- За что? Гм… Это уж, конечно, другой вопрос. Ты меня понял? - спросил он, подымая на меня мутные глаза.
- Начинаю понимать - в раздумье сказал я.
- Начинаешь? Хм… В том-то и дело, что только начинаешь. А известно ли тебе, что стоит один, два, сто дней позиционной войны? Знаешь, сколько это в людях, материалах и деньгах? Колоссальные цифры! Монако, гигантская рулетка. Монако, Монте-Карло, Монте-Клара, Добердо - рулетка.
- Это звучит цинично, Арнольд.
- Что?
- Ну вот твое сравнение войны, людских жертв с рулеткой.
- Не будь ребенком! Ведь мы летим навстречу таким потрясениям, перед нами раскрывают пасть такие адские глубины, что у десяти Данте не хватило бы фантазии представить себе это страшное падение.
У меня болела голова. Солнце начало припекать спину, и я чувствовал на шее его томящие лучи. Меня огорчало, что многого из того, что говорил Арнольд, я не понимал.
Вдруг Арнольд прервал свои рассуждения и с охотничьей настороженностью прислушался:
- Тсс! Спрячемся за этот камень: сюда идут.
Опустившись на четвереньки, он ловко пополз за большой голый камень. Я последовал его примеру. Меня забавляла мысль: как, должно быть, сейчас смешны мы, взрослые люди, ползущие на четвереньках. Камень находился на самом краю крутой террасы, но мы очень удобно расположились за ним. Взглянув вниз, я невольно ухватился за острый выступ своего прикрытия. Внизу змеей бежала белая лента шоссе. Мне казалось, что мы на громадной высоте, хотя на самом деле скала была не выше сорока метров. У меня закружилась голова, и я зажмурился.
Послышались шаги и голоса. Под тяжелыми подошвами хрустел щебень. Я услышал венгерскую речь и, хотя не видел собеседников, ясно представлял их себе, это солдаты, одетые в мундиры венгерские крестьяне с загорелыми, обветренными лицами фронтовиков.
- Тсс, слушай, - шепнул Арнольд, насторожившись.
- …Попробовать можно, да как бы хуже не было.
- …Вот и я говорю. Тут один унтер знает словацкую бабу из полевой прачечной; говорит, от нее сразу заболеть можно. Да что толку? Заберут тебя в Лайбах, поспринцуют месяц-полтора и прямым маршем обратно сюда же. А болезнь уж известно какая, от нее ввек не отделаешься, - остаток домой привезешь. То-то жене радость!
Разговаривающие громко рассмеялись.
- …Да-а-а… Если бы знать, что, пока тебя спринцуют, кончится эта проклятая война, я бы рискнул.
- …Да, жди, когда святой Петр затрубит в трубу мира.
- …Верно.
Молчание, вздох. Один из собеседников катает ногой камень.
- …Что ж делать?
- …Хоть бы на другой фронт послали. На русском фронте все же не так, нет этой проклятой жары и теснота не такая. А тут до итальянских окопов доплюнуть можно…
Солдат витиевато выругался.
- …тому, кто эту чертову войну выдумал! Вогнал бы ему штык в брюхо. И господу богу заодно.
- …Больно горяч, приятель. Бог? Бог с ним. Знаем мы, кто хозяин! Бог далеко, а люди тут, под руками.
- …Значит, дальше Лайбаха не отправляют?
- …Отправляют, если без рук и без ног начисто. Слепых тоже, если глаза вытекут до дна, ну и раненных в живот, - тех увозят в Инсбрук, а то и в самую Вену. А если в грудь, в руку или ногу - дальше Лайбаха не уедешь. А из Лайбаха одна дорога: сюда. Даже сумасшедших и то в Лайбахе держат, проверяют, не притворяются ли. А потом обратно. Возни тут с ними не оберешься. На днях один выскочил прямо на проволоку. А говорили - симулянт.
- …Да, брат, нет спасения. Одна у нас жизнь и одна смерть; жизнь проклятая, а смерть верная, только не знаешь, за что.
