- Ничего, сейчас поволнуетесь!.. Думаете, все кончено? Как бы не так!.. Фогеля не уберешь запросто; в больнице он будет безопасен, но пребывание там не вечно. Найдутся желающие помочь ему выбраться… Идите в кухню Больц!.. Так вот, баланс наш, говоря на английском, "фифти-фифти". Где ваши люди, Одиссей? Время, сами видите, уплотнилось, и Варбург при известных условиях окажется не в силах нас прикрыть. Нам нужны быки. Жертвенные быки! Иначе…
- Пятнадцатого! - говорю я, думая о другом - о телефоне и дупле в каштане на бульваре Монмартр.
- Это крайний срок. Молите всевышнего, чтобы Люк пришел в магазин Фора. Его мы не тронем, но связники, часть источников - этих под нож. Пока мы тянем время, держим засады в пансионе и на улице Миди.
- У Люка?!
- А вы что думали? На Центральной тогда слушали ваш разговор с "Лампионом", и будьте спокойны, Анри Маршан отнюдь не инкогнито… Не делайте больших глаз, Одиссей! Все по правилам. Вы брали свое, мы - свое. Вы вычислили точно, и патрули опоздали в "Лампион", хотя и побывали там не без пользы. Приметы Анри Маршана тоже кое-что значат, если умело построить розыск. Старую квартиру нашли без труда: Маршан регистрировал документы в мэрии, и нам через пять минут сообщили адрес… Квартира пуста - на иное я не рассчитывал, хотя люди, сидящие в засаде, надеются, что кто-нибудь придет… Время, Одиссей! Вы же знаете ему цену… Сколько я смогу тянуть?
Я протестующе поднимаю руку.
- Вы не джентльмен, Эрлих! Наш уговор…
- Бросьте, Одиссей. Вы разбираетесь в музыке? Так вот: есть основная тема, лейтмотив, и тема вспомогательная, замаскированная первой. Наш лейтмотив - разгром резидентуры СИС, и, как ни крути, вы мой агент. Все!
- Я не…
- Я сказал: все! Я безумно дорого заплатил за то, чтобы прикрыть вас. А что до контактов, то это тема вспомогательная, и я на вашем месте забыл бы о ней до лучшей поры.
- Вот как повернулось… - задумчиво говорю я. - Мой отчет и протоколы… Красиво, Эрлих!
- Господин Эрлих! Я попросил бы вас, Одиссей, впредь не забывать прибавлять это слово.
- Выходит, я двойник? - А вы думали?
Тривиальная история… - шепчу я и прикусываю губу.
Эрлих трет лоб ладонью, поправляет очки.
- Не огорчайтесь, Одиссей. Что вам до жертвенных быков? Фор ваш человек?
- Нет, конечно. Он понятия ни о чем не имеет. Просто явка - в магазине удобно встречаться. Не часто, конечно. Не верите?
- Не верить - наш принцип. Мы проверили. Фор действительно не ваш. Он сотрудничает с жандармерией негласно и помог нам, описав Маршана и вас. Он говорит, что встреч - о, случайных, естественно! - у вас было… Сколько их было?
- Три. Последняя - в первой декаде июля.
- Что же, вы не лжете… Слушайте, Одиссей! Бриссак, Фор, столб с "почтовым ящиком", засады, проверка личности Маршана и все такое прочее дают нам некоторый резерв дней на случай, если у меня потребуют отчет. Пока того, чем я располагаю, хватит, чтобы доказать вашу преданность нам, а не СИС. Но если пятнадцатого Люка не окажется на явке, делайте, что хотите, но головы вам не спасти. Мы умоем руки - я и бригаденфюрер… И завтра же на Монмартр, Одиссей! Я очень любопытен и мечтаю убедиться, что именно бульвар благотворно влияет на ваше самочувствие… Поправляйтесь, Одиссей!
- Спасибо, господин Эрлих, - говорю я и смотрю ему в спину.
У штурмбаннфюрера Эрлиха очень выразительная спина. Прямая, жесткая, ловко подчеркнутая мундиром, сшитым у дорогого портного. Презрение ко всем, в том числе и к Огюсту Птижану, начертано на ней аршинными буквами. Обладатель такой спины должен внушать простым смертным трепет и почтение… Глыба. Скала. Одна из скал… Валяй, Одиссей, лавируй меж скалами, в узком фарватере, изобилующем мелями и цепкими водорослями… В первый раз, что ли?
