В доме, перед которым их заставили залечь, расположился, по-видимому, какой-то венгерский штаб: под аркой стояли на часах два солдата. Вдруг один из них, не охнув, не закричав, растянулся на земле и задрыгал ногами, задергался всем телом. Контузия! Вчетвером, вместе с вторым часовым, они с трудом снесли контуженного вниз, в убежище. Странно, но на них, лежавших в каком-нибудь метре от пострадавшего, даже ветром не подуло от пролетевшей мины.
К полудню беглецы оказались среди руин здания, в котором две недели назад обосновались отряды гестаповцев.
- Вот здесь мы и отсидимся! - предложил Саларди. - Подвал пуст. Переждем, пока все утихомирится. Обидно и последнюю сотню шагов ползком добираться… Да и рано мне сегодня дома объявляться. Вдруг пришлют кого-нибудь из казармы проверить?.. Хотя…
В душе Ласло надеялся, что "соратники" уже занесли его в список "геройски погибших".
"От моего глаза ничто не укроется!" - любила повторять дворничиха Кумич. И во время бомбежек, когда все живое заползало и замирало в убежище, и в часы затишья под вечер - всякий раз с удовольствием отмечала про себя, как раскрываются перед ней характеры, наклонности и всяческие тайны души многочисленных обитателей огромного дома.
Сколько мнений, сколько споров: о положении на фронтах, о состояний осажденного города, о надеждах и шансах на победу… А она все слушала, слушала - иногда согласно кивая, но почти никогда ничего не добавляя от себя. Впрочем, и кивая утвердительно, она не знала, какое, собственно, ее тайное мнение обо всем этом.
Весть о замкнувшемся вокруг города осадном кольце застала дворничиху врасплох. Первые дни блокады Кумич была скована тяжелым, цепенящим страхом. Еще бы! Муж - в Национальной гвардии, сама она - тоже член партии "Скрещенные стрелы"… Но проходили день за днем, улицы кишели военной техникой, а русские все еще стояли у фуникулера. И Кумич снова обрела уверенность. Вскоре она опять уже чуть не плакала, слыша бессильное тявкание зенитки, стоявшей у них же на крыше, в то время как русские штурмовики, словно пчелы над ульем, деловитым роем висели в небе над городом, и нигде ни единого "мессершмитта" и ниоткуда - ни единой, хоть самой маленькой радостной весточки о подбитом советском самолете…
И когда вдруг пришел приказ очистить мостовую на улице Аттилы от обломков и мусора, сердце ее радостно забилось: именно по их улице войдут в город немецкие войска, прорвавшие русское окружение! Так считало и большинство жильцов. Но следующий день начался такой ураганной бомбежкой, что сидевшие в убежище боялись и дух перевести. И нигде не видно спасительных войск. Сам господь бог, видно, запутался, все смешалось… А что еще будет дальше?
И Кумич, по обыкновению своему, помалкивала, либо пряталась вместе со всеми в убежище, либо занималась каким-нибудь делом. Но каждое свое дело и каждое слово она рассчитывала так, чтобы сейчас ей поставили его в заслугу - но чтобы и потом, как бы ни обернулось дело, никто не поставил бы ей это в вину. Зато глаза ее, полные страха и в то же время пугающие, все видели и все замечали.
Видели они, например, что Сечи, прислуга советника Новотного, всякий раз, едва наступает затишье, за чем-нибудь да сбегает в квартиру. Как-то утром дворничиха отозвала служанку в сторону.
- Язык мой - враг мой, так, кажется… но я все же скажу, милочка! Никак, у вас кто-то прячется наверху? А то ведь немецкая полевая полиция и гестаповцы снова принялись дезертиров ловить. По квартирам ходят. На нашу улицу уже не один раз наведывались. Я это только так. Мое дело, конечно, сторона.
Лайош Сечи после побега из армии несколько недель скрывался у старого своего друга - электромонтера с улицы Медве. Поначалу он предполагал раздобыть гражданские документы и перебраться в Пешт, где его мало знали, и устроиться подручным на какой-нибудь завод.
