- Нет, нет, господин редактор, именно такую, как вы говорите… Впечатления маленького барабанщика!
- Принесите, - сказал главный редактор и улыбнулся, - я в этом сейчас нуждаюсь. Наши сотрудники, то есть некоторые из них, никак не хотят понять, что на это время надо отложить в сторону всякую классовую борьбу.
Заведующий отделом молча вышел из кабинета.
Адольф попятился к двери и исчез. Он зашел в кафе, пробрался к самому дальнему столику и, не глядя ни на кого, не поднимая головы, написал подряд три маленькие статьи. В них говорилось о войне: о штыковой атаке, о трусости врага, о благородстве наших солдат, об их героизме.
В одной из них раненый рассказывал о своих легендарных похождениях на фронте, в другой - галицийская беженка говорила о варварстве русских казаков, а третья статья призывала всех, всех идти на фронт, потому что эта война - война за цивилизацию, против диких Балкан, против страшных русских, война всех культурных людей против варварства.
Статьи были горячие. Адольф подписался "Маленький барабанщик" и только тогда придвинул к себе совершенно остывший кофе.
В кафе спорили господа писатели и журналисты. Одни говорили, что о войне надо писать правду, и это будет страшным разоблачением; другие говорили, что вовсе не надо ничего писать; третьи предлагали писать, но с энтузиазмом.
Адольф хитро улыбался. У него в кармане были три статьи, и он в первый раз почувствовал себя выше этих умных людей.
Он прибежал к главному редактору. Главный редактор принял его сейчас же. Он прочел от строки до строки все три статьи, просиял и, встав, протянул Адольфу руку.
- Браво, мой друг, это пойдет. Очень, очень мило, маленький барабанщик! И еще раз браво!
С этого дня фельетоны "Маленького барабанщика" шли подвалами на второй странице. Один был удачнее другого.
Это была щедрая жатва. Адольф преобразился. Он приоделся, во рту заблестели золотые зубы, и на лице утвердилась наглая улыбка. Он ухватился за свою сенсацию и действовал не зевая. Некоторые из испытанных журналистов начали признавать его талант. Другие, скептики, задавали ему ехидные вопросы: "Как вы это делаете, маэстро? Ведь вы еще пороха не нюхали?"
Заведующего отделом на третьей неделе войны мобилизовали - он был запасный пехотный офицер.
А фельетоны "Маленького барабанщика" были наивны. Они не говорили ни о крови, ни о смерти. Они говорили о войне как о блестящем параде и сплошном героизме. Героями были бравые офицеры, проделавшие неслыханные подвиги, "красные дьяволы" (венгерские гусары). В фельетонах рассказывалось о грохочущих пушках, о мерцающих звездах, о буйных ветрах и горящих ночных кострах.
Господин Шольтес страшно обидел дядю Крауса: он назвал Адольфа самым последним подстрекателем, конъюнктурщиком и предателем. Господин Шольтес отказался подписываться дальше на центральный орган партийного комитета и профсоюзов. Но редакция получала письма сотнями. Многие из молодых читателей поздравляли "Маленького барабанщика" и сообщали, что под влиянием его статей они добровольно идут на фронт.
Сами журналисты начали признавать, что о войне надо писать именно так, как пишет "Маленький барабанщик". Некоторые из корреспондентов поехали на фронт, то есть в генштабквартиру и прямо оттуда посылали военные фельетоны своим газетам.
Конечно, эти фельетоны были куда удачнее фельетонов Адольфа. Но "Маленький барабанщик" первым ударил в барабан, и карьера его была сделана.
Сестру Беллу он устроил в кабаре, в хор. Квартиру стариков он обставил новой удобной мебелью, а для себя сиял номер в гостинице. Все шло своим чередом. Но не успела еще схлынуть первая волна войны, как "Маленького барабанщика" настиг розовый мобилизационный листок. Журналист не испугался - ведь он с самого детства страдал грыжей, он близорукий, маленького роста, хиленький, и, кроме того, он же "Маленький барабанщик". Он даже не поверил, когда врач сказал: "Годен".