11. РУБАШКА И ЧЕПЧИК - АВГУСТ, 1944
"В первый раз, что ли?" - говорю я себе, вслушиваясь в грохот ночной грозы, бесчинствующей над Парижем. Молнии падают где-то рядом, и я, приподняв жалюзи, всматриваюсь в черные контуры и жду, когда очередной зигзаг высветит верхушку Эйфелевой башни. Грозу я люблю, зато терпеть не могу мелкий дождь - он действует мне на нервы.
Эрлих в рубашке с приспущенным галстуком сидит в кресле и кусочком замши протирает очки. Вид у него неважный. Веки воспалены, под глазами мешки, и щетина на подбородке, мелкая и частая. Я зеваю, прикрыв рот ладонью, и отхожу от окна, а Эрлих складывает замшу в квадратик и водружает очки на место. Отпивает глоток минеральной - прямо из горлышка.
- Язва, - объясняет Эрлих, отрываясь от бутылки. - Питание всухомятку, нервы… Иногда так схватывает, что хоть плачь.
- Дрянь дело, - сочувствую я, перекладывая плащ штурмбаннфюрера с кровати на пуфик. Плащ был мокрый, вода стекала на одеяло, а я терпеть не могу спать под ватным компрессом.
За весь прошедший час мы не перекинулись и десятком фраз. Голова у меня была ясная; днем температура упала, и рука ныла значительно меньше. Микки принесла две рюмки анисовой, белой и непрозрачной, и я выпил, ощутив во рту привкус "капель датского короля".
Я опять зеваю, напоминая Эрлиху, что ночь неподходящая пора для визитов. Чего ради он явился и молчит? Соскучился по обществу Птижана?…
Эрлих щелкает по бутылке ногтем и ставит ее на пол. Откидывается в кресле. Дождь тихо накрапывает за окном, и меня тянет в сон.
- Гадаете, Стивенс? - негромко говорит Эрлих, - He ломайте голову.
- Вы здесь хозяин, - уклончиво говорю я.
- Так-то оно так… Что у вас там - анисовая? Пейте и мою, я не хочу. Пейте, пейте, вам понадобится еще не одна рюмка, чтобы переварить новости. Мне звонили из Берлина, Стивенс. Вами интересуется Шелленберг, разведка РСХА.
- Очевидно, Фогель?
- Нет. Группенфюрер Мюллер не станет делиться с Шелленбергом.
- Варбург?
- Давайте без имен.
- Хорошо, господин Эрлих.
- И без "господина". Простите, Стивенс, днем я был не в себе. Фогель задал мне хлопот.
- Кстати, не сочтите меня нескромным: что с ним?
- Плохо дело, - сумрачно говорит Эрлих и смотрит на меня в упор. - Фогеля из больницы забрал Кнохен. Рапорт попал по назначению, и все пошло вверх дном.
Не требуется титанического напряжения ума, чтобы сопоставить одно с другим и выстроить в линию имена Эрлиха, Варбурга и Шелленберга. Распря между гестапо и шестым управлением РСХА, занятым агентурной разведкой, не секрет для профессионала. Кнохен, вероятно, держит руку Мюллера из гестапо, а Варбург, как я и предполагал, человек Шелленберга.
- В любом случае прогадывает Стивенс, - говорю я, подводя итог.
- Может статься, если…
- Есть выход?
- Дайте мне Люка!
- Я помню об этом, Шарль. Но его нельзя будет брать!
- Он пойдет на перевербовку?… Подумайте хорошенько, Стивенс. Ошибиться нам нельзя. Он кадровый?
- По-моему, да… До меня он вел резидентуру. Тот, кто был во главе дела, оказался не на месте. В Лондоне пришли к выводу, что он паникер, и при первом удобном случае перетащили через Ла-Манш. Люк около полугода работал один и замкнул на себя все связи. Потом меня забрали из Рабата и сунули сюда… Должен заметить, что я не плясал от радости. Мне и в Рабате хватало хлопот, присматривая за тамошними французами.
- Бог с ним, с Рабатом! Так что же Люк?
