Арнольд пил молча, не чокаясь с соседом, краснолицым артиллерийским капитаном. Это было для меня новостью: дома Арнольд почти не притрагивался к алкоголю, пил только в компании, и то неохотно. Мое удивление стало сменяться беспокойством. Арнольд пил как настоящий алкоголик, дрожащей рукой опрокидывая рюмку за рюмкой в широко открытый рот. Я посмотрел на него с явным неодобрением. Он ответил кривой улыбкой.
Моим соседом по столу был молодой лейтенант с открытым смелым лицом и лихо закрученными по-венгерски усами. Его высокий лоб и беззаботные глаза напоминали мне образ бравого испанца из романа рыцарских времен. Он пил и наслаждался, часто чокался со мной, но не принуждал пить с ним наравне. Улыбка у него была веселая и юношески-непосредственная.
Вдруг лейтенант толкнул меня локтем в бок и кивком указал на окно.
- В чем дело?
- Посмотри, что сейчас будет.
Сначала я не заметил ничего особенного. Но вот сидевшая в тени ближайшего барака группа солдат вскочила и рассыпалась в разные стороны, словно порыв ветра разметал людей.
- Наверное, начальство приехало, - сказал я.
Лейтенант Бачо рассмеялся и чокнулся со мной.
- Самое высокое начальство, дружище. Смерть. Слушай.
Очень близко, будто совсем рядом с нашим бараком, начала бить артиллерия. По сухому визгливому тону я узнал зенитную батарею. В нескольких местах заговорили пулеметы. К бригадному генералу подошел один из адъютантов. Генерал недовольно поморщился, быстро направился к двери. Офицеры встали, провожая бригадного.
Вскоре ушел и полковник, и старшим по чину остался командир батальона, тучный черноволосый майор Мадараши.
- Садитесь, господа, - сказал он. - Ну, если ударит сюда, так ударит, ничего не поделаешь.
Он прибавил еще что-то, очевидно смешное, потому что сидящие рядом рассмеялись, но ни смех, ни звон посуды не были слышны из-за выстрелов батареи.
- Это крепкий парень, - орал лейтенант Бачо над моим ухом. - Это, брат, фронтовой офицер, наш батальонный. А ты что, с обер-лейтенантом Шиком знаком с мирного времени?
Я хотел ответить, но в этот момент что-то грохнуло о плоскую крышу барака. Воцарилась мертвая тишина. Несколько человек метнулось к дверям, остальные сидели, пригнув головы. Многие побледнели. Прапорщик Торма, прибывший с моим маршевым батальоном, сидел с восковым лицом, упершись взглядом в тарелку. Двое офицеров выпрыгнули в открытые окна. Я подскочил к окну и выглянул. На безоблачном небе угрожающе кружились три итальянских самолета. Тучки шрапнельных разрывов таяли в чистой лазури. Кто-то влез на крышу барака. В тишине гулко отдавались шаги по накату.
- Что случилось? Что такое? - кричали отовсюду. - Ничего особенного.
И высокий молодой прапорщик протянул в окно фуражку, в которой лежал стакан от шрапнели.
- Осторожней, еще горячий!
Офицеры с шутками и смехом поднесли шрапнельный стакан майору. Сидящий рядом с батальонным обер-лейтенант наполнил стакан вином и при одобрительных криках выпил его до дна. Из-за шрапнели начался буквально бой, каждый хотел выпить из нее. Стакан пошел по рукам. Я подсел к Арнольду.
- Я хотел бы с тобой поговорить, если ничего не имеешь против, - обратился я к нему.
Арнольд с удовольствием потягивал кофе. Начальник штаба батальона, белокурый лейтенант в пенсне, объявил:
- Внимание, господа! Помещение оставлять только поодиночке, ни в коем случае не образовывать групп.
- Ну, пойдем, - сказал Арнольд, направляясь к дверям.
На эстраде в углу столовой цыганский оркестр грянул лихую песню "Тонкий дощатый забор". Лейтенант Бачо выскочил вперед.
