В ресторанчике на углу, где они заказали по стакану эрзац-чая, Каснар единым духом выпалил Поллаку свою историю: как он сбежал из батальона военных корреспондентов, как самовольно продлил свой "отпуск", а сейчас, сговорившись с несколькими приятелями-офицерами, занимается организацией побегов евреев из гетто… Поллак нервничал, все время поглядывая на дверь.
- Перестань же валять дурака, старик! - вспылил Каснар. - Ведь мы старые знакомые! Неужели ты и настолько мне не веришь? Только потому, что я… Так разве я задумывался тогда над этим? Просто фашистская газетенка "Мадяршаг" платила больше других - в этом все и дело! Да и чем я там занимался в конце концов? Уголовной хроникой за четыре сотни в месяц! Поэтому я и говорю тебе: не будь дураком! Ты же меня давно знаешь. Начинал-то я в "Непсаве". И что я не дурак, тоже знаешь… Да разве здравомыслящий человек может не видеть сейчас, как идут у нас дела? И не только сейчас, а вот уже два года!.. Так неужели ты мог подумать, что я все еще?.. Да я и в то время не был нилашистом, теперь я могу тебе сказать это… Вот взгляни, если ты мне не веришь. - Из грудного кармана Каснар вытащил свернутую трубочкой бумажку. - С этой "липой" я и скрываюсь. Что поделаешь: такова обстановка! И работаю. В Сопротивлении. Сейчас каждый должен делать, что только может. Я, например, лично связан с Имре Ковачем, из "Венгерского фронта", если хочешь знать… Ну, а ты? Я вижу, ты в пекаря записался. Это хорошо!
Недоверие Поллака к Каснару мало-помалу проходило. Но своего нынешнего адреса он все же дать не пожелал, хотя и похвастался, что "ведет политработу". Каснар хлопнул ладонью по столу, хотя тут же испугался и приглушил голос до шепота:
- То-то и оно, что политработа! А нужна работа с оружием в руках! Вот над чем мы сейчас бьемся: организовать вооруженное восстание!
- Думаю, и это будет, - сдвинув брови, возразил Поллак. - Будет. Подготовка идет повсюду. Я, например, тоже… Словом, я знаю, что подготовка идет…
- Сведи меня с кем-нибудь, старик! - попросил Каснар. - Силы наши рассеяны, вот в чем беда. Сведи, если можешь! У меня пятьдесят офицеров, готовых выступить в любую минуту с оружием. Ты понимаешь, что это за сила? Костяк для целого повстанческого полка. Полсотни отлично обученных, прошедших фронтовую школу, рвущихся к делу офицеров! Ребята - звери, готовы на все! Знаешь, пачками выкрадывают евреев из гетто, - не одного-двух, а пачками… Смельчаки! Ладно уж, я откроюсь перед тобой: мы каждый вечер собираемся в кафе "Парламент". Тот, кто пожелает установить с нами контакт, должен спросить обер-лейтенанта Пишту из эвакоотряда. Понял? Больше ничего тебе не скажу и у тебя не спрашиваю. А вы там у себя разберитесь и связывайтесь с нами.
Простившись с Каснаром, Поллак дал небольшой круг, выйдя на проспект Кристины и оттуда, через мост по улице Марвань, вернулся домой. Впрочем, он уже почти не сомневался в искренности рассказа обер-лейтенанта и решил обо всем поговорить с Франком.
В полдень Иштвана Казара вызвали к венгерскому коменданту вокзала. Казар плохо знал этого на редкость уродливого, вечно сонного и на вид сильно потрепанного судьбой жандармского обер-лейтенанта. Впрочем, на вокзале его почти и не было слышно: немецкий комендант, майор, поручал ему только черную, второстепенную работу.