- Вам известно: я три месяца в Париже. Люк, по существу, стоит у руля. Формально дело веду я, но фактически все сосредоточено в его руках. Считалось, что так должно сохраниться, пока Птижан не наберется местного опыта… Что я скажу о Люке? Он волевой человек и мужественный. И у него ледяная голова.
- Расчетлив?
- Не в этом смысле. Он не из тех, кто теряет сон при появлении опасности… Но Люк - человек… и в чем-то, наверное, слаб.
- В чем? Именно это я и хочу услышать от вас.
- Он жизнелюб, - говорю я, подумав. - Он любит общество, музыку и хорошую выпивку. Помните - я засветился, а Люк торчал в кафе как ни в чем не бывало?… Вот вам ключ, Шарль!
Дождь все идет, мелкий, пришептывающий. Эрлих горбится в кресле. Ему совсем нехорошо. На скулах проступают темные пятна; мешки под глазами набрякли. Рука под рубашкой прижата к животу.
- Ключ, - говорит Эрлих задумчиво. - Ах, как гладко у вас выходит, Стивене!.. Чем больше я слушаю вас, тем больше восхищаюсь: всякий раз оказывается, что какая-нибудь мелочишка припасена вами про черный день… Портфель, например! О нем вы, конечно, забыли упомянуть в отчете. Скверная память, а?
- Нё понимаю.
- Показать запись разговора с "Лампионом"?
- Ах вот вы о чем!
- Стивенс! Я не раз и не два ставил себя на ваше место. Я задавал вопрос: как бы повел себя Эрлих в камере английской тюрьмы! Возможно, мои поступки были бы адекватны вашим… Я не сторонник спешки и крайних мер, хотя, разумеется, и не альтруист. Поэтому давайте условимся: ваше молчание в первые дни понятно и оправдано мною, но больше не соблазняйтесь возможностью утаить хотя бы пфенниг от компаньона… Что было в портфеле и откуда Люк его забрал?
- Инструкция Лондона, - говорю я неохотно. - И еще - деньги. Сорок две тысячи франков и семь тысяч триста шведских крон.
- Где они хранились?
- В банке.
Абонированный сейф в качестве хранилища конспиративных документов - личная идея Птижана, его собственность, и я дарю ее Эрлиху, будучи уверенным, что никто и никогда не воспользуется сейфом вторично. Разведка - сплошный парадокс; действующий по шаблону проваливается так быстро, что порой не успевает сообразить, как его выследили и посадили в комнату с решетками.
- Почему вы молчали?… - начинает Эрлих и останавливается, невежливо перебитый Огюстом Птижаном.
- Как раз потому, Шарль! Я был уверен, что слухачи сидят на Центральной и пишут. Следовательно, имя Анри Маршана должно было стать известно вам в тот же вечер. Люк, как вы помните, сменил документы и квартиру, но для банка он должен был остаться Маршаном - на это имя я дал ему доверенность. Теперь прикиньте: я называю банк, вы устраиваете засаду, берете Люка, и комбинация, продуманная нами в семейном, так сказать, кругу, развивается уже без моего участия. Покажите мне любителей падать за борт, и я соглашусь, что был не прав.
Я говорю и в то же время не перестаю думать о Варбурге. Как Юлий Цезарь, если верить слухам, мог одновременно читать, писать и сплетничать с патрициями о проделках римских бонвиванов. В наши дни он недурно зарабатывал бы, выступая в цирке. Огюсту Птижану до него далеко, но маленьким искусством - говоря об одном, размышлять на иную тему он овладел еще в школе. Не в средней, конечно, а в той, чей адрес не числится в справочных книжках и где круг предметов, пожалуй, пошире университетского. Дилетантизм в нашем деле так же вреден, как и узкая специализация.
Я немного разочарован: о Шелленберге Эрлих упомянул как бы вскользь, уйдя от него к Люку. Признаться, я полагал, что рано или поздно мы опять коснемся Шелленберга и Варбурга, этого невидимки, укрывшегося на вершине гестаповской пирамиды и упорно уклоняющегося от личной встречи, но… но Эрлих углубился в себя, и живой глаз его отсутствующе недвижим под толстой линзой очков.
Молчу и я, думая о Варбурге… Бригаденфюрер перестраховывается, заслоняясь от Кнохена и Мюллера Вальтером Шелленбергом. Плюс это или минус для Огюста Птижана? Люк уже действует, и поздно менять что-либо в маленьком экспромте, приготовленном нами. Вообще, как известно, лучше всего экспромты удаются, если их - долго и тщательно готовить.