Арнольд выразительно посмотрел на меня.
- …За господ, - произнес голос солдата, молчавшего до сих нор.
Арнольд вздрогнул и заметно побледнел.
- Оставайся здесь, пока я тебя не позову, - шепнул он.
Прежде чем я успел что-нибудь предпринять, он стремительно выскочил из-за камня.
- Что тут за разговоры? - послышался его грозный оклик. - Как стоишь? Смирно! Так тебе словачка понадобилась? А присягу забыл? "В огонь, в воду, на смерть пойду за верховного командующего, короля и императора Франца-Иосифа!" А ты что говоришь? За господ? За каких господ? Кто это сказал? Ну?
Тишина. Из своего убежища я вижу только спины трех рослых солдат. Один из них - унтер-офицер, это он сказал про господ. Солдаты стоят испуганные, оторопевшие, а перед ними, лицом ко мне, в бешеном исступлении обер-лейтенант, на его поясе открытая кобура двенадцатизарядного штеера. На поясах солдат короткие штыки.
- Разрешите доложить, господин обер-лейтенант, - заговорил унтер-офицер, - мы тут… по своей надобности… на прогулке… между собой разговаривали.
- Между собой, на прогулке? О чем разговаривали?
- Про домашних говорили, господин обер-лейтенант, про семью, про страдания… Вот тут землячок повстречался, только прибыл с маршевым батальоном, неопытный в здешних делах, так мы ему объясняли, какой это проклятый фронт Добердо.
- Проклятый фронт?
- Прошу прощения, господин обер-лейтенант, верно, не из легких. Но ничего не поделаешь, надо терпеть, раз приказ есть.
- Ну, ладно, - сказал Арнольд, вдруг изменив тон, и улыбнулся.
Он достал из верхнего кармана кителя бумажник и вынул из него три банкнота.
- Ну, подойдите поближе. Нате вам, старички фронтовики, отправляйтесь в кантин и выпейте по кружке холодного пива. И не болтать лишнего!
- За здоровье господина обер-лейтенанта, - сказал один из солдат, отдавая честь.
- Покорно благодарим.
- Вы двое идите, а ты, унтер, останься.
Двое солдат стремительно ринулись к спуску. Унтер-офицер стоял неподвижно.
- Из какой роты? - спросил Арнольд.
- Из третьей, господина лейтенанта Дортенберга.
- Фамилия?
- Габор Хусар, капрал.
- Ты меня знаешь?
- Так точно, господин обер-лейтенант.
- Давно на Добердо?
- Четыре месяца, господин обер-лейтенант.
- Значит, в последних двух ишонзовских боях участвовал?
- Так точно, господин обер-лейтенант.
Арнольд погрозил солдату пальцем.
- Я ничего не слышал, я никого не видел, но тебе, унтер-офицеру, должно быть стыдно.
- Господин обер-лейтенант…
- Брось, - махнул рукой Арнольд.
- Служба очень тяжелая, господин обер-лейтенант.
- Так, говоришь, за господ?
- Я разумел господ министров, господин обер-лейтенант.
Арнольд громко рассмеялся.
- Хитрец! Ведь ты не перед полевым судом, чего же изворачиваешься? Ладно, можешь идти.
Унтер помчался, как зверь, выпущенный из клетки, его подкованные бутсы подымали облака мелкой каменной пыли. Арнольд застегнул кобуру и позвал меня.
- Слышал? Вот ответ на вопрос "за что".
В эту секунду снизу до нас донесся веселый призыв трубача и запели сирены. Мы взглянули на шоссе: из-за поворота один за другим выплыли пять автомобилей. Золоченые воротники, высокие штабные фуражки, лампасы, дамы в серых дорожных костюмах с весело развевающимися вуалями.
- Дамы? Здесь?!
- И господа, - сказал Арнольд. - Настоящие господа, штабные, высшее начальство. Да, много есть господ, за которых приходится страдать нашему унтеру. Его королевское высочество, господа генералы… впрочем… не только они, полковники тоже господа, так же как и капитаны. А чем не господа лейтенанты? Все господа, и все одинаковые виновники войны.