Обер-лейтенант встретил главного инженера официальным нилашистским приветствием, встал из-за стола и, пока шел ему навстречу к двери, даже застегнул воротник мундира. Заметно было, что он собирает все свои силы для разговора об "этом весьма неприятном деле". Он зачитал вслух "протокол показания рабочего Сабо", получившего от главного инженера затрещину. Затем об утреннем происшествии рассказал коменданту сам Казар. На этот раз ему уже ни капельки не было жалко подлеца Сабо, и он подробно перечислил все его деяния.
Обер-лейтенант занес в протокол показания Казара, а затем долго гмыкал, раздумывая, как ему лучше поступить. Он хотел уладить это дело как можно тактичнее, тоньше… Его усталое, помятое лицо, казалось, заскрипело всеми складками и морщинами, когда обер-лейтенант попытался растянуть его в милую улыбку.
- Ведь мы же свои люди, венгры, господин главный инженер! Конечно, его поступок меня удивил: брат Янош Сабо… он с тридцать шестого года член "Национального рабочего центра", с тридцать девятого - член партии "Скрещенные стрелы", - а ведь в те годы на железной дороге еще преследовали нилашистов… И этот патриот, расово сознательный рабочий… повторяю, я удивлен. Но факт остается фактом, по-видимому, он действительно грубо оскорбил вас, господин главный инженер, и вашу милейшую супругу. Но, с другой стороны, и вы, господин главный инженер, как бы это сказать, - жандарм с трудом подыскивал нужные слова… - дали волю своим чувствам. Все мы - люди, как я уже сказал, все мы венгры. И переживаем сейчас тяжелые времена… И нервы у всех у нас слегка того… Словом неудивительно…
Комендант крутил и так и эдак и, наконец, промямлил, что предпочел бы поскорее закрыть протокол этого неприятного инцидента взаимным объяснением сторон. В конце концов, речь идет о старом кадровом нилашисте, сознательном рабочем… Но и об инженере Казаре в партийном совете предприятия все очень хорошего мнения…
Однако, к ужасу коменданта, Казар и слышать не желал ни о каких взаимных объяснениях.
- Мне, - заявил он, - объяснять нечего, его же объяснения меня не интересуют. А вот работать вместе с этим человеком я не буду.
Пробормотав что-то вроде: "Нужно обсудить", - комендант отпустил Казара.
После обеда, а потом еще и на другой день Казара вызывали составлять протокол о случившемся. В конце концов, скорее всего по приказу немецкого коменданта, понимавшего, что не так легко найти замену главному инженеру, - оскорбленные нилашисты прекратили возню вокруг дела о пощечине, а Сабо "по собственному желанию" перевелся в другое депо, в Ференцварош.
Под вечер Казар вызвал к себе Эстергайоша. Главный инженер был в большом затруднении: стать "соучастником" он не желал, но в то же время понимал, что и молчать нельзя.
- Этот подлец порядком наклепал на вас, на все депо, но особенно на вас, Эстергайош… Словом…
Слесарь стоял серьезный, задумчивый.
- Сказать по правде, господин главный инженер, сами мы посильнее вашего могли его шлепнуть. Да так, что он никогда бы и не узнал - кто… - Голос у Эстергайоша потеплел. - Ну да ладно. Вам, во всяком случае, спасибо.
Ночью Эстергайош исчез из депо, а на следующее утро Казар, по обязанности, доложил об этом коменданту, и тот объявил дезертира в розыск.
Немецкий комендант одно время повадился что ни день приходить в цех и сидеть там часами. Однако причин для неудовольствия у него не было: люди работали усердно, буквально до упаду. А портили они то, что сделали, когда комендант отправлялся спать.
