- Верно! - одобрил Ласло. - Так о чем же?.. Ну, о чем еще могут говорить два педагога, встретившись случайно в кафе "Музей"? О старых студенческих делах, об университете, о том, как Экхарт бубнил себе под нос и уже в третьем ряду ничего нельзя было разобрать, о том, как у Хусти тряслась нога, изводя экзаменующихся… о Часаре и Пинтере и, разумеется, о том, что пора бы издать приличный учебник по истории венгерской литературы… Ну, а теперь давай о деле!
В нескольких словах Фельдмар рассказал, как после неудачной попытки создать военную организацию в октябре подпольщики вновь загорелись этой идеей.
- Дело серьезное, - уверял он воодушевленно. - Участвуют военные в больших чинах, политики всех мастей. Подавляющее большинство полицейских на нашей стороне, есть целые армейские подразделения, готовые в полном составе перейти к нам! Вся "Вспомогательная армейская служба", даже "Служба Пронаи" и другие "добровольные" формирования, - все это теперь просто прикрытия, куда собирают антифашистски настроенную молодежь, и прежде всего студентов… Множество людей горит одним желанием - бороться! И многие уже борются, поверь!.. Один мой приятель, например, позавчера бросил гранату в немецкие грузовики. На площади Витязей дело было… Так вот, бросил он гранату и - бегом на Будафокское шоссе, а его дружок пошел навстречу погоне. Идет себе не торопясь, будто прогуливается… И пустил погоню по ложному следу. Знаешь, как здорово удалось!.. И таких операций в городе, поверь, уже много…
- Поверил бы, что много, - грустно улыбнулся Ласло, - если бы ты не рассказал именно эту историю у площади Витязей… Тесен, ох как тесен наш круг!
- Уверяю тебя: нас много! - настаивал Фельдмар. - Я, например, лично поддерживаю прямую связь с генштабом. И даю тебе официальные полномочия на формирование и командование ротой борцов за освобождение. Будут люди - получите оружие…
Ласло рассказал Фельдмару, что вот уже две недели разыскивает его в связи с запиской Денеша. Потом они договорились о необходимых условностях при разговорах по телефону. Фельдмар дал телефон своего приятеля, врача по профессии, с которым вместе снимал квартиру. Вскоре они распрощались: кафе закрывалось в десять.
Музейный бульвар был безлюден, только на углах пересекающих его улиц кое-где маячили одинокие фигуры дожидавшихся свидания влюбленных. Вдруг из-под университетской аркады выскочили двое ребят: один из них сунул листовку Ласло, а другой разбросал целую пачку по мостовой. "Смелые парни", - подумал Ласло, поняв, что стоявшие на углах пареньки были никакие не влюбленные, а - дозорные.
В трамвае, в толчее, он приметил армейского офицера и стал пробираться к нему поближе. Руки его дрожали, по спине заструились противные, холодные ручейки пота, но он упорно твердил про себя: нужно, другие же как-то делают это! Оружие нужно!
Из кобуры торчит рукоятка пистолета. Легкий нажим на пружину, удерживающую магазин. "Ох, простите. но меня тоже толкают!" Высвобожденный магазин уже в руке. Сердце стучит где-то под самым горлом, во рту пересохло, но рука уже опускает осторожно обойму в карман.
"Связь с генштабом! - думал Ласло, шагая через Вермезё. - А генштабисты, наверное, вот так же на нас ссылаются. Нас много, и все же круг наш узок и замкнут. Люди, сами того не подозревая, ищут в нем своих же знакомых… Я "командир роты"… Но сколько таких вот "ротных" числят в своей роте тех же людей, что и я… Да, я ротный без солдат… и секретарь профсоюза - без профсоюза… А вот Студенческий комитет работает хорошо… Бедняга Лаци…"
Придя домой, Ласло Саларди вынул из кармана пистолетный магазин. Он был пуст.