"Нет это не про меня сказал врач "годен", - подумал он. Но врач сказал именно про него.
В редакции сотрудники издевательски переглядывались за его спиной. Но господин главный редактор позвонил в партийный комитет. Он очень тепло отзывался об Адольфе, он сказал, что как работник Адольф незаменим. Там кто-то из влиятельных пообещал посодействовать. Ходатайство было написано прямо в министерство.
Но пока что "Маленький барабанщик" вынужден был идти в казармы. Он и раньше здесь бывал, только не по этому делу. Перед цейхгаузом стояла очередь новобранцев. Он стоял перед каптенармусом, который кидал в его объятия старую шинель, латаные штаны, просаленную гимнастерку, дырявые бутсы. Тут разговор был короток.
Что было более жестким - обращение унтер-офицеров, хлеб или койка - неизвестно. Что было тяжелей - винтовка, бутсы или сердце "Маленького барабанщика" - трудно сказать.
Какие глупые солдатские песни: "Веселенькая жизнь у солдата…" Жалованье ровно шесть копеек. А дни бежали, и недели шли за неделями. "Маленький барабанщик" научился поворотам, отдавал образцово честь, разбирал винтовку и обращался с ней уверенно. Из министерства все еще не было ответа.
По утрам его будила труба, вечером укладывала труба. Кости его пыли, голова кружилась. Шагать, шагать - раз-два, раз-два. Рассыпаться в цепь, ложиться, вставать, ложиться, прятать голову. На учебном плацу пыль, дым, пот.
Когда же он, одетый в солдатский мундир, встретился с господином Шольтесом, тот грубо заметил:
- А ну, маленький барабанщик, прыгайте в ямочку, которую выкопали другим! Война - это большая школа. На фронте вы тоже найдете сенсацию, только немножко иную, чем та о которой вы до сих пор писали.
"Маленький барабанщик" не верил, что ему придется идти на фронт. Он надменно улыбался. Ведь в министерстве обещали, туда уже звонили по телефону из комитета.
Господина Шольтеса не мобилизовали. Он был индустриальным рабочим, а индустрия - это тоже фронт.
Господин Шольтес опять подписался на центральный орган профсоюзов и партийного комитета. Правда, он его не читал: непрочитанные, даже неразвернутые номера шли прямо в уборную. Но он все же подписывался.
Шесть недель пролетели как дым. Однажды утром Адольф снова стоял перед каптенармусом. В его объятия летели новые, ненадеваниые шинель, брюки, гимнастерка и кованые башмаки. Винтовка была новенькая, промасленная, ремни сильно скрипели. Все это было очень похоже на контору похоронного общества.
Маршевая рота одевалась во все походное. Маршевая рота готовилась идти на фронт.
Адольф попросил разрешения выйти в город. О "побежал в редакцию.
Господин главный редактор попросил его прислать корреспонденцию с фронта. Веселую, настоящую фронтовую статью, как это делают другие журналисты. Будут печатать с примечанием: "От собственного фронтового корреспондента". Про министерство он не сказал ни слова. Партийный комитет был занят. В парламенте обсуждались военные дела.
Беллы не было дома - в кабаре ставили новую мистерию о войне. Автором ее был очень известный писатель; он писал только шедевры.
Старики плакали. Адольф попросил их не приходить на вокзал.
Господин Шольтес встретил его у ворот. Крепко пожав ему руку, он серьезно сказал:
- Теперь посмотрим, чей вы барабанщик.
На другой день - рота в цветах, играет музыка, фляжки полны рома, на вокзале шум.
…Адольф лежал на верхней полке товарного вагона. Колеса явственно выстукивали: "Га-ли-ци-я, Га-ли-ци-я, Га-ли-ци-я…" Он схватил записную книжку. Быстро, быстро записать… записать…
Ехали два дня. Солдаты утихомирились. Ром весь вышел, трезвость же была страшна. Слышались искренние, никому до сих пор не сказанные слова, Адольф записывал в уме глухие вздохи и вздыхал сам.