По всему городу немцы грабили магазины. Перед текстильными лавками на улице Шаш стояли тяжелые армейские грузовики. Перед некоторыми домами собиралось и по четыре-пять машин сразу. Распахнулись ворота просторных, охранявшихся складов знаменитых купеческих династий - торговцев сукнами, шелком, полотном, рядниной, нитками и парусиной. Из недр старинных домов, из лавчонок, притаившихся под скромными, обшарпанными вывесками, потоками хлынули первосортные "настоящие довоенные" товары, каких уже много лет и в помине не было на рынке. Легкие мохнатые ткани чистой верблюжьей шерсти, тяжелые шелка, немнущаяся английская шерсть, крепкий, будто кожа, плис, толстая фланель - все это огромными кусками и прямо в тюках тащили и бросали в чрева крытых грузовиков тощие венгерские продавцы, солдаты из вспомогательных войск, железнодорожные грузчики, поденные рабочие. Под сотнями мокрых ботинок пыль, годами собиравшаяся в древних лавчонках, превратилась в грязное месиво. Стены, столько лет вбиравшие в себя тонкие запахи овечьей шерсти и дубильных порошков, наполнились вонью дешевой махорки и грязного пота.
Коренастый рабочий, в одной рубашке, с мускулатурой циркового борца, взгромоздил себе на плечи целую пирамиду из пяти тюков толстого пальтового сукна. Дорогу ему преградил смуглый парень - он был повыше ростом, но тоже крепко сколочен.
- Что ты делаешь, дурень? - шепнул он. - Не слышал разве: "Кто будет надрываться…"?
- Знаю, что делаю, - простонал из-под своей ноши первый и тронулся к выходу. За ним по настилу, верхним концом накинутому на порог, шагали гуськом еще четверо солдат и один железнодорожник. Однако, едва носильщик ступил на порог, огромная башня из тюков, зацепившись за край железной шторы, опрокинула навзничь мускулистого парня, а сама обрушилась на идущих за ним следом солдат и железнодорожника. Кто-то из них тоже упал, кто-то успел отскочить в сторону, сбросив тюки прямо в грязь.
Немецкий солдат, укладывавший текстиль в машине, спрыгнул вниз и принялся на чем свет стоит ругаться. Не успел коренастый подняться на ноги, как получил первую затрещину. От второй же немец воздержался: рабочий стоял перед ним с таким невинно-идиотским выражением лица, что солдату стало даже жаль его.
А коренастый, показывая на загораживавший вход железный занавес, затараторил по-венгерски.
- Если есть на небе бог, - причитал он, жалобно и грустно глядя на немца, - он обязательно расшибет тебя, скотина, громом и молнией. Так вот что тебе понадобилось, а? - указал он на разбросанные грязные тюки с материей. - Ах ты чесоточный бродяга! Чтобы в гробу довелось тебе поцеловать твою родимую мамочку!..
Он, вероятно, охотно продолжил бы, если бы его смуглый приятель не толкнул его в бок, взглядом показав на толстого, наголо остриженного железнодорожника.
Немец слушал, явно ничего не понимая, затем приказал поднять занавес повыше. Венгерские рабочие держались за животы от смеха и жестами давали понять немцу, что у парня, мол, не все дома. Немец махнул рукой и полез обратно в кузов грузовика. Зато железнодорожник сердито раскричался. Грузчики принялись собирать рассыпавшиеся тюки - поднимали по одному, бережно передавали из рук в руки, кое-кто от усердия стал оттирать с тюков грязь - словом, время шло. А в глубине склада чернявый, хлопнув коренастого по плечу, похвалил его:
- Молодец, Янчи! А я уж было подумал…
- Поду-умал! - проворчал тот хриплым медвежьим басом. - Вы все думаете, что Янчи Киш пропил и остаток ума. Ан нет, у него еще есть тут кое-что! - И он ткнул себя пальцем в лоб.
В четыре часа дня их сменили. На погрузку прибыла новая бригада рабочих - с вокзала. Шепотом передавали рабочие друг другу пароль: "Кто станет надрываться, пусть лучше загнется".
А Янчи Киш и его чернявый дружок, незаметно улизнув с грузовика, отправились на проспект Кайзера Вильгельма, в свой традиционный кабак. К их разочарованию, прекрасной Манци там не оказалось - она была выходная, а грубиян буфетчик даже сладкой наливки отпустил им с неохотой. А кому она нужна, эта дрянная липкая бурда?!