Как все коммунисты, он со дня на день ждал, что в городе вот-вот начнется вооруженное восстание.
Однако документы ему достать не удалось. Пришлось довольствоваться поддельным штампом в солдатской книжке "Временно непригоден". Слабенькая работа, взглянешь один раз на печать и сразу скажешь: умышленно смазана! Но и это лучше, чем ничего - если, конечно, не высовывать нос на улицу. В особенности здесь, где его каждая собака знает.
Сперва Сечи поручили распространять листовки, затем - организовать саботаж на железной дороге и помешать вывозу в Германию типографского оборудования. Однако сперва дело двигалось медленно: кое-кого призвали в армию, других арестовали, да и самому Сечи приходилось действовать с оглядкой. Но потом работа пошла, и шла неплохо до середины декабря… А в декабре вдруг оборвалась связь с подпольным партийным центром.
Почему - никто не знал. Разузнавать нельзя, нужно просто ждать, и притом много недель подряд, если не хочешь угодить в западню. Ждать и быть готовым даже к тому, что однажды ночью вместо связного из центра в дверь постучится полиция.
Последнее указание, полученное Сечи от центра, гласило: "При всех обстоятельствах оставаться в Буде и сразу же после освобождения создать районную парторганизацию".
О вооруженном восстании - ни слова…
В эти дни Сечи чувствовал себя не лучше, чем в тюрьме: много недель подряд отсидеть в темной комнатушке, по всякому стуку, всякому звонку прятаться в "световом колодце". И - никакого дела. Просто ждать!..
В тот день, когда Сечи услышал весть об окружении города, он, дисциплинированный солдат партии, испытал такое нетерпение, какого не знал за всю свою жизнь. Именно оно, это нетерпение, и внушило ему мысль: "Осталось всего несколько часов…"
Он решил пробраться домой, к жене: ведь нилашистам сейчас не до облав. И хотя это было невиданным легкомыслием, с ним согласился и в конечном счете разрешил ему идти товарищ его по "цепочке".
И в первый день рождества Сечи, дождавшись темноты, осторожно осмотрелся и вошел в парадное. Новотные к этому времени уже перебрались в убежище, но жена Сечи случайно поднялась в квартиру. Они обнялись - с такой радостью и с таким отчаянием, будто это было их первое или последнее объятие.
И вдруг жена заволновалась:
- Как же ты теперь? Ведь в убежище тебе нельзя.
- Подумаешь, второй этаж! Ведь над нами четыре этажа, - значит, четыре перекрытия. Дом крепкий, я - то понимаю в этом толк… Комната выходит во двор. А она - надежнее любого бомбоубежища. На какие-то два-три дня!
Возможно, он был прав, уверяя, что убежище не намного надежнее комнаты. Но там по крайней мере было тепло. А здесь, едва началась блокада, вылетели все окна. Ох, и померз же Сечи за это время! В прихожей у Новотных испокон веков стоял большой сундук для грязного белья. Просверлив в его крышке большую дырку для доступа воздуха, Сечи оборудовал себе в сундуке "спальню".
Однажды вечером его чуть-чуть не застали врасплох неожиданно вернувшиеся домой хозяева - старый барин и его сын-советник. Сечи едва успел нырнуть в свой сундук - "спальню".
Войдя в дом, Новотные принялись торопливо рыться во всех шкафах, искать что-то. В это время внизу, на Вермезё, грохнула шальная мина. Отец и сын перепугались, выскочили в прихожую, уселись со страху на сундук. И Сечи волей-неволей довелось быть свидетелем их беседы.
- Ты уверен? - спрашивал Новотный-старший.
- Конечно, отец! Я говорил это же самое еще тогда, когда англичане вместо того, чтобы высадиться на Балканах, открыли второй фронт во Франции…
Новотный-старший вздохнул:
- Одна орда сменит другую.
- Вот именно, отец. Надо было нам еще в сорок первом с англичанами договариваться. Любой ценой. Ну, а теперь… снявши голову - по волосам не плачут…
Хрипловатый голос старика звучал глухо, печально:
- Одна орда сменит другую! Разве это жизнь, сынок?