Ночью роту высадили среди гор. Шел дождь со снегом, он резал лицо. Под коваными башмаками скрипел щебень. Солдаты поднимались на гору. Сердце замирало, ранец давил так, словно в нем лежали целые горы. Винтовка на плече, патронташ на боку. Утомительный переход измучил "Маленького барабанщика".
Господин лейтенант ехал на коне, солдаты шли бешеным маршем. К фронту. К фронту… На рассвете услышали грохот артиллерии. Пушки били где-то за спиной, гранаты" летели над головами. Господин лейтенант спрыгнул с коня и, нагнувшись, побежал вперед. Когда спустились в ложбинку, солдаты бросились на мокрую землю. Адольф мысленно записал о лейтенанте. Это была статья о том, как испугался господин лейтенант и как он слез с коня. Это была первая статья после двухмесячного мытарства. В статье было сказано, что легче сидеть в министерстве, чем идти ночью в горах. Вдруг он испугался. Где он слышал эти слова? Откуда эти знакомые фразы?..
Шольтес, товарищ Шольтес. Ох, ох, этого никто не напечатает.
Он вдруг вспомнил заведующего отделом. Ведь он уже давно тут где-то на фронте. Теперь ясно было, что его, "Маленького барабанщика", тоже выперли из редакции. Или, может быть, это по прямому указанию комитета, с утверждением министерства?
Мавр сделал свое дело…
Через час рота подошла к позициям. Солдаты рассыпались в цепь, потом побежали через какой-то ров, и Адольф увидел первого убитого.
В этот момент раздался приказ: "Ложись!" Адольф упал рядом с трупом, и разница между ними была только в том, что мертвец не заряжал своей винтовки по приказу лейтенанта. Стреляли. Встали. Побежали. Легли.
Грохотали пушки. Гранаты рвались, шрапнели звонко лопались. Солдаты бежали все вперед и вперед.
Вдали, в горах, кричали "ура". Пули завизжали над самыми головами солдат, когда они встали. Четверо или пятеро остались на месте, один по-детски заплакал. Кровь была похожа на краску…
- Какое мне дело до всего этого? - спросил себя Адольф и, не отставая от остальных, не прицеливаясь, разряжал свою винтовку. В этом было что-то неизбежное.
После полудня отступили, не видя противника. Оставили окопы, маленький лес, убитых и даже раненых. Ночью попали на насыпь железнодорожного тупика. Рельсы были ржавые. Тишина, ночная темнота - густая и тревожная. Не спалось. Крючил холод. Адольф потрогал указательным пальцем ржавые рельсы и подумал: "Эти рельсы ведут в город… в город…"
И вдруг его сердце заклокотало. Пришли горячие слова возмущения. Он опять писал статью, писал мысленно, без бумаги.
По лицу господина главного редактора пробежало недовольство, когда он выслушал статью. Но за его спиной стоял Шольтес и подмигивал Адольфу.
В этой статье он рассказал, что раньше у него не было никакого понятия о войне. Он просил считать безобразным заблуждением все те статьи, которые до сих пор писал. Под статьей он подписался: "Маленький барабанщик".
Наутро, когда у походной кухни выдавали горячий кофе, он написал открытку Шольтесу и бросил ее в почтовый ящик, торчавший на уцелевшей стене совершенно разрушенной станции.
В этот день он был убит.
Сердитая пушка ударила по цепи, рванула Адольфа и швырнула вниз. Оторванная рука отлетела.
Через неделю его фамилия была напечатана в списке убитых. Редакция в четырех строках сообщила о героической смерти бывшего сотрудника.
Янош-солдат
В середине апреля тысяча девятьсот пятнадцатого года я был ранен. Это была вторая рана, полученная мною за время войны. После вшивых окопов и изнурительных переходов по весенней распутице легкая рана в ногу была настоящим подарком. Однако это легкое ранение сильно давало себя знать и когда в Коломне мы пересаживались из фронтового вагона в фарфорово-белый пульман Мальтийского общества Красного Креста, я не мог двигаться без костылей. Виноваты в этом были в значительной степени мои натянутые до крайности нервы и подавленное моральное состояние.