Был поздний вечер. Впереди - снова ночь. Черная, холодная, как застенок. А может, прав все-таки Пал Хайду?.. И они лишь бездумно играют своими головами? Но ведь это наш долг… А магазин пуст…
3
Словно клыки овчарки, сомкнулись на шее фашистского волка, облюбовавшего себе под логово Будапешт, клещи начавшегося с двух сторон советского наступления. Части 2-го Украинского фронта, продвигаясь с севера и освободив от фашистов Верхнюю Венгрию, достигли Ваца. Отсюда левый фланг фронта круто повернул на юг. Войска переправились через Дунай, заняли остров Сентэндре и стали подходить все ближе и ближе к Пешту. Армии правого фланга фронта рвались к городкам Соб и Лева. Одновременно силы 3-го Украинского фронта неожиданным, как толчок в грудь, ударом разорвали оборону немцев на участке фронта в сто километров между озерами Балатон и Веленце. Фашисты теперь уже без всякого плана, в полной растерянности, перебрасывали с одного фронта на другой так называемые "отборные" танковые дивизии СС. Сила у них еще была, о чем свидетельствовали их беспрерывные контратаки. Но это уже была сила рефлекторно сокращающейся мышцы, не более. Кое-где немцам удавалось потеснить советские войска, но прорвать фронт они не смогли ни разу. Немцам не удалось задержаться дольше двух дней ни на одном из своих опорных рубежей на Средне - Венгерской возвышенности. В горах Матры и Бюкка, с их узкими долинами, непроходимыми лесами, где у немцев было множество наблюдательных пунктов, очень часто случалось, что целые советские соединения, пройдя штольнями старых, заброшенных шахт, оказывались глубоко в тылу противника. Группки советской пехоты с двумя-тремя пулеметами нередко обращали в бегство во много раз превосходящие силы немцев. Аванпосты 2-го Украинского фронта, наступавшего от Ваца, первыми достигли окраин венгерской столицы - в районе Уйпешта. Немцы и нилашисты поспешили сконцентрировать здесь свои силы И на несколько недель между Уйпештом и Медером, прямо через дома и огороды пролегла стабильная линия фронта.
Один из нилашистских вожаков, некий Ваго, произнес по радио пылкую речь: "Мы будем защищать город до последнего патрона. Каждый дом - крепость, каждое окно - амбразура! Будапешт станет венгерским Сталинградом! Будапештцам выпала великая честь: этот город станет поворотным пунктом всей войны! Отсюда объединенные немецко-венгерские войска перейдут в великое контрнаступление и будут вести его до полного уничтожения коммунизма".
А на другой день Ваго сбежал из Будапешта, возложив все функции командования на педикюрщика из городских бань "Геллерт-Фюрдё".
Когда-то арестованных по политическим, воинским и "обычным" уголовным преступлениям помещали в двухсотую полицейскую камеру на улице Марко или в тюрьму на проспекте Маргит. Теперь целые районы города были превращены в тюрьмы, и почти на каждой улице имелось здание, в котором какой-нибудь орган нилашистской власти содержал под стражей десятки, сотни, тысячи людей, обвинявшихся в уголовных преступлениях. Иных, кроме уголовных, преступлений теперь уже и не существовало.
Внутреннюю часть VII района обнесли высоким забором, и в созданное таким путем в нескольких ветхих кварталах гетто согнали всех еще уцелевших евреев - около ста тысяч человек. Швабскую горку оккупировало гестапо, на Солнечной расположились следственные органы венгерской политической полиции. Одна лишь военная прокуратура заняла две бывшие казармы. А Домов нилашистов, где, как правило, бок о бок размещались партийная организация и тюрьма, нельзя было и перечесть.
Нилашистские сыщики а каждый член партии Салаши и каждый сочувствующий был сыщиком - охотились в основном за скрывающимися евреями. И грабили их - открыто, без всякого зазрения совести.
Военные прокуратуры тоже грабили, хотя и не так явно, - вымогали; они скопом "рассматривали" дела о дезертирстве и тут же, в любой час дня и ночи, приводили в исполнение только что вынесенные смертные приговоры.
Палачи группы Петера Хайна особое предпочтение оказывали золоту, коврам, произведениям искусства. Между прочим, именно его группа "размотала" дело подпольной, организации Байчи-Жилинского. Раскрыть это дело само по себе не составляло большой трудности: об организации вооруженного Сопротивления болтал буквально весь город, руководителей ее знал поименно чуть не каждый. Трагедию этой плохо законспирированной организации смягчило лишь то, что - возможно, как раз из-за плохой организации, - следствие так и не сумело выйти за пределы узкого круга руководителей организации: Байчи-Жилинский хоть и проговорился провокатору от контрразведки и назвал внушительное число участников, но по имени он знал не больше дюжины людей. Так что палачи Хайна в конце концов стали хватать наобум всех, на кого имелись политические досье или кто просто состоял на учете в картотеках следственных органов. В первые дни казалось, что арестовано будет тысяч десять, не меньше.
Однако среди арестованных оказалось много видных общественных деятелей - политиков, военных, ученых, художников и артистов. За них вступились все группировки правой коалиции. А у Хайна против большинства из них вообще не было улик. К тому же затевать столь грандиозное дело было опасно: в те критические дни общественное мнение и без того было возбуждено, так что спровоцировать открытое выступление было нетрудно. Да и не хотелось перед всем миром показывать, как широк круг участников Сопротивления - пусть даже пассивного, - насколько всем поперек горла стала эта новейшая форма венгерского фашизма. Поэтому уже через несколько дней аресты прекратились. Часть схваченных мало-помалу отпустили. В заключении осталось около полусотни человек. Вначале их содержали в тюрьме на проспекте Маргит, а затем в Шопрон-Кёхиде. А до судебного приговора дело дошло лишь в десяти случаях.