Злые и недовольные, приятели повернули назад.
- А знаешь, какое сукно было! - вспомнил Киш. - Мне бы из такого хоть раз пальтецо сделать. Неужто все это отдадим гадам?
- А ты все же дурак, Янчи, - взмахнул в воздухе толстой палкой его дружок. - Болтаешь перед носом у этого жирного борова Мохаи. Вот дурак-то!
По сумеречным, погружающимся в вечернюю мглу улицам они неторопливым шагом усталых людей шли к себе, в Буду. На Цепном мосту их остановил людской затор. У спуска с моста, по ту сторону реки, шла проверка документов. Проверяли трое: нилашист, полевой жандарм и полицейский. Чернявый тянул шею, глядя поверх голов: как и все, он прикидывал, как бы попасть к полицейскому. Главное, чтобы не к нилашисту… Он попробовал пропустить вперед шедшего за ним молодого человека в коричневой шляпе и зеленом мохнатом пальто.
- Пожалуйста, сударь. Мы-то еще успеем.
Но тот, улыбаясь, стал отнекиваться:
- Что вы, что вы, мне ведь тоже не к спеху.
Про себя молодой человек в зеленом пальто, - а это был Ласло Саларди, - пока грузчики вежливо оттирали его в сторону нилашиста, думал: "Ну, счастьюшко, выручай! Посмотрим, чего стоит мой "чудо-документ".
Счастье не изменило ему и на этот раз. Жандарм, может быть, и придрался бы к документу "военного предприятия первого разряда", но нилашист в мгновение ока капитулировал перед печатями со скрещенными стрелами и надписями на немецком и венгерском языках. Длинный, витиеватый текст он даже не стал читать, сравнивал только сходство владельца с фотографией.
- Пожалуйста, брат!
Пересекая площадь Кларка Адама, молодой человек посмеиваясь в душе, слушал ворчание шедшего за ним следом грузчика:
- Видал, какая у этого бумаженция?
- Наверняка какой-нибудь главарь ихний! - отозвался другой.
- Точно! А еще прикидывался, будто тоже к полицейскому предпочитает попасть. Чтоб ему свою мать в гробу поцеловать!
В доме на углу Главной улицы расположилось небольшое кафе. Полевая жандармерия, очистив его от посетителей, согнала сюда всех задержанных при проверке на мосту. Их было уже человек тридцать. Проходя мимо них, молчаливо и мрачно ждавших своей участи, Ласло вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он повернул голову в сторону кафе и едва не вскрикнул от испуга: из кучки задержанных на него беспокойно глядел Лаци Денеш. Ласло должен был встретиться с ним в шесть часов вечера на Логодской.
Ласло замедлил шаг, затем, остановившись, сделал вид, что завязывает шнурок ботинка. Краешком глаза он видел, как Лаци достал записную книжку и начал писать что-то…
- Проходите, не останавливаться, - закричал вдруг на Ласло жандарм, и ему пришлось отойти до самого угла проспекта Яноша Хуняди. Там он снова остановился и опять наклонился завязать шнурок - иначе жандарм мог заподозрить неладное. Затем неторопливо, как будто прогуливаясь, он прошелся по проспекту до подножия Башни Рыбаков и повернул назад. Облава уже закончилась. Задержанных, построив в колонну по четыре, повели через Туннель. Ласло спустился к кафе. На мостовой он заметил листок из записной книжки. Подняв его, прочитал: "Сверток возле стойки, в газете". Ласло вошел в кафе.
- Кофе есть?
Худенькая черноволосая девушка за стойкой устало махнула рукой:
- Откуда?
- Коньяк?
Буфетчица даже отмахиваться сочла излишним.
- Чай есть, - сказала она и добавила уныло: - Венгерский. И еще бутерброды - по карточкам.