- Стивенс, - очень тихо говорит Эрлих. - Шелленберг потребовал отчета о результатах. Самое позднее - шестнадцатое. Больше я не скажу ни слова, но это вы должны запомнить. Шестнадцатое - крайний срок!
Я достаю пачку "Житана". Последнюю - запасы Эрлиха подошли к концу. Ногтем надрезаю бандероль. За двое суток я кое-как научился орудовать одной рукой. Пианиста из меня не выйдет, но разве мало профессий, когда человек не чувствует себя беспомощным и без пальцев на левой.
- Я поеду, - говорит Эрлих и встает. Плащ его высох.
Штурмбаннфюрер расправляет дождевик и так и замирает с плащом на весу, ибо телефон на тумбочке оживает и издает пронзительный звон, утроенный тишиной. Игнорируя предостерегающий жест Эрлиха, я беру трубку… Ну вот и экспромт!
- Алло!
- Птижан? - Голос Люка…
- Да, да, - говорю я.
Эрлих делает шаг, но я, уткнувшись в микрофон подбородком и сделав огромные глаза, шепчу: "Это Маршан".
- Огюст, - рокочет в трубке. - Это ты?
Я пялюсь на штурмбаннфюрера, взором испрашивая инструкций.
- Говорите же! - шепчет он и, подойдя ко мне, прижимается ухом к трубке.
- Люк? Как ты нашел меня?
- Случайно. Видел вчера входящим в подъезд.
- Скажите, чтобы перезвонил, - шепчет Эрлих и пальцами впивается мне в локоть. - Пусть перезвонит…
- Алло! Ты слышишь меня? Перезвони через пяток минут… Тут…
- Дама? Мембрана трещит от смешка Люка. - Узнаю старину Огюста! Ладно. Пока…
Щелчок, Отбой… Эрлих трет лоб.
- Непостижимо!
- Что? - спрашиваю я.
- Потом… - невпопад говорит Эрлих и берется за телефон. - Гестапо! Дежурный? Срочно соединитесь с Центральной: пусть установят, откуда будут вызывать Центр - шестнадцать - два - один. Повторите!.. Пошлите туда машину и двоих из девятой комнаты, надо сесть абоненту на хвост. Все!
- Что будем делать? - спрашиваю я растерянно.
- Откуда Маршан узнал телефон? - вслух соображает Эрлих. - Когда он вас видел?
- Вчера…
- Где вы вылезли из машины?
- Разумеется, за углом.
- Почему же он не подошел? Почему?
- Спросите что-нибудь попроще.
Скулы Эрлиха напряжены. Плечи выпрямлены… Да, этот человек рожден для действия. Жаль только, что энергия, ум и воля его поставлены на службу самому отвратительному делу за всю тысячелетнюю историю человечества.
- Скажите, чтобы утром он позвонил еще раз. Часов в девять. Сейчас, мол, трудно говорить - у вас гостья, и никак не удается ее выпроводить. Говорите только это, никакой отсебятины.
Мы стоим над телефоном - гробовщики у одра приговоренного к смерти. Усопшим должен стать Люк. Эрлих заранее прикидывает, по какой мерке выстругать доски.
Звонок ровно через пять минут. В педантизме Люк не уступает Эрлиху.
- Алло, старина. Где твоя знакомая?
- В ванне, - говорю я и в ответ слышу приглушенный смех.
- Ты неплохо устроился, Огюст. Я еле нашел тебя. Если бы не случай, я так бы и сидел до пятнадцатого… Как тебе удалось выбраться?…
- Люк! С ума сошел! Такие вещи по телефону… Удалось… Больше того, я зацепил крупную рыбу… Слушай, моя идет… Позвони мне утром. Можешь в девять?
- Приятных сновидений, - игриво говорит Люк и дает отбой.
Я едва кладу трубку, как телефон вновь разражается трезвоном. На этот раз Эрлих перехватывает инициативу. Я и не спешу, признаться, обходить его на финише, понимая, что это из гестапо. Так оно и есть… Эрлих, покусывая губу, выслушивает собеседника. Говорит:
- Пусть докладывают вам… Прочешите квартал! Не мог же он далеко уйти… Переключите меня на Варбурга.