- Как-нибудь перетерпим, отец, и при первой же возможности уедем. А до той поры…
- Думаешь, уцелеем? Я - бывший министр, ты - советник городского управления?
- Да что ты, отец! Не так страшен черт, как его малюют. Разве мало у тебя старых друзей в этом так называемом "Венгерском фронте"? А у меня, понимаешь, - даже заслуги найдутся, останется лишь от должностей почетных отказываться! - возразил сын-советник и, саркастически засмеявшись, добавил: - С пятнадцатого октября не появляюсь в управлении. Даже присягу Салаши не принес. "Саботировал".
- А как же с орденом Орла?
- Всем давали, кто хоть сколько-нибудь видную должность занимал. Да и кому об этом известно? Только тем, у кого еще больше рыльце в пуху!
- А членство в партии нилашистов?
- Я вступил секретно. Об этом знают два человека: ты да наш пьяница-дворник. Так ему-то кто поверит? Э! Нечего нам с тобой бояться!..
Но старый Новотный опять вздохнул.
- Намного хуже, чем сейчас, не будет, - утешил его сын.
- Я лучше тебя знаю. По девятнадцатому году.
- Ах, отец, откуда? Ты ведь даже не был тогда здесь. Отсиделся в Вене.
- Но слышал предостаточно.
- Нечего нам бояться. Пошли искать. Кажется, улеглось, давай продолжим.
Лайош слышал, как они принялись рвать какие-то бумаги…
К счастью, это был единственный случай, когда хозяева наведались из убежища в квартиру. Обычно же, если Новотным было что-то нужно, они посылали свою прислугу.
А Сечи сидел в холодной квартире Новотных и с волнением думал о том, что уже совсем скоро ему доведется выполнять задание партии - создавать районную организацию. Но время шло. Минула неделя. Ждать становилось все тяжелее.
Особенно мучило, угнетало Сечи сознание собственного бессилия. Временами он и вправду чувствовал себя как в тюрьме. В конце концов Сечи решился утром, чуть свет, когда все спят, сходить еще раз к монтеру, на улицу Медве. Вернулся он в тот же день ни с чем. Выжидая удобного момента, чтобы незамеченным прокрасться в дом, ознакомился с расклеенным на стене новым приказом военных властей; отныне отменялись все имевшие до сего дня силу освобождения от службы в армии.
Для Сечи это означало, что теперь ему вообще нельзя было появляться на улице. И хотя в остальном все было сносно и не приходилось страдать даже от голода, так как запасы у Новотных были очень велики, - все же Сечи мучился и изводил себя, не в силах примириться с вынужденным бездельем.
Сечи перебрал в памяти всех, на кого он мог бы рассчитывать: Юхас, Сакаи, Андришко, Саларди. Всего несколько сот шагов, две-три улицы разделяют их. А какими недосягаемыми кажутся они ему сейчас! Впрочем, живы ли они и там ли они, где он рассчитывает их найти? Имеет ли он право идти туда, привлекать к ним внимание жильцов дома?..
А дни бежали, стирая друг друга…
Госпожа Шоош не слышала, о чем шепталась дворничиха с молоденькой служанкой советника Новотного, но от нее не ускользнуло, как Сечи переменилась в лице. Нет, не одна Кумич была одарена острым взглядом. Г-жа Шоош не зря пятнадцать лет вдова, и ее глаза, привыкшие за эти годы приглядываться к чужой жизни, подмечали многое. Поэтому, когда дворничиха убралась восвояси, вдовушка громко подозвала Сечи к себе, - мол, помогите печь растопить! - а на ухо шепнула ей:
- У меня квартира ничуть не хуже вашей каморки. На первом этаже окошко из меньшей комнаты выходит на Логодскую. В случае чего человек всегда успеет на улицу выскочить. Между прочим, замок в двери сломан. Просто толкни дверь, она и откроется. Да вы не бойтесь меня, бедненькая! Я всегда так переживаю, так переживаю за всех, кто наверху прячется, особенно когда сильные налеты бывают. О, господи!..
Шоош посмотрела на молоденькую служанку теплым, материнским взглядом и погладила ее ласково по руке.