- Ачи! Сначала!
Майор одобрительно улыбнулся, Бачо задорно запел:
Тонкий дощатый забор,
Слышен пушек перебор.
Венгерский гонвед, вперед.
Вдруг снаружи у двери раздался страшный, захлебывающийся крик: "О-ах! О-а-ах!!!"
Арнольд быстро вышел. Я кинулся за ним. В двух шагах от входа, обливаясь кровью, с помертвевшим лицом, бился на земле вестовой. Рядом с ним валялась рассыпавшаяся посуда. Судорожно вздрагивающей рукой он держался за плечо, по пальцам лились потоки черной крови.
- Что случилось?
- Шрапнель, господин лейтенант! - крикнул кто-то. Раненый, дрожа всем телом, утих. Арнольд приказал было вызвать санитаров, но они уже быстро приближались с носилками. Лицо раненого приняло зеленоватый оттенок. Собрав последние силы, он с детской покорностью взобрался на носилки.
Из столовой доносились бравурные звуки чардаша. Арнольд, по привычке немного втягивая голову в плечи, пошел по направлению к шоссе. Я безмолвно последовал за ним.
- Не хочешь ли прогуляться? - бросил он сухо.
- Но видишь ли… перестрелка… самолеты…
- Не обращай внимания. Мы будем совершенно одни на шоссе, в таких случаях все живое старается спрятаться. Я это учитываю.
Мы вышли на шоссе, и тут только я заметил, что зенитная батарея находится вовсе не около офицерского собрания, как мне казалось, а по ту сторону лагеря. Это отвесная скала, у подножья которой находился лагерь, наполняла столовую эхом выстрелов. У поворота шоссе, под группой уцелевших деревьев, Арнольд остановился. В небе все еще возникали и таяли круглые облачка разрывов. В вышине мягко разрывались снаряды, и со свистом и улюлюканьем падали на землю пустые гильзы. Пулеметы то умолкали на несколько секунд, то снова выпускали длинные очереди в сторону врага.
- А где же наши летчики? - удивленно спросил я.
Итальянские аэропланы кружились с орлиным спокойствием. Временами с белым блеском молнии от них отрывались какие-то предметы, слышался сухой звук сильного разрыва. Но это было далеко от нас, в направлении Выпахского шоссе. Внезапно один из аэропланов круто завернул под прямым углом и со все возрастающей быстротой направился к линии фронта на юг. Второй самолет, накренившись, перевернулся и начал падать, летя носом вниз. Арнольд выхватил бинокль и стал наблюдать за аэропланами со спокойствием завсегдатая театральной ложи. Третий аэроплан, по-прежнему величественно кружась, сбросил бомбу. Падающий самолет вдруг выпрямился и, выпустив пышный хвост дыма, устремился за удаляющимся первым аэропланом. Бомба разорвалась на южном конце лагеря, посредине маленького озера. Грязная вода взлетела фонтаном; гул и скрежет покатились вдоль скалы. В эту секунду со стороны Констаньевице выпорхнули два маленьких "таубе". Застрочили пулеметы, и началось преследование итальянцев, нырнувших на юг.
- Пронесло, - равнодушно сказал Арнольд и спрятал бинокль.
Я следил за удаляющимся воздушным боем. По пути следования аэропланов появлялись новые тучки шрапнельных разрывов, и через несколько минут со стороны фронта к нам донесся отдаленный гул винтовочных залпов.
- Давай подымемся туда, - предложил Арнольд, указывая на скалу.
Арнольд был спортсменом, альпинистом и любителем Татринских круч.
- Пойдем, - согласился я без особого воодушевления. Хотя скала казалась невысокой, но была отвесной и совершенно голой.
Из головы у меня не выходила столовая: песенка бравого лейтенанта Бачо, опьянение молодежи и Арнольд, мрачно опрокидывающий бокал за бокалом.
- Знаешь, Арнольд, - сказал я, запыхавшись от крутого подъема, - наш сегодняшний обед скорее похож на прощанье, чем на встречу.