- Прости, Арнольд, я отказываюсь отвечать за это дело, я его не вызывал и не хотел, нет, нет, - закричал я взволнованно. - Я не хотел, понимаешь?
Едкий смех Арнольда остановил мое многословие.
- О Тиби, не так-то легко отказаться, как ты думаешь. Никто с твоими декларациями считаться не будет. Это, брат, не пройдет.
- Кто, кто не будет считаться? - спросил я недоуменно.
- Ну, например, этот унтер-офицер и его приятели, они не посчитаются, да, да, будь уверен.
Автомобили давно уже исчезли, и сигнал трубача послышался где-то в стороне лагеря. Сирены хором запели.
Медленно спустившись с кручи, погруженные в свои мысли, возвращались мы в лагерь.
Монте-Клара
Пока мы были на скале, веселье в офицерском собрании развернулось вовсю. Обед уже давно кончился, но цыгане только сейчас взялись по-настоящему за смычки. Некоторые офицеры уже перепились, и денщики с почтительной снисходительностью провожали их домой, многие совсем осоловели, так что офицерский барак напоминал лазарет после газовой атаки.
Перед входом в лагерь Арнольд нарушил молчанье: - Я собирался рассказать тебе кое-что об особенностях нашего фронта, охарактеризовать части, офицеров, и способы ведения здесь войны. Ну, солдат ты уже видел, вернее - слышал. От наших окопов до итальянских доплюнуть можно. Гм… Люблю такие народные определения. Доплюнуть… Так и есть. Что касается болезней, ранений и самоувечья, солдаты говорили правду, не преувеличивая. А господ офицеров, своих коллег, ты сам скоро изучишь. Большинство из них еще не определившиеся в жизни молодые люди, которым война дала большие права, большие возможности и, самое главное, право безнаказанно убивать. Поэтому золотые офицерские звездочки так импонируют многим, и в этом кроется немало чисто "экзистенциальных" проблем.
Арнольд говорил тихим, усталым голосом, он был гораздо спокойнее, чем перед прогулкой.
- Вечером увидимся? - спросил я, расставаясь со своим другом.
- Если у тебя найдется время, прошу. Кстати, не привез ли ты с собой интересной книжки?
Мимо нас прошел молоденький круглолицый лейтенант. Денщик старательно поддерживал его, пытаясь сохранить почтительное расстояние между собой и офицером. Лейтенант отчаянно ругался, глядя прямо перед собой, и старался ступать уверенно. Арнольд посмотрел на меня, и я увидел в его взгляде тоску и смущение.
- Так, пожалуйста, не забудь, если найдется действительно интересная книжка, - и, втянув голову в плечи, он зашагал к своему бараку.
В этот вечер я не пошел к Арнольду - взводный Гаал занял мое свободное время, знакомя меня с делами отряда. Шпиц вернулся домой поздно. Он, видимо, много выпил, но старался держаться прилично. Я отослал его спать. К девяти часам ему стало дурно. Мой пухлый помощник смущенно признался мне, что он выпил совсем мало, но не умеет пить. Это казалось ему невыносимым позором. Оказывается, он едва успел кончить реальное училище, как попал в строй.
Когда Гаал ушел, я решил привести в порядок свои записи в дневнике.
Утром меня разбудил дядя Хомок. Его вчера предложил мне в денщики взводный Гаал, поражавший меня своей хозяйственностью и самостоятельностью, которую он временами даже подчеркивал, давая понять, что он тут значит не меньше любого младшего офицера.
- Он прислуживал господину лейтенанту Тушаи, - сказал Гаал. - Вы будете им довольны. Понятливый человек, не мальчишка какой-нибудь, а хозяйственный мужик, да и научился кое-чему у двух офицеров, которых прежде обслуживал.
Хомок - сухой плечистый человек с проседью, у него отвисшие усы и спокойные, невозмутимые глаза.
- В одиннадцать часов, господин лейтенант, назначено офицерское совещание, а сейчас уже около десяти, - сказал он, тронув меня за плечо.
