего-то до поздней ночи. В конце концов пришла весть о вручении ультиматума…
"Погоди, погоди, сволочь Сербия".
В редакции никогда столько не спорили. Некоторые угрожали покинуть работу, другие предлагали призвать рабочих к забастовке во всей стране, как это было где-то и когда-то решено.
Заведующий отделом, такой большой человек, обнял Адольфа и печально назвал его товарищем. Сказал:
- Надо сплотиться всем честным людям против коронованных безумцев.
Заведующий отделом в этот вечер убежал в кафе, не дописав статьи, и не вернулся в редакцию. Адольф сделал весь отдел. Он работал за всех.
Потом вмешались в спор русские. Царь решился защищать Сербию. Отто Бауэра кто-то вызвал в Бург и долго и вразумительно говорил с ним о судьбе империи. Англичане молчали. Кайзер Вильгельм говорил по телефону с графом Тиссой.
В эти дни товарищ Шольтес прилагал все усилия, чтобы поймать Адольфа дома. Его мучило любопытство: что делается в редакции, что делается в партийном комитете? Наконец, Шольтес поймал журналиста поздней ночью. Он сказал Адольфу:
- Товарищ, только одно слово, и забастовка будет грандиознее, чем в двенадцатом году. К черту войну, к черту Тиссу! Что это? Из-за какого-то эрцгерцога кровь проливать? Дудки!..
Адольф был за забастовку. Во время забастовки можно крепко заработать. А война?.. Вот этого он еще не пробовал.
И вдруг все разрешилось. Парламент голосовал за войну. Германские товарищи тоже голосовали за войну. Бауэр так и не разоблачил дипломатической вакханалии.
Заведующий отделом вернулся из кафе. О забастовке больше не говорили. И. хотя некоторые сотрудники действительно покинули редакцию в ту же ночь, война все нее началась.
Всеобщая мобилизация, проводы, речи, музыка.
Адольф бегал с одного вокзала на другой, интервьюировал отправляемых на фронт, приставал к начальникам поездов Красного Креста и написал об этом пространный фельетон.
Он как-то невзначай передал его заведующему отделом.
Заведующий отделом прочел эти корявые строки, улыбнулся и сказал Адольфу:
- Пойдет!
В ту ночь Адольф долго не возвращался домой - ждал выхода номера.
Старик Краус дрожащим голосом прочел статью соседям. Господин Шольтес просмотрел статью и небрежно заметил:
- Довольно беззубая.
На следующий день главный редактор вызвал к себе заведующего отделом вместе с Адольфом.
- Как можно так писать? - спросил он возмущенно, тыча пальцем в последний номер газеты и механически повторил все упреки, брошенные ему в отделе пропаганды военного министерства.
- О войне можно писать только оптимистически, статьи должны звучать бодро, как дробь маленького барабанщика, ведущего своих товарищей на штурм. Вот какова задача журналиста во время грозных дней войны. Чтобы у меня в газете больше такой пакости не повторялось!
Заведующий отделом начал было: - Мы, социалисты…
- Бросьте, бросьте, мой друг! Против кого вы идете? Партийный комитет решил вопрос. Наконец парламент голосовал, наши голосовали, и германские товарищи подняли руки "за".
- Словом, предали все? - спросил заведующий отделом и побледнел. - Пролетариат - увидите, - пролетариат найдет свои пути без нас.
Адольф стоял перед редактором и дрожал. Он понимал, что господин редактор не спорит с заведующим отделом. У него вдруг заблестели глаза, он вытянулся и спросил:
- Разрешите, господин редактор, я вам принесу завтра свою статью, лично вам… лично принесу, можно?
- Такую, как эта? - спросил главный редактор с брезгливой выпяченной губой.