- Прощанье? - Арнольд круто остановился. Мы уже одолели самую трудную часть пути. - Прощанье? Да, пожалуй, твои наблюдения правильны, Тиби. Это очень похоже на прощанье. Мальчики торопятся жить, а события меняются с трагической быстротой, и контрасты слишком резки.
Отдуваясь, мы добрались до вершины скалы. Я был зол на Арнольда. За каким чертом надо было сюда карабкаться? Для тренировки, что ли? Но когда мы достигли вершины и перед нами во всем своем мрачном величии раскрылось плато Добердо, мое раздражение улеглось. Несмотря на солнечное сияние, Добердо казалось окутанным маревом. Слева в ослепляющем блеске сливалась с небом Адриатика. Справа в фиолетовой дали вздымали свои фантастические отроги Восточные Альпы. На переднем плане невооруженным глазом можно было различить бока двух отрогов - Сан-Мартино и Сан-Михеле, за горбами которых находились разрушенные города: Герц, Градышка, Монте-Сабботино и кровавая Ославия - ключи к Ишонзо. На юге что-то темнело, там разрывались артиллерийские очереди. Мы взялись за бинокли.
- На Монте-Кларе опять неспокойно, наши никак не угомонятся, - пробормотал Арнольд, и на его скулах заходили желваки.
Я оторвался от бинокля и взглянул на своего друга. Да, это был настоящий друг, много раз протягивавший мне руку помощи, всегда делившийся своими знаниями и сыгравший большую роль в моем развитии. Между нами было пятнадцать лет разницы. Когда мы встретились, мне еще не было двадцати лет. Многим я был обязан Арнольду. От больших разочарований уберегли меня его холодные, порой даже слегка циничные суждения. Я вспоминал наши долгие беседы в саду у Арнольда. Каким это все кажется далеким!
В нашем провинциальном университетском городе семья Шик играла особую роль. Отделанная в строгом английском вкусе вилла Шик была центром прогрессивной и демократически настроенной молодежи. Профессор доктор Шик резко выделялся из среды нашей университетской профессуры. Прежде всего он был независимым материально. (Всем было известно, что после смерти отца Арнольд и Элла немедленно ликвидировали столетнюю отцовскую фирму суконной торговли и поместили ее актив в самый солидный банк столицы.) Арнольд и Элла не могли продолжать отцовскую и прадедовскую торговлю сукном. Последнее поколение Шик шло совсем по другому пути. Помимо своей профессорской деятельности в университете, где он преподавал социальные науки, Арнольд был известным журналистом, и его сдержанные статьи с простыми, но бьющими в цель выводами приводили в восторг молодежь. Правда, его статьи касались чисто академических тем, и благодаря этому он стал членом-корреспондентом Гейдельбергского и Оксфордского университетов.
Профессор Шик был очень дружен с молодежью, которая считала его своим вождем. Городское и университетское начальство только впоследствии поняло, что работа молодого профессора являлась и пропагандой политических идей, но не могло ни к чему придраться: споры на вилле Шик были весьма отвлеченны, и собрания молодежи были лишены какой бы то ни было конспиративности. Бунтарство молодого профессора вызывало глубокие симпатии среди трудящихся города, причем и промышленные рабочие, и мелкие городские служащие считали, что он со своей смелой критикой мог бы быть лучшим выразителем их интересов в парламенте. В последнее время все чаще появлялись в местной социал-демократической печати не только "академические", но и популярно-политические статьи Арнольда.
Я был любимцем Арнольда, возлагавшего на меня большие надежды. Он ценил мои способности к лингвистике, когда я еще был в гимназии (где Арнольд преподавал в старших классах историю). Юный романтик, я решил вступить на путь лингвистики и закончить тибетские изыскания знаменитого Шандора Кёрёши Чомы. Арнольд горячо поддержал эту идею.