Но истинным хозяином в городе было гестапо. Здесь грабители отнимали уже не золотые портсигары или персидские ковры - хотя мимо них тоже не проходили, - но целые заводы, толстые пакеты акций, земли. Для виду гестаповцы вели следствие по дюжине мелких дел, но в действительности они только прощупывали все и, если дело оказывалось "неинтересным", передавали "грязную работу" венграм.
Однажды гестапо арестовало и Йожефа Каснара, бывшего сотрудника газеты "Мадяршаг". Обер-лейтенант-журналист как раз вышел из своего излюбленного кафе после "важных политических переговоров". На углу проспекта стояла элегантная частная автомашина. Из нее вышли два господина и последовали за Каснаром, а затем, подхватив его под руки, попросили без скандала и ненужного шума следовать с ними. Обер-лейтенант был доставлен в отель "Маджестик", где два дня никто им не интересовался. Жаловаться, правда, ему было не на что: в номере их было двое; вода, холодная и горячая - круглые сутки, питание три раза в день. К тому же разрешалось заказывать за свой счет ресторанные блюда и даже вино. Сосед Каснара оказался вполне сносным человеком - это был один из светских львов Будапешта, владелец скаковых конюшен.
На третий день Каснара повели на допрос. В небольшой комнате за столом сидел высокий молодой человек в сером костюме спортивного покроя. Он курил трубку, набитую светлым голландским табаком, и пускал вверх прозрачный голубой дымок, цветом напоминавший глаза пышных, пахнущих парным молоком голландских женщин. Молодой человек спросил Каснара, как ему удобнее отвечать - по-немецки или по-венгерски. Каснар выбрал венгерский и стал ждать, что сейчас явится переводчик, но, к его удивлению, гестаповец заговорил на чистейшем венгерском языке:
- Итак, господин обер-лейтенант, решили чуточку продлить свой отпуск? Не так ли?
Каснар испуганно развел руками.
- Простите, но как только у меня кончился отпуск, я явился в городскую комендатуру. Оставил свой адрес и попросил известить меня о местонахождении моей части или прикомандировать к какой-либо другой… О. я сразу понял, что мой арест - недоразумение, - уже обретя уверенность, оправдывался он.
- Ну, ну! - мягко остановил его гестаповский офицер. Он говорил негромко и с несомненным изяществом. - За это время было опубликовано столько приказов о мобилизации. Вы их, конечно, читали.
- Да, но мое положение… как военного корреспондента… Поэтому я и обратился в городскую комендатуру. Все эти объявления и приказы ко мне не относятся…
- Ну, ну! - снова прервал его офицер. - Боюсь, что венгерские военные власти могут по-иному посмотреть на ваш проступок. - Теперь голос его зазвучал строго: - Вам, например, известно, что несколько ваших товарищей, злоупотребляя своим правом на офицерскую форму, ездят в гетто и тайком вывозят оттуда евреев. А вы, офицер венгерской армии, присягнувший на верность Ференцу Салаши, не сообщили об этом ни соответствующим военным властям, ни партии, хотя, как мне известно, вы состоите в ней… По крайней мере прежде состояли… Н-да, господин обер-лейтенант! Решили, что корабль идет ко дну? И спешите спустить спасательную лодку?.. И выбросить над нею красный флаг?.. Да, именно красный! Что вы на это скажете, господин обер-лейтенант?
Каснар побледнел.
- Вы ведь тоже кадровый офицер, - забормотал он. - Вы должны меня понять. Если ваш коллега, офицер, по секрету расскажет вам о чем-то… Кроме того, я знаю этих… тех евреев, которых… уверяю вас, тут нет политических мотивов… Надежные, состоятельные люди, давно принявшие христианство… и не только не коммунисты, а наоборот, боятся прихода русских. Словом, было бы не по-джентльменски воспользоваться доверием своего коллеги, офицера, и… Вы должны меня понять.
- О, объяснять вы умеете, - с улыбкой иронически вздохнул гестаповец. - Может быть, заодно объясните и мне план захвата городской комендатуры и телефонной станции и другие глупости, которые вы придумали вместе с вашими дружками. А?
Каснар, выкатив глаза, наклонился вперед. Нижняя челюсть у него отвисла.
- Благодарю, - махнул рукой офицер. - Не сомневаюсь, вы сможете объяснить даже это. Вот только удовлетворятся ли такими объяснениями ваши же нилашисты? - И, неожиданно сменив тон, спросил: - Вы служили в батальоне военных корреспондентов?
- Да… да.
- Писали для газет статьи, очерки…
- Да.