…Так Лайош Сечи очутился в квартире г-жи Шоош, а когда в тот же вечер по дому пошли нилашисты с облавой, он тихонько вылез из окна на Логодскую - тихую улочку, на которой через два дома от них стояла изрешеченная, как сито, бывшая штаб-квартира гестапо. Между прочим, подвалы этого здания остались невредимыми, но после того как советские артиллеристы окончательно выкурили из этого дома гестаповцев, убежище под ним заполнили жители окрестных одноэтажных домишек. Зато стоявшая напротив бывшего гестапо котельная теперь вообще пустовала: в ней-то и решил укрыться на одну ночь Сечи.
Был у Сечи при себе и "документ": письмо, написанное г-жой Шоош ее знакомому, который жил на улице Тигриш. Письмо содержало просьбу устроить его подателя на ночлег и было вложено в конверт с тисненой фамилией авторитетного отправителя: "Доктор Антал Шоош, советник юстиции". Если остановят на улице - можно, по крайней мере, сказать: выполняю поручение, несу письмо на улицу Тигриш… Поручение - лучше всяких документов в таких случаях.
Облава не зацепила в свои сети Сечи, однако не прошла бесследно для обитателей дома. Внизу, в убежище, даже не знали, что происходит на этажах. Грохот боя затих, люди занялись приготовлением ужина, как вдруг железная дверь распахнулась, и в убежище с автоматами на изготовку вошли двое немцев в голубовато-зеленых шинелях с бархатными воротничками и касках - гестаповцы.
- Фрау Молнар! - крикнул один из них.
Все замерли. Худенькая, маленькая женщина с четвертого этажа опустила кастрюлю на пол и нерешительно подошла к ним.
- Это я.
- Поднимитесь к себе в квартиру, - заорал на нее немец, - и похороните трупы своих сыновей!
Немцы захлопнули за собой дверь и даже не оглянулись, когда за спиной их, словно подкошенная, рухнула на бетонный пол маленькая женщина.
- Ну, все плоха я вам? - подобравшись к Сечи, взволнованно зашептала дворничиха, по-сорочьи вертя глазами во все стороны. - Вот и госпоже Молнар тоже! Сколько раз я у нее допытывалась: где ее сыновья? А она мне знай свое: обоих призвали. А доверилась бы мне, сказала бы…
Ласло и два его спутника осторожно спустились вниз по искореженной лестнице разбомбленного дома. Слева видна была дверь убежища, справа - открытая котельная. Сюда, в котельную, они и решили забраться на ночлег. Глаз с трудом привыкал к царившему здесь мраку, и они лишь чудом не свернули себе шеи. В самой котельной - в небольшом помещении с серыми грязными стенами и отопительным котлом - было чуть светлее… грязное узкое окошечко под самым потолком все же давало немного света.
Вдруг в дальнем от котла углу что-то зашевелилось, и на свет вышел солдат в эсэсовской форме, с автоматом на шее. Ласло и его спутники замерли как вкопанные. Однако эсэсовец тоже остановился.
- Э, да это вы, доктор? - воскликнул он вдруг по-венгерски. - Как это вы здесь очутились?
Вглядевшись, Ласло узнал сына дворника из соседнего дома.
- Да вот добираемся домой из казармы… Ребят демобилизовали. А на улице такое творится, что вот, решили сюда спрятаться. А ты, Йожи?
- Меня тоже бомбежка сюда загнала, - отвечал эсэсовец, смущенно играя ремешком автомата. По его голосу было видно, что он не очень-то рад неожиданной встрече.
Тем временем Янчи Киш медленно обошел помещение котельной, словно высматривая наиболее безопасное место.
Лицо эсэсовца поросло щетиной по меньшей мере недельной давности, и Ласло, едва взглянув на него, понял, что парень просто скрывается здесь, причем давно, может быть, с первых дней осады.