- Спасибо! Тогда мне ничего не надо, - разочарованно проговорил Ласло и уже направился к выходу. Вдруг он вскрикнул:
- Ох, чуть сверток свой не забыл!..
И он поднял из угла возле стойки обернутый в газету тяжелый пакет: семь набитых обойм для девятимиллиметрового пистолета и несколько документов и писем на имя Денёша, настоящее его имя, которые он неосторожно носил при себе в кармане. Хорошо еще, что Лаци сумел вовремя от них избавиться.
На листочке из записной книжки, в самом низу, была еще одна фраза:
"Поговори в Телеки с Ф. А.!"
Подразделение, в котором служил Лайош Сечи, было чем-то средним между рабочей и штрафной ротой.
Разумеется, в свое время Сечи отслужил, как положено, действительную, но и после этого его снова и снова призывали в армию по всякому поводу: в дни оккупации Верховины и Трансильвании, по случаю аннексии Бачки. За ним числились только "старые" политические дела, и на основании закона об амнистии его не имели права счесть "лицом, преследовавшимся по суду в прошлом". О том, что он тем не менее состоял на особом учете, Сечи мог догадываться только потому, что после сорока месяцев военной службы он не получил даже ефрейторской звездочки. В сорок втором Сечи отправили на фронт, но уже в Киеве он угодил в госпиталь, тяжело заболев по дороге дизентерией. Через две недели он весил всего сорок килограммов, в легких, судя по рентгену, тоже обнаружились какие-то изменения, и в конце концов с отметкой "временно непригоден" его отправили домой. Умирать.
Но Лайош Сечи не умер. Несколько недель он прожил у родственника жены - шахтера из Шалготарьяна. Оправился, окреп и уже к осени снова, как ни в чем не бывало, стоял на строительных лесах, постукивал мастерком по кирпичикам. Сразу же включился и в подпольную работу: распространял коммунистическую прессу, выполнял отдельные партийные поручения. Трудно было в это время вести партийную работу. То и дело обрывалась связь - из-за частых провалов, призыва в армию товарищей и кто знает по каким еще причинам. Приходилось иногда по целым месяцам работать в одиночку, на свой страх и риск. Сечи агитировал - осторожно, без лишнего шума, - но беспрестанно агитировал: против войны, против немцев, против нилашистов. К счастью, после болезни его почти на два года оставили в покое, - даже не вызывали на "перекомиссию" на призывной пункт. Казалось уже, что во дворце Сент-Дёрдя решили без него, без Сечи, выиграть войну. Однако летом сорок четвертого повестка все же пришла. На этот раз врачи должны были ответить только на один вопрос: годен он к военным работам или нет. И тут же определили его в роту. Кого только не было среди этих людей в гражданском платье, с трехцветными повязками на рукаве, но зато - в солдатских пилотках.
Впрочем, Сечи быстро оценил обстановку: "неблагонадежных", арестовывавшихся в прошлом за политику или отбывших те или иные наказания, здесь собралось человек тридцать. Все остальные солдаты роты имели какие-нибудь физические недостатки: хромые, без пальцев, малорослые, с сильной близорукостью - был даже один явный идиот. Военные власти, как видно, успели уже убедиться, что из одних "неблагонадежных" нельзя составлять целые подразделения. Словом, здесь собрали всех, кто не годился быть солдатом, но вполне мог рыть окопы, работать грузчиком на военных складах. Мало-помалу люди привыкли друг к другу, даже и с постоянным составом сдружились, тем более что кадровых офицеров и унтер-офицеров в такие подразделения направляли тоже не из числа самых "надежных". Так, командиром роты был некий шваб Кальтенэкер - учитель из Пилишвёрёшвара. Это был славный малый. Как потом стало известно, фашисты много лет подряд не давали ему житья, понуждая вступить в "Фольксбунд", но учитель остался непоколебим. В отместку "соотечественники" написали дегтем на только что выбеленной стене его дома: "Volksverräter".