Он говорил неторопливо, по-крестьянски, без заискивания, и мне казалось, что когда-то я уже слышал этот голос.
- Хорошо, дядя Андраш, я сейчас.
- Кофе как предпочитаете, господин лейтенант, с ромом или только с сахаром? - спросил Хомок во время умывания.
"Ну, этот будет мне настоящей нянькой", - подумал я и улыбнулся, закрывшись полотенцем, чтобы Хомок не видел.
Бледные, с помятыми лицами офицеры вяло собирались в большом, вычищенном и проветренном зале офицерского собрания. Непокрытые столы были составлены в один угол, перед эстрадой рядами расставлены стулья, на эстраде стояла школьная черная доска.
Собравшиеся офицеры, разбившись на группы, тихо разговаривали, два прапорщика стоя начали играть в карты, но пожилой обер-лейтенант цыкнул на них. Арнольда нигде не было видно. Фенрих Шпрингер, сутулый франтоватый офицер, предлагал пари старшему врачу батальона обер-лейтенанту Аахиму. Шпрингер утверждал, что темой сегодняшнего совещания будет Монте-Клара; доктор спорил с ним: по его мнению, просто приедет какой-нибудь ученый штабист из Констаньевицкого лагеря и сделает доклад "о положении воюющих стран". Такие доклады бывали нередко. Шпрингер упорно отстаивал Монте-Клару. Пари вызвало большое оживление, так как речь шла о десяти бутылках шампанского. Доктор начал уже было отступать, но Шпрингер схватил его за руку, и лейтенант Бачо лихим ударом рознял пари. В эту минуту в зал вошел майор Мадараши и за ним Арнольд.
Майор приветливо улыбался, здоровался со всеми за руку и ни слова не проронил о том, что "господа офицеры вели себя вчера недостойно". Арнольд был мрачен. Я подошел к нему.
- Ого, уважаемое начальство сегодня настроено милостиво, - развязно крикнул Бачо, так чтобы майор слышал его. - А вы знаете, друзья, что в таких случаях говорит гонвед?
- А что? - спросил, улыбаясь, майор.
- Пехотинец говорит, - смеялся Бачо, - если уважаемое начальство снисходительно, значит, готовит какую-нибудь пакость.
Офицеры расхохотались. Лицо Арнольда оставалось неподвижным, только в глазах блеснула искорка иронии. Майора, видимо, покоробила развязность Бачо, но смех был настолько единодушен, что он тоже улыбнулся; правда, улыбка была кислая и вынужденная. Маленькими черными глазами он исподлобья враждебно и пытливо оглядел своих офицеров и обратился к Бачо:
- Ты сегодня ночью, конечно, ничего не слышал, кроме собственного храпа?
- А что случилось, господин майор? - заинтересовался Бачо.
- То, что двенадцатый батальон окончательно осрамился.
- Где? Как? - посыпались вопросы со всех сторон.
- Под Кларочкой. Представьте, они на сегодня в ночь назначили атаку, начали кричать "райта, райта!", но никто не двинулся с места. Господа офицеры не сумели вытащить солдат из окопов. От шума итальянцы сначала растерялись, а затем, сообразив, в чем дело, открыли по ним ураганный огонь и к утру с Монте-Клары пустили газы.
Майор говорил презрительно и высокомерно о позоре двенадцатого батальона.
- И много там осталось? - спросил командир второй роты обер-лейтенант Сексарди.
- Больше половины, - не задумываясь, выпалил майор. - Но так им и надо.
Это заявление произвело совершенно неожиданный для майора эффект: офицеры нахмурились, а фенрих Шпрингер хрипло заметил:
- Половина! Хорош позор!
Наступила тишина, та траурная тишина, в которой обнажают голову перед могилой.
Дверь открылась, послышался легкий звон шпор, вошел высокий, не по-фронтовому элегантный капитан. Любезно поздоровавшись с офицерами, капитан подошел к майору и что-то тихо сказал ему.
- Это начальник штаба второго сводного полка, - шепнул Шпиц, ни на минуту не отстававший от меня.