Арнольд и Элла взяли меня с собой в заграничное путешествие. Мы вместе объездили весь юг Европы и Швейцарию и очень подружились. Я стал ежедневным посетителем виллы Шик и одним из наиболее преданных поклонников сестры Арнольда - Эллы.
Элла тоже была заметной фигурой нашего города. Это была умная, спокойная, самостоятельная девушка, лишенная ложной скромности и глуповатого кокетства. Элла заканчивала свое образование за границей.
Уже в университете она обратила на себя внимание своими способностями. Ее доклад по искусству, с которым она выступила перед мюнхенской профессурой, произвел очень выгодное впечатление. Арнольд во всем помогал сестре, и, строго говоря, успехи Эллы можно приписать тому, что она во всех вопросах искусства использовала социальные воззрения своего брата.
Я тайно обожал Эллу. Ей нравилась моя роль пажа, моя преданность, и она добродушно посмеивалась над моей робостью.
В 1914 году я должен был окончить университет, а весной того же года Арнольд уже вел оживленную переписку с английским научным обществом об оказании мне содействия в предстоящем тибетском путешествии. Англичане проявили большой интерес и одобрили мое решение. Уже было условлено, что летом перед каникулами мы с Арнольдом поедем в Оксфорд и там приступим к практическому обсуждению вопроса.
А теперь мы сидим на раскаленных солнцем камнях на краю обрыва, у наших ног простирается этот угрюмый, неприветливый пейзаж, живой частью которого я стал с сегодняшнего дня. Арнольд уже изведал то, что мне предстоит испытать. Он уже был там, он знает Добердо. И я ждал, что Арнольд сделает для меня то, что всегда делал: сообщит самое важное, поделится своим опытом. Ведь через пять дней наш батальон отправится на линию огня, на смену другой, измученной, растрепанной части, в одну из кровавых топей Добердо.
Где-то, совсем близко, затрещал среди камней кузнечик. Это показалось мне страшной дерзостью.
- Слышишь? - тронул я за плечо Арнольда.
Он прислушался. Кузнечик издал еще два-три звука и умолк.
- Испугался малыш, почувствовал, что мы его слышим. А хорошо стрекотал, чертенок, совсем как…
- В мирное время.
- Вот именно.
Мы замолчали. Арнольд закурил сигарету. Глубоко затягиваясь, он пускал кольца дыма и стряхивал пепел на камень.
- Ну, вот мы и встретились. Не думай, что я рад меньше тебя. Как же не радоваться! Но, в сущности, радоваться нечему. Если бы наша встреча произошла в иных условиях и не здесь, а где-нибудь в Венеции… Помнишь Венецию? Падую? Помнишь, как ты отстал от поезда в Пистоле? - спросил Арнольд, оживившись.
- Арнольд, в каком направлении отсюда Венеция? Ведь по прямой должно быть совсем недалеко.
- Расстояние до Венеции, мой друг, сейчас понятие не географическое, а политическое, - с внезапной холодностью ответил Арнольд и, подняв бинокль, посмотрел вдаль. - Сегодня, дорогой мой, путь в Венецию лежит не через Триест, а через Монте-Клару и Добердо.
- Венеция, Падуя… опоздание в Пистоле… Мне казалось, что я совсем уже забыл все это. Я догнал вас тогда у Рима. Помнишь, как нас принял д'Аннунцио? Что ты скажешь об Италии? Чем она была для нас до сих пор? Рим, цезаризм, прекрасные республики, христианство от катакомб до Ватикана. Рафаэль, Микеланджело… И вот эта грубая измена союзникам…
- А итальянские мальчики не плохо летают.
- Правда, что д'Аннунцио - обер-лейтенант воздушного флота?
- От этого кретина всего можно ожидать. Я бы ни за что не сел с ним в один аппарат.
- Как ты думаешь, если бы Карузо стал на бруствер и запел, стали бы по нему стрелять?
- На Монте-Кларе? Будь покоен… залпом…
- Откуда сейчас сменился батальон?