Ласло помнил этого Йожи - шалопая, горлопана, любителя выпить и бабника. По специальности он был жестянщиком, но работать не любил, предпочитал жизнь более легкую. И отец и мать у него были нилашистами. В прошлом году ему исполнилось восемнадцать, и он, чтобы не угодить в армию, поспешил записаться в эсэсовцы, откровенно признавшись: "Хочу важной шишкой, быть и монет побольше иметь… А в армии - ишь чего захотели! Буду я вам за двадцать филлеров в день служить!.." Теперь же, увидев, что эсэсовское солнышко закатилось, он, как видно, сбежал из своей части и спрятался поближе к отчему дому.
- А что - местечко неплохое, - как-то неуверенно сказал он, продолжая играть ремешком автомата. - Холодно только. Я до костей продрог. Хорошо, что вы сюда заглянули, доктор… Может, скажете Магдушке, чтобы она мне супу горяченького принесла…
- Ты и сам дорогу знаешь, - прикинулся непонимающим Ласло. - Хочешь супу, заходи к нам.
- Да нет, чего уж там, - подмигнул Йожи и цинично осклабился, ища поддержки на лице у Ласло. - Пусть лучше она ко мне сюда зайдет. У меня тут удобнее… Дело-то мужское, сами смекайте!
Еще не понимая толком, что закипает в нем - гнев, обида за Магду - тихую, скромную и смелую - или отвращение к этому неуклюжему, пошлому молокососу с павианьими повадками, Ласло едва удержался, чтобы не съездить ему по физиономии. Все же он смирил себя и решил ответить спокойно, но твердо, презрительно, даже грубо.
Однако эсэсовский молодчик опередил его:
- Носит же она суп своей товарке-жидовке на Туннельную улицу… Могла бы и ко мне разок-другой заглянуть.
Лицо дворницкого сынка становилось все более наглым, вызывающим.
- Что ты сказал? - переспросил Ласло, примеряясь, как удобнее отбить вниз дуло автомата, а затем ударом кулака свалить мальчишку с ног. - Что ты сказал?!
Но Ласло опоздал: эсэсовец, мотнув головой и выкатив глаза, вдруг покачнулся, будто кто его пихнул в спину, и пластом рухнул на землю. Держа в руке толстый стальной прут, которым обычно шуруют уголь в котельных, над ним стоял Янчи Киш.
- Ну, этот готов! - довольно заметил он, вложивший в удар, вероятно, не только страшную силу человека, привыкшего таскать на себе рояли и стальные сейфы, но и всю ненависть, что скопилась в нем под ударами "брата" Понграца и за время их длинного пути под минами и бомбами. - Чтобы он мать свою увидел в белых тапочках! - добавил Янчи и, облегченно вздохнув, повторил: - Готов!
И вдруг, подобно грому с ясного неба, прозвучал над их головами суровый басовитый голос:
- Ну и глупость сморозили!
Все трое испуганно вскинули головы. В руках у Янчи Киша угрожающе шевельнулся железный прут. Вверху, на узенькой площадке, прилепившейся к котлу железной стремянки, стоял невысокий худощавый человек.
- Брось ты эту свою штуку, - отмахнулся он от Киша. - Я не из пугливых… И какого черта вы тут дурь порете? Тоже мне герои выискались! Вот ты лучше скажи, что теперь с трупом делать станешь?
Незнакомец сердито сдвинул на затылок свою мятую кепчонку. Тем временем сознание новой опасности вернуло самообладание и Кишу. Но Киш все еще огрызался:
- Чего ноешь? Или жалко? Ежели жалко, спускайся, я и тебе помогу его в раю догнать.
- Черта лысого мне жалко. Ты скажи, что ты с трупом-то будешь делать? - напустился на него незнакомец. - И не очень-то пугай меня, понял?
И Лайош Сечи - а это был он - начал спускаться по стремянке.
- Что буду делать? - удивился Киш. - Брошу здесь, черт бы его побрал.
- Бросишь здесь? А как же с теми, что в убежище? Будто ты не знаешь, что немцы расстреливают каждого десятого в доме, где будет найден хоть один убитый немецкий солдат? Ведь тут и дураку ясно, что его не пулей и не осколком прихлопнуло.
Янчи Киш помрачнел, недовольный отношением к его героическому поступку.
- Ерунда! Кто его здесь найдет?