- Господа офицеры, внимание! - сказал майор. - Сейчас к нам прибудут гости. Господин полковник Коша желает провести с нами беседу. Смирно!
Перед собранием остановился автомобиль. В зал вошел полковник Коша, подвижной, энергичный коротыш. Улыбаясь, он отвечал на приветствия.
- Вольно, господа. Сервус, сервус! - и махал рукой старшим офицерам.
За полковником тенью следовал рыжий веснушчатый фенрих. Под мышкой у фенриха торчала свернутая трубкой карта, на боку висела адъютантская сумка, а в руке он держал длинную тонкую указку.
Коша в сопровождении майора поднялся на эстраду. Почтительно склонившись перед коротеньким полковником, майор Мадараши о чем-то тихо докладывал ему. По мере рапорта майора на подвижном лице полковника улыбка сменялась выражением озабоченности.
- Что это будет? - спросил я Арнольда, с которым за все время обменялся только двумя незначительными фразами.
- Гм, очевидно… господин полковник прочтет нам лекцию об эстетических взглядах Канта на тему "Кантианство и эстетика войны", - процедил сквозь зубы Арнольд.
Мне было не до смеха.
- Не бойся, доклад будет популярный, господин полковник постарается облегчить сложность своей темы общепонятными примерами.
Шпиц давился от смеха, зажав рот руками. Я тоже невольно улыбнулся. Тем временем рыжий фенрих вынул из сумки коробку с кнопками, развернул карту и прикрепил ее к доске. Ему помогали стоящие поблизости прапорщики. Полковник, майор и начальник штаба полка оживленно совещались о чем-то. Седеющая голова полковника была острижена бобриком, что придавало его лицу строгость.
Штабные офицеры были чисто выбриты, от них веяло комфортом мирного времени. Фронтовое офицерство разглядывало их с нескрываемой завистью.
Я посмотрел на карту. Это была подробная карта участка фронта. Слева и справа шли схематично набросанные линии, а посредине тщательно, с мельчайшими деталями, был выведен рельеф возвышенности, совершенно отвесной с юга и пологой, спускающейся несколькими террасами с севера. Через всю возвышенность шли, то расходясь, то подходя друг к другу почти вплотную, две линии. Наверху капризными зигзагами шла линия итальянских окопов, на северной стороне, местами забираясь на террасу, потом падая вниз, тянулась линия австро-венгерских позиций.
- Монте-Клара, Монте-Клара, - прошло по рядам офицеров. Некоторые криво улыбались.
Стройный капитан Беренд, начальник штаба полка, подошел к краю эстрады и, блеснув безукоризненными зубами, предложил придвинуть стулья поближе. Офицеры задвигали стульями и среди этого шума быстро обменивались мнениями. Вокруг доктора Аахима весело посмеивались сторонники фенриха Шпрингера. Лейтенант Бачо громко заметил:
- Мне все равно - так или этак; как свидетель я имею право на известную долю выигрыша. Я думаю, доктор, мы сегодня выпьем, а?
Доктор укоризненно взглянул в беззаботные глаза лейтенанта и испуганно отвел взор, как будто заглянул в пропасть. С возмущением доктор констатировал, что Бачо совершенно равнодушен к тому обстоятельству, что батальон могут сегодня перебросить на Монте-Клару. Я услышал недовольное бормотанье Аахима:
- Прямо удивительно, до чего у нас легкомысленная молодежь!
Окружающие рассмеялись, по-своему истолковав неодобрительный возглас доктора. Майор Мадараши спустился с эстрады, рыжий фенрих стал сбоку доски, все уселись, и полковник подошел к карте.
- Господин майор уже вас информировал о том, что один из батальонов нашей сводной горной бригады сегодня ночью постигло несчастье. Да, иначе чем несчастьем это нельзя назвать, да, да, - задумчиво повторил несколько раз полковник, как бы уверяя себя в том, что происшествие с двенадцатым батальоном именно несчастье, а не позор.
Офицеры взволнованно задвигали стульями.