- Вот видишь, направо, подножье Сан-Мартино? Вонючее место. Две недели мы просидели там без смены. Во многих местах я побывал, но такого еще не видел. Под Монте-Кларой еще хуже. Мы там еще не были, но разговоров об этом местечке много. Слышишь?
С юго-восточной стороны простирающегося перед нами плато докатывались сердитые разрывы.
- По мнению многих, Монте-Клара неприступна. Итальянцы собаку съели на фортификации, ведь этот народ - сплошь каменщики, они в любой точке могут возвести форт, а Монте-Клара для них особенно удобна: они сидят наверху, а наши внизу. Но не в этом дело, не в этом дело… Над смотреть глубже, мой милый друг. Ты никогда не думал о том, что война словно зашла в тупик?
- Как - в тупик?
- Знаешь, я порою чувствую себя обманутым ребенком.
- Обманутым? Кем?
- Ну, прежде всего собственной наивностью. Ведь я был уже зрелым мужчиной, когда началась эта война, и никогда особенно не восхищался существующим общественным строем. Я всегда скептически относился к действиям наших государственных мужей и видел в них изрядную долю легкомыслия и авантюризма.
В его голосе послышалось холодное ожесточение.
- И вот, зная все это, я все же пошел в этот ад. И целый год верил, что событиями управляет историческая закономерность. Но это был самообман. Хитрое сплетение интриг, беспощадная борьба групповых интересов, прикрывающаяся лживыми лозунгами родины, борьбы с русским варварством и защиты цивилизации. Все это циничная ложь, и я по горло сыт ею!
Арнольд злобно швырнул в пропасть подвернувшийся камень.
- И хоть бы они подготовились как следует. Ничуть не бывало. Готовились двадцать пять лет, затрачивали колоссальные суммы, нагромождали стратегические планы и по уши вязли в шпионаже. История полковника Редля… Но не в этом дело. Ведь готовились совсем к другому. Итальянцы должны были быть нашими союзниками, а на деле что вышло? Сидим в этой каше…
- По шею.
- Да, одна половина мира увязла по шею, а другая только и делает, что набивает карманы. Америка и все невоюющие страны порядочно поживились на этом деле. Война должна иметь свою политику и экономику; это называется стратегией, а мы и по сей день не имеем своей стратегии.
- А генеральные штабы?
- Эти-то? Они меньше всего разбираются в создавшемся положении. Вот в чем ужас. Генштабы растеряны и изумлены больше всех. Что обещали нам высокочтимые кайзер Вильгельм и Конрад фон Гетцендорф? Закончить войну к рождеству тысяча девятьсот четырнадцатого года, когда опадут листья. А на деле что вышло? И, как видишь, никто из них не сгорает со стыда, что обещание не исполнено, слово не сдержано. Да… Войну выиграет тот, у кого выдержат нервы. Ха-ха! Гинденбург стал специалистом по нервам! Более циничного свинства я не слыхал еще никогда в жизни. И это говорится на третий год войны! Что же они преподнесут на четвертый и пятый?
- Ну, ну, ведь не думаешь же ты серьезно, что война продлится еще год. Это же безумие!
- Год? Я не только думаю, но и глубоко уверен, что она будет длиться не год и не два, а четыре, пять, а если понадобится, то и шесть лет. Если выдержат нервы! Ха-ха! Друг мой! Ты представляешь себе, как это звучит в устах доблестного фельдмаршала? Вместо короткой войны извольте готовиться к долгой позиционной войне с нервами, Тибор! Генштабы и государственные деятели просчитались. Обещали быструю маневренную войну, а вместо этого мы сидим в этих проклятых, врытых в землю и камень окопах, перед которыми вместо колючей проволоки натягиваем на колышки заграждений собственные нервы. Это вонючее, вшивое, мучительное, полное безумного страха прозябание, а не борьба. А если борьба, то скажи, за что?
Арнольд согнулся, как будто на него навалилась невыносимая тяжесть, и так, сгорбившись, сидел несколько секунд, потом вдруг выпрямился.