Долгая, очень долгая пауза, и:
- Бригаденфюрер! Прошу извинения за беспокойство!..
Анисовая обжигает нёбо, холодит гортань. Странная это штука - анисовая водка, перно. С одной стороны - жидкая лава; с другой - арктический лед и привкус детских лекарств. Забавное и неправомерное сочетание.
Закончив короткий разговор, Эрлих минуту стоит, глядя прямо перед собой. Потом отходит от тумбочки, зацепив по дороге пустую бутылку из-под карлсбадской. Бутылка, звеня, откатывается в угол; из горлышка ее выползает капля.
- Маршан звонил из будки, - тускло говорит Эрлих. - Ваша мать не хвасталась, что родила вас в рубашке?
- Что-то не слышал.
- Но хоть чепчик был?
В голосе Эрлиха прорывается веселая нота. Лицо разглаживается. Он садится, подернув брюки и тщательно выровняв складку на коленях.
- Поступим так, - говорит он, доставая портсигар. - Утром назначьте Люку рандеву. На двенадцать - здесь. Он согласится?
- Люк осторожен, а у подъезда…
- Снимем людей… Черт с вами, Стивенс, играть, так по-крупному.
- Арестовать проще, - осторожно говорю я.
- Что?… Да, разумеется. Но мне нужен Люк, а не его труп. Люк живой и благонравный… Пусть будет, как решили. Я захвачу с собой некоторые документы, и ту дезинформацию, которую вы проконсультировали. Как считаете, она убедит его?
- Надеюсь. Но почему вас интересовали мои рубашка и чепчик?
- Хотите коротко? Шестнадцатое - срок Шелленберга… Стивенс, будьте паинькой и сделайте все, чтобы мсье Люк завтра ушел отсюда успокоенным. Не спугните его.
Я громко щелкаю пальцами.
- О-ля-ля! Люк опытен и знаком с методами слежки. Вы не прогадаете с "хвостами"? Попадись они Люку на глаза…
- Не попадутся. Его поведут так, что и с четырьмя глазами он не найдет за кормой ничего, кроме чистой струи.
- Очень образно, - говорю я, выбирая языком из рюмки последние капли перно.
Спать мне уже не хочется.
Люк позвонит ровно в девять утра…
12. КТО ЕСТЬ КТО! - АВГУСТ, 1944
…Люк позвонит ровно в девять утра.
Сейчас семь без нескольких минут. Микки хлопочет в кухне, звенит посудой и что-то напевает, а я в шлепанцах на босу ногу слоняюсь по спальне, убивая время. Дом просыпается, наполняясь звуками. Все этажи встают примерно в один час. Никого из соседей я не видел в глаза, но по меньшей мере о четверти из них знаю немало. Надо мной живет семья, где трое детей. По утрам я слышу их голоса, топот ножек, возню. Изредка стучат каблуки взрослых: чок-чок-чок - женские легкие; и звонкое цок-клац, цок-клац - мужские, с подковками. Муж скорее всего военный; штатские не носят обуви с металлическими накладками на каблуках, и у мысков… Подо мной расположился одинокий музыкант - неудачник, должно быть. Стоит послушать, с каким прилежанием терзает он от зари до заката свою скрипку, сбиваясь на одних и тех же местах, чтобы понять - Паганини из него не получится… Напротив - старая чета; через дверь я слышу иногда, как они, собираясь на прогулку, подолгу стоят на площадке. "Где мой зонт, Софи?" - "О дорогой, держись за перила… Умоляю, будь осторожнее!" - "Обопрись на мою руку, Софи… вот так… Боже, какая крутая лестница".
Весь низ, до бельэтажа, занимает магазин. Рядом с его дверью наш подъезд, узкая дыра, плохо освещенная; в комнатке консьержа закопченные стекла в свинцовом переплете и окошечко для ключей… Обычный доходный дом, где люди с достатком занимают бельэтаж, а повыше селятся те, чей имущественный ценз убывает прямо пропорционально очередности этажей…
Я слоняюсь по комнате, и события последних двух недель проецируются в моем сознании мутными, смазанными кадрами. Похоже на то, как бывает в дешевых киношках, где пропойца механик вечно забывает наладить аппаратуру, лента то и дело рвется, изображение скачет и меркнет, а зрители свистят и кричат: "Рамку! Рамку!"