Я попал на войну прямо с учебного плаца. Уже кончался год моей службы вольноопределяющимся, и к зиме, нашив на воротник куртки петлицы младшего офицерского чина, я мог бы распрощаться с армией до следующих маневров и возвратиться к нормальной жизни. Но в августе разразилась катастрофа. В тех же красных чикчирах с золотыми нашивками, в которых мы играли в войну на плацу тихого провинциального гарнизона, я вошел в вагон и отправился на сербский фронт.
Одного того, что мы творили в Сербии, было достаточно, чтобы в порядочном человеке перевернуть все вверх дном.
Но нас еще опьяняли агитационные трюки: в каждом сербе мы видели "комитаджи", в каждом селе ждали нападения с тыла и неистовствовали, стреляя слепо и безжалостно.
Вероятно, во мне от природы было заложено чутье к правде. Во время одной из передышек между боями я возмущенно сказал своему капитану, к которому относился как к старшему другу и считал его человеком культурным и гуманным:
- Хотел бы я видеть, как бы поступили мы, венгерцы, если б сербы так же ворвались к нам, как мы к ним?
Я получил совершенно неожиданный ответ.
- Бросьте эту социалистическую галиматью. Так не должен рассуждать будущий гусарский офицер, - ледяным тоном сказал мне командир.
"Гусарский офицер"?!
Весною пятнадцатого года мы уже не были конницей. Генерал барон фон Фрорейх погубил соединенную австро-венгерскую кавалерию, послав ее в атаку с четырехкилометрового расстояния на девять рядов густых проволочных заграждений русских. Гусары, уланы, кирасиры были разбиты наголову. Штабы армий, корпусов и дивизий поделили между собой жалкие остатки кавалерии, образовав из них небольшие тыловые разъезды, а во время передвижения используя их для разведывательной службы. Наш полк тоже спешили, коней отправили в тыл и превратили гусар в "пластунов" - стрелков. Нельзя сильнее унизить кавалериста, чем заставив его воевать пешим. Да… Низкий поклон генералу фон Фрорейху!..
Между собой мы рассуждали так:
- Нам эта война не нужна. Эрцгерцог Фердинанд терпеть не мог венгерцев. Какого же черта мы должны мстить за его смерть?
Это было наивно даже по тем временам. Лейтенант Дьюси Борнемисса, отец которого близко стоял к "венской политике", высмеивал нас:
- Не ходите в дугаках, мальчики!.. Венггия без Австгии ломаного ггоша не стоит. А если одегжит вегх фганцузская тенденция, нам, венггам, пгидется поплакать.
- А что такое французская тенденция?
- Великая Гумыния - газ! (С нашей Трансильванией!) Великая Сегбия - два! (Конечно, с нашей Бачкой!). Ну, а главное - чехи! Они тоже щелкают зубами.
Я не был искушен в политике. Мне было всего двадцать лет. Я был молодым провинциалом, которого отец раньше срока заставил отбыть военную службу, чтобы уберечь от опасностей столичной жизни. Но у меня были свои мысли, которых я никому не высказывал, зная, что они не встретят сочувствия. В то время как мы ожесточенно спорили о высоких материях, я думал: "А какая от этого всего польза гусару Яношу, который с самого начала войны, не имея отпуска и ни единого ранения, тянет вшивую лямку?"
Янош был крестьянином нашего села. Он служил в гусарах с десятого года и вернулся с действительной перед тем, как мне предстояло отбывать срок в его полку. Я посетил его дом и расспрашивал об офицерах и о порядках в полку. Мы подружились. Я бывал у него несколько раз. Хозяйство у него было маленькое, но исправное. Сам он был трезвый, спокойный, неторопливый человек. В первый же день мобилизации он попал в мой взвод, и тут я еще лучше узнал его.