- И кроме того… - немец задумался, вероятно, подбирая нужные слова, - кроме того, по нашим сведениям, выполняли и другие… более щепетильные… гм… задания. И неплохо выполняли. - Он опять издевательски ухмыльнулся. - Злоупотребление доверием ваших коллег-офицеров в то время, как видно, не смущало вас в такой степени, господин обер-лейтенант?
Гестаповец сделал многозначительную паузу, уставившись на воротник гимнастерки Каснара, на синеватый узелок сонной артерии над ним, пульсировавший лихорадочно, словно сбившись с ритма.
- Ну, вот что… Мы с вами не дети, - сказал он затем. - Мы оба солдаты. И нам нечего тут пугать друг друга. Поговорим серьезно. Мы не подчиняемся ни нилашистам, ни венгерской военной прокуратуре, как вы догадываетесь. Мы самостоятельный следственный орган. И выдавать вас мы не собираемся, господин обер-лейтенант. Я бы сказал - наоборот… - Немец выколотил трубку о край пепельницы и, тут же вновь набив ее из небольшой деревянной резной шкатулки, плотно примял табак и закурил. - Наоборот, - повторил он, - мы простим вам все, содеянное вами до сих пор. Потому что оно, это содеянное… вполне отвечает нашим планам…
На лице у Каснара застыло недоумение, в горле вдруг пересохло. Громко проглотив слюну, он пробормотал:
- Да, но что… в чем, собственно…
- О, простите! - хлопнул себя по лбу немец. - Я даже не спросил, курите ли вы. Прошу! - Он раскрыл и пододвинул Каснару лежавший на углу стола серебряный портсигар, потом щелкнул зажигалкой. - Вот та-ак… Во-первых, я хотел бы убедить вас, что корабль… не тонет! Отнюдь, отнюдь! Вот взгляните, - хлопнул он ладонью по подлокотнику кресла. - Вот он, наш корабль… Насколько я понимаю, в теперешней ситуации мне не трудно будет убедить вас в этом!
- Что вы собираетесь со мною сделать?
- С вами? Скорее: из вас. Героя, господин обер-лейтенант! Национального героя Венгрии! Однако прежде я хотел бы получить от вас кое-какие объяснения. О нет, я не собираюсь оскорблять ваши чувства и выспрашивать вас о ваших заговорщиках из кафе. Мы и так хорошо их всех знаем. Однако некоторые подробности… Например, о том молодом человеке, что приходил прошлый раз.
Каснар опустил глаза. Дрожащей рукой поднес сигарету ко рту. Глубоко затянулся. И начал рассказывать.
Ласло Денеш висел на дыбе. Это было очень простое устройство. Оканчивавшаяся большим кольцом стальная цепь - скорее всего бывший тележный тяж, - была прикреплена другим своим концом к потолку. Палачи веревкой привязали Лаци за кисти рук к кольцу, а к ногам, за большие пальцы, электрошнуром прикрутили пятикилограммовые гири, так, чтобы они самую малость не доставали пола. Обнаженное тело юноши было уже густо испещрено красными пятнами ожогов, синими рубцами побоев, открытыми ранами. Все это были следы прошлых пыток. За несколько дней пребывания в тюрьме Денеш до неузнаваемости исхудал: руки и ноги его сделались совсем тонкими, ребра все наперечет. Каждый вдох, каждое движение грудной клетки мышечной судорогой пробегало по его телу от захлестнутых веревками запястий до пальцев ног, приводя в содрогание даже гири на ногах. У него отросла борода - но только на обострившемся костлявом подбородке, на щеках - по-прежнему оставался юношеский пушок… В черных волосах пролегла широкая, в палец, седая прядь.
На цементном полу холодного подвала расплылась большой лужей вода: только что Денеша облили ведром ледяной воды, чтобы привести в чувство.
Он висел мокрый с головы до ног, и с его слипшихся волос на лицо и по всему телу вниз текли тоненькие ручейки; при каждом судорожном вздрагивании гирь на ногах десятки серебристых капель осыпались на землю.
Юноша медленно приходил в себя. Дрогнули, ожив, закатившиеся яблоки глаз, по лицу пробежала судорога боли, - но Денеш тут же сжал рот и зажмурился.
- Будешь наконец говорить? - словно издалека, донесся окрик палача, но Лаци еще не мог уловить смысла этих слов, будто горсть костяных шаров, брошенных на биллиардный стол, заметались, застучали по стенам камеры в бессмысленной неразберихе звуков. Лишь постепенно звуки разобрались по местам, объединились в слоги, слова и обрели смысл:
…будешь говорить?
Слова падали глухие, бессмысленные, искаженные - словно отражение лиц в разбитом зеркале. Сердце стучало отчаянно. И кожа головы уже ощущала приближение того страшного онемения. Он и боялся этого дыхания смерти, и радовался, что сознание вновь покидает его.