В начале войны на сербском фронте вошло в систему отдавать занятые в бою пункты на разграбление солдатам. Делалось это с целью вызвать в людях ожесточение и вражду. После взятия Шабаца в шумной сутолоке разгрома я вдруг увидел Яноша, который, спокойно сидя верхом, держал в руке поводья нескольких лошадей и, покуривая трубку, с каким-то холодным презрением оглядывал мрачную картину. Я подъехал к нему.
- Что же, Янош, разве вам не интересно порыться в сербских магазинах?
- Нет, господин вольноопределяющийся. Не любитель я. Да позволено будет сказать - худой конец тому, что так начинается.
Среди всеобщего азарта, когда седельные мешки набивались совершенно ненужными вещами - шелковыми панталонами, коробками с пудрой, которые при следующем же переходе выбрасывались в придорожные канавы, когда люди с горящими глазами разбивали витрины и врывались в частные дома, - величественно равнодушная фигура Яноша произвела на меня потрясающее впечатление.
Надо сказать, что к тому времени не только солдаты, но и некоторые из офицеров пристрастились к даровым "трофеям"… конечно, они действовали осторожно, стараясь не привлекать внимания начальства.
Превратности войны перебросили наш полк с сербского фронта на северный. Русские войска уже вторгались в Карпаты и местами глубоко заходили на венгерскую территорию. Сюда были брошены венгерские части и для демонстрации "братской дружбы" несколько баварских полков. Нас снова посадили на коней и направили против русской лавины. В этих боях мы действительно творили чудеса. Тут-то проявилась гусарская лихость, сообразительность и решимость, доходившие порой до безрассудства. Я почувствовал это, когда русские войска уже находились на территории Галиции. Под Карпатами венгерцы дрались "по-настоящему", в Галиции они сражались по долгу службы.
Конечно, в то время я не мог объяснить себе причину всего этого так, как могу это сделать сегодня.
Я уже говорил, что мой отец заставил меня пойти на военную службу раньше срока. Эта странная мера имеет свою историю. Еще в гимназическом возрасте я начал увлекаться литературой и в школьном "кружке литературной самодеятельности" стяжал славу завзятого новеллиста. Перейдя в старший класс, я стал печататься под честной фамилией, унаследованной мною от отца. Летом тринадцатого года между мною и отцом возник конфликт. Причиной его послужила новелла, напечатанная в одном из номеров радикальной газеты нашего города, - "Новая провинция".
В новелле говорилось о том, как молодой начинающий художник влюбляется в красивую девушку и умоляет ее позировать ему для большой картины. Барышня долго колеблется, но искренность любви художника убеждает ее согласиться. Она приходит в ателье. В золотых бликах солнца ее тело прекрасно. Автор с увлечением описывает, как пламя любви перерождается в творческую энергию. Создается замечательное произведение, дающее художнику славу и мировое имя.
Я был тогда очень зелен. Тему, манеру и стиль я заимствовал в небольшом кружке, собиравшемся ежедневно в кафе. Здесь воспитывалась наша литературная молодежь. Мы подражали французским натуралистам и были глубоко уверены, что в "святую чашу искусства" мы тоже прибавили драгоценные капли истинного творчества. Тема, которую я взял, ходила в нашем кружке как эпидемия.
Мои друзья - и поэты и драматурги - писали на эту тему "вечные" творения. Газета напечатала мою новеллу подвалом, и это произвело сенсацию.
Как раз в то же время и на ту же тему написал рассказ один из столичных писателей, но изложил сюжет в сатирическом преломлении. Рассказ был построен так: художник и его возлюбленная становятся честь честью женихом и невестой. Художник гостит в имении ее родителей. Однажды молодая пара идет купаться. Между дамской и мужской кабиной - небольшая щель. Невеста долго возится с переодеванием. Жених с любопытством заглядывает в щель. Девушка это замечает и решает окончательно очаровать его. Но, увы! В ее фигуре оказались недостатки. Расстроенный художник немедленно уезжает в столицу и оттуда посылает невесте обратно свое кольцо.